Эрнесто ведет меня смотреть «Хороший, плохой, злой», но, хотите верьте, хотите нет, когда мы приходим в кинотеатр, оказывается, что он идет вместе с дурацким фильмом-концертом Элвиса. И, разумеется, первым показывают фильм Элвиса. И он длится целую вечность. Ни Эрнесто, ни я не выносим Элвиса, но что нам остается делать? Мы приходим туда рано. И я рассказываю ему, что моего кузена назвали в честь Элвиса и что у Бабули каждый раз, когда она слышала его имя, случалась истерика.
– Правда?
– Богом клянусь. Спроси у моих братьев, если думаешь, что я вру.
Кто-то сзади все время сморкается так громко, будто играют побудку. Боже Всемогущий! Оглядываюсь через плечо и вижу в заднем ряду старую леди, прикрывающую лицо носовым платком.
И тут Эрнесто делает нечто такое, что заставляет меня забыть обо всем остальном. Пальцем он чертит у меня на ладони круг, затем еще один и еще, вырисовывая спираль. Кожу у меня покалывает, волоски на теле встают дыбом, я закрываю глаза. Это продолжается до тех пор, пока viejita в ряду перед нами не начинает откашливаться – отвратительное занятие, способное кому угодно испортить настроение.
Эрнесто продолжает играть моей рукой, теребит мою кисть, не обращая внимания ни на что, вот только я не могу не оглядываться на нарушительницу спокойствия – старперку, так похожую на мою Бабулю, – и тут Эрнесто берет в руки мое лицо и целует его, и этот поцелуй отдает попкорном и травкой. По правде говоря, он застает меня врасплох, и я почти игнорирую кашель позади.
Кто-то, должно быть, разворачивает taco или torta, потому что начинает пахнуть жареным мясом. И тут я распахиваю глаза и вижу ее. Ее, пахнущую barbacoa! Ужасная Бабуля сидит рядом со мной и смотрит, как Эрнесто Кальдерон целует меня!
– О боже! – говорю я и отталкиваю от себя Эрнесто. Хватаю сумочку и бегу к выходу, словно спасаюсь от пожара.
Эрнесто догоняет меня в коридоре, в руках у него хот-доги, но запах мяса вызывает у меня рвотный рефлекс.
– Эрнесто, просто отвези меня домой, ладно? Пожалуйста. Мне что-то нехорошо.
– А как же «Хороший, плохой, злой»?
– Я уже видела плохое и злое. Хорошее может подождать.
Я ничего не говорю Эрнесто про Бабулю. Позже, когда мы оказываемся в машине и я чувствую себя лучше, то начинаю думать, что это был кто-то просто похожий на Бабулю. Я испугалась призрака, вот и все. И Эрнесто возвращает меня в реальный мир с помощью чизбургера, жареной картошки в «Графе Абеле» и неудачных шуток об Элвисе Пресли.
Самое плохое в Эрнесто – то что он делает такие идиотские или выпендрежные вещи, как, например, носит куртку Levi’s с изображением побега марихуаны на спине, сделанным фломастером. Ну к чему это? С таким же успехом он мог бы привязать к спине табличку АРЕСТУЙТЕ МЕНЯ.
Нескромные люди вроде Эрнесто удивляют меня. Я гадаю, объясняется ли его самоуверенность тем, что он фактически является главой семьи. Его отец умер уже давно, и он всегда жил лишь с мамой и сестрами. И, может, мать и сестры сотворили с ним нечто противоположное тому, что сотворили со мной мои братья. Они смеялись каждой его шутке, поощряли петь громко, как ребенок, слишком много аплодировали его представлениям в дни рождений и пудрили мозги, бесконечно повторяю: «О, Эрни, ты сводишь меня с ума».
Но я люблю его, его дурацкие шутки и вообще все в нем. Если честно, я люблю Эрнесто именно потому, что он придурок. Потому что он напоминает мне шестерых моих братьев. Потому что он совершенно не похож на моих шестерых братьев. Люблю за его юмор младшеклассника, скучные карточные фокусы, фальшивое пение и плохую осанку. Слабый подбородок, ужасный смех, тощие руки, ну и так далее. Так что Эрнесто не красив и не приколен. А каков же он? Не важно. Он красив и приколен…
…Для меня.
78Когда-нибудь за мной явится принц Попокатепетль
– Выходи замуж за того, кто обожает тебя, – сказала как-то Мама. – Послушай, если хочешь, чтобы жизнь у тебя сложилась удачно, удостоверься, что тебя обожают. Обожают, слышишь меня? Лала, я тебе говорю. Все остальное – чушь собачья, – сказала она, разыскивая в мусорном ведре пропавшее ситечко от электрической кофеварки. – И куда только подевалась эта хреновина для кофе?
Может, я и встречу того, кто будет обожать меня. Может быть так, что этим человеком окажется Эрнесто Кальдерон? Я мечтала об Эрнесто еще до того, как встретила его, и когда он появился, я словно вспомнила того, кого уже знала, знала всегда, даже когда молочной пылинкой плавала по Млечному Пути.
Благодаря Папе я привыкла к обожанию. Любящий меня человек должен говорить мне всякие глупые мексиканские фразочки, иначе я не буду принимать его всерьез. У меня кружится голова, когда Эрнесто говорит: «Бэби, если я умру, то кто поцелует тебя? Ты – моя жизнь, мои глаза, моя душа. Мне хочется проглотить тебя, разжевать и переварить».
