О, я не могу объяснить. Ни за какие сокровища мира не могу ничего рассказать им. Не могу никому ничего рассказать. Великая печаль поднимается у меня в сердце, накатывает, как волна в Акапулько, и уносит с собой. Кладу руку себе на живот, в котором что-то дрожит и булькает из-за месячных. Ну как я могу сказать сеньору Хучи и его милой жене, что не хочу разговаривать о ese muchacho, что не надо пытаться закрыть дверь и поговорить со мной a solas[524], как женщина с женщиной, что мне не нужно показываться доктору, что у меня месячные, и что мне будет очень неловко, если он станет осматривать меня, нет, спасибо, у меня все хорошо, честно, будьте добры.
Вместо этого я прошу, чтобы меня отвезли на Ла-Виллу, в basílica. Я прошу об этом, но la señora поклялась Папе, что не спустит с меня глаз, и она так добра ко мне, что я не могу спорить с ней. Папа с Мемо уже едут сюда, говорят они мне. Они вели машину всю ночь и будут здесь совсем скоро, я же знаю этого Мемо. Я чувствую облегчение, оттого что за мной приедет Мемо, а не Рафа. С Мемо я могу иметь дело. Кто меня беспокоит, так это Папа.
Я чувствую себя очень, очень одинокой.
Помню, в первом классе со мной происходило то же самое; я была так несчастна, что могла лишь рисовать портреты членов семьи. Каждый день одно и то же. Я начинала с левой половины листа и заканчивала правой, словно выводила свое имя – это были семейные портреты на листах толстой кремовой бумаги, которую учительница называла «манила», а мне слышалось «ванила», может, потому, что она была того же цвета, что и мороженое.
Первым делом я рисовала себя. Затем – Мемо, он был чуть выше меня. Рядом с Мемо я рисовала еще более высокого Лоло. Затем Тото. Тикиса. Ито. Рафу. Маму. И выше всех оказывался Папа с сигаретой под тонкими усиками, как у Педро Инфанте.
Я никогда не рисовала себя без того, чтобы не нарисовать остальных. Лала, Мемо, Лоло, Тото, Тикис, Ито, Рафа, Мама, Папа. Слова «папа» в испанском имеет ударение на последнем слоге. Papá. Конец. Tan tán. Это как финальные ноты мексиканской песни, говорящие о том, что тут должны прозвучать аплодисменты.
До первого класса я никогда не бываю одна. Со мной в комнате обязательно кто-то из братьев, или Мама, или Папа. Даже если мы ночуем где-нибудь в гостях. Моя семья следует за мной, как хвост за воздушным змеем, а я следую за ними. Я никогда не остаюсь без них, пока не иду в школу.
Помню, я плачу весь день. И весь следующий день, и еще один. По дороге в школу я специально бросаю на землю коробку из-под сигар, в которой ношу карандаши, или иду так медленно, что мы приходим туда уже после того, как запирают дверь.
Ито жалуется: «Учитель говорит, что если я еще раз опоздаю в школу, то тебе придется прийти к нему, Ма».
Ситуацию разрешает Папа: «Я сам отведу ее в школу. Она ваша единственная сестра, – говорит он, ругая мальчиков, в особенности Ито. – Разве вы не понимаете, какое это удовольствие – отводить сестру в школу?» Но они лишь стонут в ответ.
– Никому не рассказывай, но ты моя любимица, – говорит Папа, подмигивая мне, хотя это ни для кого не секрет.
По дороге в школу я показываю Папе китайскую прачечную на углу, где работает мой друг Сэм: «Папа, а ты когда-нибудь был в Китае?»
Я заставляю Папу взглянуть на дом, где на внутренней стороне синей крыши над крыльцом нарисованы золотые звезды: «Откуда они там?»
Показываю на вредную собачонку и еще более вредную женщину-регулировщицу на переходе. Так чудесно разговаривать или не разговаривать с идущим рядом со мной Папой. И я почти забываю, что нужно испытывать печаль, не помню об этом до тех пор, пока мы не оказываемся у школьной двери, и тогда я заставляю его пообещать мне, что он не оставит меня здесь. «Мне здесь не нравится. Пожалуйста, не оставляй меня здесь, пожалуйста, не оставляй».
Папа приводит меня домой.
Мама в ярости: «Отведи ее обратно!»
– Но она не хочет туда идти.
– И что с того? Она должна пойти! Отведи ее!
На этот раз мы едем на машине. Папе нужно на работу, и он уже опаздывает. Я, должно быть, плачу, потому что Папа говорит: «Не плачь больше, не плачь больше», и повторяет это снова и снова, так тихо и спокойно, словно это он сам плачет.
