camote, и это успокаивает меня. Спускаюсь по лестнице и выхожу на центральные улицы столичного города, тыкаюсь то туда, то сюда, пока не понимаю, как пройти к Ла-Вилле. Иду и не останавливаюсь до тех пор, пока не оказываюсь перед домом на улице Судьбы. Но здесь все переменилось. Дом выкрашен в отвратительный коричневый цвет, словно это caca, и оттого мне становится только хуже.
Дом на улице Судьбы ужасен. Из калитки торопливо выходит толстая женщина, сжимающая в руке пакет для покупок, она не обращает на меня ни малейшего внимания. Комнат, где мы спали, двора, где играли с Канделарией, той улицы, какой мы ее помним, – всего этого больше нет.
Я иду к basílica. Улицы переходят в замусоренные проходы между светящимися в темноте Девами Гваделупскими, пресс-папье с Хуаном Диего, брошками с Пресвятой Девой, скапуляриями, наклейками на бампер, цепочками для ключей, пластиковыми пирамидами. Старый собор сгибается под собственной тяжестью, воздух грязен, на обочинах гниют кукурузные кочерыжки, район перенаселен, варится в собственном соку, мужчины на углах шипят мне псст-псст, мухи на сладком желе потирают мохнатые лапки, словно хотят сказать «жду-не-дождусь».
Старая церковь закрыта. Рядом построено новое здание с эскалатором, украшенное tilma[516] Хуана Диего. Бедная Дева Гваделупская. Сотни людей едут к ней как по конвейеру. Это самые несчастные люди на свете, и среди них я с Бабулиной rebozo на голове, повязанной как у пирата, как у кого-то из персонажей «Волос».
Я не ожидала этого. Я имею в виду веру. Я перепутала папу римского с этим, со всем этим, с этим светом, этой энергией, этой любовью. Религии можно не придавать значения. Но я не осознавала силу и мощь la fe[517]. Какой же дурой я была!
Грузная женщина, крестящаяся со свечкой в руке. Мать, не снявшая фартука, осеняющая крестом себя и своих дочерей. Viejita[518] в обносках, пришедшая сюда на коленях. Плачущие мужчины, мачо, чьи губы шепчут молитвы, люди со столькими нуждами. Помоги мне. Помоги мне!
Всем нужно столь многое. Всему миру много чего нужно. Всем, женщинам, жарящим обед и кладущим теплые монеты тебе в руку. Рыночным торговцам, спрашивающим: «Что еще?» Водителям такси, спешащим проехать на зеленый свет. Младенцам, мурлыкающим на полных материнских плечах. Сварщикам, пожарным, бабушкам, банковским служащим, чистильщикам обуви и дипломатам. Каждому из них нужно очень многое. Планета крутится на своей оси, как пьяный, пытающийся сделать пируэт. Мне, мне, мне! В каждом кулаке по пустому поднятому стакану. Земля дрожит, словно поле, готовое расцвести одуванчиками.
Смотрю вверх, и Дева смотрит вниз на меня, это кажется выдумкой, но это правда. Вселенная – ткань, и все люди переплетены между собой. Все и каждый связаны со мной, а я связана с ними, словно мы нити rebozo. Вытащи одну нитку, и вся вещь расползется. Каждый человек, вошедший в мою жизнь, изменяет ее узор, а я изменяю их узоры.
Я возвращаюсь в гостиницу. Прохожу мимо странников, целый день шедших сюда из своих деревень, мимо танцоров с погремушками на щиколотках и высокими, украшенными перьями прическами, мимо торговцев свечами и лампадами. Прохожу через Аламеду, этот зеленый оазис, и присаживаюсь на чугунную скамейку. Мимо проплывает продавец сахарной ваты, бесплотный, как ангел. При виде тележки, полной сладкой кукурузы, у меня урчит в животе. Девушка и ее молодой возлюбленный, сидящие напротив, страстно обнимаются. Они напоминают меня и Эрнесто. Я вижу, как они счастливы, и это разбивает мне сердце.
А что было потом? слышу я мамин голос. И у меня появляется такое чувство, будто я проглотила ложку, будто что-то застряло у меня в горле, и каждое сглатывание причиняет мне боль.
Me duele, тихо говорю я себе, мне было больно. Но иногда боль – это единственный способ почувствовать себя живой. О чем-то таком говорила Бледнолицая Тетушка. Мне кажется, я вся пропитана печалью. Если кто подойдет ко мне или просто скользнет по мне взглядом, я рассыплюсь на кусочки, как оставленная под дождем книга.
Я возвращаюсь в гостиницу «Маджестик», в номер 606, когда солнце уже клонится к закату и дома отбрасывают длинные тени, а здания на другой стороне улицы, Президентский дворец и calle de la[519] Монеда, сияют, словно венецианский пейзаж. Но я слишком устала для того, чтобы наслаждаться этим светом.