Вот это да.
И когда Эрнесто появляется в то самое утро, что Мама читает мне лекцию о замужестве, я не знаю, что и думать. Может, в конце-то концов, Эрнесто Кальдерон и есть моя destino.
– Послушай, Эрнесто. Ты должен спросить разрешения у моих родителей.
– На что?
– На то, чтобы жениться на мне, дурачок, на что же еще?
– Очень мило. Ты уже все решила, верно?
Я пожимаю плечами, довольная собой.
– Ты забыла только об одном, – говорит Эрнесто. – Забыла спросить меня!
– Я спросила, только не словами, а телом и душой.
– Но не думаешь ли ты, что мы слишком молоды для того, чтобы пожениться?
– Ну, сначала, мы можем заключить помолвку и подождать до тех пор, пока не станем достаточно взрослыми для этого. Так поступают очень многие.
– Послушай, не ставь всех на одну доску. У меня могут быть неприятности, – говорит Эрнесто. – Забудь об этом.
– Разве ты не хочешь, чтобы мы выглядели прилично в глазах Бога? Ты же сам вечно жалуешься, что из-за меня конфликтуешь с Ним.
– С Богом я уж как-нибудь договорюсь. Меня беспокоит моя мама.
– Так ты не хочешь меня?
Эрнесто грызет цепочку medalla [502]с Девой Гваделупской и смотрит на свои кроссовки. А потом я слышу его слова: «О’кей, я подумаю».
Сердце у меня екает, словно я выпустила из рук веревку и ведро падает на дно колодца. Слишком поздно. Эрнесто уже по ту сторону двери и прощается с Мамой, а она игнорирует его.
Не знаю почему, но Мама решает сегодня поэкспериментировать на кухне. В самый жаркий день самого жаркого месяца в году. Готовит Мама плохо. Она не может приготовить почти ничего, кроме обычной деревенской еды – супа fideo, риса с бобами, похлебки carne guisada[503], tortillas из пшеничной муки. Но иногда ей приходит в голову изобрести что-то новенькое, и сегодня именно такой случай.
Когда на подъездной дорожке появляется папин грузовик, в доме куда жарче обычного, хотя и работают все вентиляторы. Мама готовит по рецепту, вычитанному в «Сан-Антонио экспресс-ньюз», рубленый бифштекс в кляре, еду güero. Она весь день занимается блюдами, которые можно было бы просто заказать у Люби, – зеленым горошком с миндалем, запеканкой из брокколи, засахаренным бататом, ореховым пирогом, но Мама утверждает: «Ничто не сравнится с домашней едой». И тут Папа врывается в дом, словно северный ветер на равнины, сметая все на своем пути.
– ¡Vieja! Мои документы! – кричит он. – Зойла, Лала, Мемо, Лоло, все, быстро!
– Что случилось?
– ¡La Migra! – говорит Папа, подразумевая Иммиграционную службу. – Они пришли сегодня в мастерскую, и что ты думаешь? Кто-то сказал им, что у меня работают ilegales[504]. И теперь им нужны доказательства, что я гражданин. Зойла, где мои военные бумаги? Помоги мне найти их.
Когда Бабуля умерла, ее фотографию и Деву Гваделупскую в рамке повесили в гостиной рядом с портретами президентов Джонсона и Кеннеди. И мы перестали смотреть телевизор.
– В память о моей матери vamos a guardar luto[505]. Никакого телевизора, никакого радио, – приказал Папа. – У нас траур.
Затем мы пошли и задернули в каждой комнате шторы. А еще занавесили зеркала, потому что так принято на той стороне, а когда мы спросили Папу почему, он просто сказал: «Потому что это правильно». Может, потому, что мы не должны были думать о том, как выглядим, а может, он имел в виду, что Смерть не должна была смотреть на нас.
Какое-то время мы жили без телевизора и радио, словно дому надо было подумать, вспомнить и снова подумать. Разговаривать мы старались тише, как в церкви. Но в церкви мы не были, мы были в luto.
Зеркала оставались занавешенными всего несколько дней, но шторы с тех пор были задернуты. И вот Папа раздвигает их и наполняет дом бело-стальным светом техасского августа. В воздухе кружится пыль.
– Buenas tadres, señor[506].
– Эрнесто! Будь добр, помоги мне отыскать обувную коробку.
Папа отпирает ореховый шкаф и вываливает содержимое ящиков на кровать.
– Они снова придут после обеда, – продолжает он. – Мать Небесная, не оставь меня!
Эрнесто шепчет мне:
– Зачем ему обувная коробка?
– В ней он хранит все важные документы и вещи. – До того как Папа унаследовал ореховый шкаф, он засовывал документы в ящик с бельем. А теперь хранит их в обувной коробке из-под своих модельных туфель. Но поскольку мы переехали, то черт его знает, где она теперь.
– Но кому надо доносить на вас в la Migra, сеньор?
– Врагам. Завистникам. Ну откуда мне знать, Эрнесто? Нет времени болтать, помоги мне!
– Папа, а ты сказал им, что служил в американской армии?
– Сказал, сказал.
И я представляю, как Папа разговаривает с чиновниками Иммиграционной службы. Папин английский всегда оставлял желать лучшего. Когда он нервничает, то говорит скомканно, хуже, чем в тех старых книгах, которые заказал, когда приехал в эту страну и работал на мистера Дика.