Бросаюсь на кровать и немедленно засыпаю. И сплю так, будто меня унесли дождь и река. И прямо пред пробуждением мне снится такой вот сон. Ночное небо Тепейака, когда темнота еще свежа. И в этой фиолетовой тьме, вижу, падают, толкаются и кувыркаются звезды, пока не образуют очертания женщины, очертания Девы Гваделупской. Дева Гваделупская из звезд! Мое сердце переполняет радость. Когда я просыпаюсь, то подушка у меня мокрая, а из глаз тихо льются слезы.
Помни, Лала, на первом месте всегда семья – la familia. Твоих друзей не окажется рядом, когда у тебя возникнут проблемы. Твои друзья не подумают первым делом о тебе. Только твоя семья будет любить тебя, если ты попадешь в беду, mija. Кому ты тогда позвонишь?.. La familia, Лала. Помни об этом.
Вокруг балкона мерцают огоньки. И на этом празднике темноты и света я нащупываю телефон и слышу, как мой голос просит сделать междугородний звонок, пожалуйста, por cobrar[520].
– Вы слушаете?
– Да, да! – доносится до меня отчаянный папин голос. – Лала! Лалита? Mija, ты где, mi vida?
Мой рот широко открыт, как смертельная рана, и я слышу собственный крик:
– Папа, я хочу домой!
81Мой позор
В вестибюле гостиницы «Маджестик» я со своими сумками жду сеньора Хучи, папиного compadre, которого в детстве называла Кучи. И каждую минуту выглядываю на Мадеро-стрит, ожидая, что в любой момент там остановится приехавшая за мной машина. Но сеньор Хучи появляется со стороны Сокало и идет пешком, с женщиной, которую представляет как свою señora.
Их прислал Папа. До тех пор, пока Папа не приедет сюда сам, я буду жить у сеньора Хучи и его жены в их квартире у метро Барранка-дель-Муэрто. От Сокало до них недалеко, нужно сделать всего одну пересадку. Я прежде не видела la señora. И она нравится мне. Нравится, что она называет меня mija и держит за руку, как это делают женщины, когда идут бок о бок, – с большой симпатией и желанием защитить тебя, исходящим от них словно солнечное тепло.
Сеньор Хучи и его жена притворяются, что не смотрят на меня во время поездки на метро, но я чувствую на себя их взгляды. Их лица полны беспокойства и чего-то еще, что я могу назвать лишь подавленностью. Жалость смешивается в их взглядах со стыдом. Так мне и надо. Мне тоже стыдно, но не за себя. Они ведут себя так, будто я побывала в лапах Джека Потрошителя, а не любимого человека. И разве я могу что-то объяснить им? Люди иногда верят лишь в то, во что хотят верить, и не важно, какую историю ты готова поведать им.
Сеньор Хучи беспрерывно говорит – таким я и запомнила его, с этими зелеными глазами, прожигающими тебе душу. Он ведет себя словно коп или кто-то в этом роде. «Когда мы позвонили в полицию… ese muchacho[521] не уйдет от них… а ты знаешь, где он может скрываться?»
Боже Всемогущий! Может, он считает, что мне станет легче, если он объяснит мне, какой злодей Эрнесто. О том, что он собирается раскроить его на куски своим мачете и бить до тех пор, пока он не превратится в chicle[522], или что там еще делают с мужчинами, убегающими от ответственности, не желающими выполнять свои обязательства? Это такая банальная старая песня, что я не знаю, смеяться мне или плакать.
Но это неправда. Едва оказавшись в их квартире и заселившись в гостевой комнате, я бросаюсь на узкую кровать и начинаю плакать. Папины друзья, должно быть, думают, что я плачу от desgracia[523], но это не так. Ну как я могу объяснить им все, и даже если бы я сделала это, они все равно не захотели бы ничего слышать.
Это похоже на тетушкин сон про носовые платки. У меня в запасе столько слез, много-много слез. Я плачу часами, даже в присутствии сеньора Хучи и его жены, которые кажутся мне людьми посторонними. Я ничего не могу с собой поделать. Я не могу остановиться – даже когда la señora стучит в дверь и приносит мне ромашковый чай, мексиканское средство от всего на свете. Я прихлебываю его между всхлипываниями и ложусь, продолжая икать, на узкую кровать, стоящую в комнате, что прежде была комнатой ее сына, а теперь, когда он женился, превращена в комнату для шитья, и вся она выдержана в белых тонах, словно поджидала меня. И я думаю о том, что, когда я была маленькой, сеньор Хучи пообещал мне мою собственную комнату, девичью комнату, совсем как эта. Разве это не забавно? Вот о чем я думаю, когда они наконец закрывают дверь и я лежу в темноте на узкой кровати на скользком шифоновом покрывале, белом, как свадебное платье.
Я знаю, что за стенкой они разговаривают обо мне. Знаю, что они цокают языком и гадают, ну как я могла поступить так с таким хорошим человеком, как мой Папа, и говорят о том, что подобные вещи то и дело случаются с девушками по другую сторону границы, и как они рады тому, что у них нет дочерей и им не надо беспокоиться, что кто-то вобьет им в голову всякую чушь и они перестанут верить тем, кто действительно любит их, и бросятся на шею первому встречному, задурившему им голову красивыми словами.