Когда мы доходим до моего класса, помню, Папа долго стоит в дверном проеме, даже после того, как дверь закрывают. И в узком дверном оконце виднеется его длинное, тонкое лицо с глазами-домиками.
Я засыпаю, одетая, поверх шифонового покрывала, не удосужившись забраться под простыню, и просыпаюсь с головной болью и пересохшим ртом. Ковыляю в ванную комнату, включаю свет. И вот она! Мое лицо – это Бабулино лицо. Ее. Мое. Папино. И это пугает меня. Удивительно, но теперь я выгляжу иначе, словно во мне начинает проглядывать Бабуля.
– На что это ты смотришь? – говорю я как можно грубее. Но она не показывалась мне с тех пор, как я пересекла границу. Полагаю, она явится сюда с Папой. И выдаст мне по первое число. Глупая девчонка! Твой отец любит тебя, а ты захотела сбежать от него! Я в жизни не оставила бы того, кто любит меня. В свое время мой собственный отец бросил меня, и я так и не забыла этого и не простила его. А ты – неблагодарная маленькая дуреха.
И я представляю, что ей отвечу:
Я думала, мы думали, так мы получим разрешение на то, чтобы пожениться. Мы думали, тогда никто не сможет отказать нам в этом.
Я не могу сказать Папе, что это была моя идея, что это я заставила Эрнесто «украсть» меня, правда ведь? Это не та история, которую можно рассказать своему отцу. Я не хочу причинить ему еще большую боль, значит, я вообще ничего не буду ему говорить, решаю я. И не буду плакать, как маленькая девочка.
Но когда приезжают Папа и Мемо, сердце у меня болит. Первым в комнату входит Мемо, он качает головой, словно хочет дать понять мне, какая же я идиотка. Уверена, Папа заставил его поклясться, что он не скажет ничего такого, что огорчит меня, и потому он всего лишь смотрит на меня и качает головой, словно я такая дура, что не имеет смысла говорить со мной. А затем, прежде чем в комнату входит Папа, добавляет к этому: «Ну ты даешь, Лала».
– Mija, – говорит Папа, увидев меня, и разражается слезами. Он дрожит так, словно я умерла и восстала из мертвых. Для меня это слишком – видеть Папу таким сокрушенным, и все заготовленные для него слова вылетают у меня из головы.
Как-то Мама и Папа сильно поссорились из-за чего-то там, и Мама так разозлилась на него, что прогнала из дома. Той ночью он не пришел ночевать. Не было его и на следующую ночь, и на следующую. Он отсутствовал четыре долгих дня. Наконец наш кузен Байрон сказал нам, что Папа спит в мастерской на полосатом диване. Когда наконец Мама пустила его обратно, оказалось, что Папа переменился. Он съедал принесенный ему на подносе ужин, лежа на своей оранжевой типовой кровати, и смотрел новости на испанском, те же, что и всегда, а его ноги отмокали в розовом пластиковом тазу. Но выглядел он иначе. Усталым. Скукожившимся. Лицо у него было серым, все в пушинках и ворсинках, волосы в беспорядке. Он казался acabado, конченым человеком. Поев, он освобождал мне место на ручке кресла, крепко обнимал меня и шептал на ухо: «Кого ты любишь больше, Маму или Папу?» И как-то раз я ответила ему: «Tú, Papá. Тебя».
И теперь, глядя на Папу, такого несчастного, такого acabado, мне хочется опять солгать ему.
Папа обнимает меня и всхлипывает на моем плече. «Не могу, – икает Папа. – Не могу. Даже позаботиться о тебе. Это. Все. Моя вина. Я. Виноват. В этом. Позоре».
Я думала, Папа приехал утешить меня. Но это я должна поддерживать его и говорить: «Мне так жаль. Я люблю тебя, Папа. Не плачь, пожалуйста. Я не хотела сделать тебе больно». Но я не могу выговорить такие слова. И потому молчу. Мой рот открывается и закрывается, я лишь тоненько стону, словно разматываю шелковую нитку моего тела. Тело разговаривает на своем языке, существовавшем до языка. Более честном и точном.
82Король пластиковых чехлов
Sit beside the breakfast table
Think about your troubles
Pour yourself a cup of tea
And think about the bubbles
You can take your teardrops
And drop them in a teacup
Take them down to the riverside
And throw them over the side
To be swept up a current
And taken to the ocean
To be eaten by some fishes
And swallowed by a whale
Who grew so old
He decomposed
He died and left his body
To the bottom of the ocean
Now everybody knows
That when a body decomposes
The basic elements
Are given back to the ocean
He died and left his body
To the bottom of the ocean
Now everybody knows
That when a body decomposes
The basic elements
Are given back to the ocean
And the sea does what it oughta
And soon there’s salty water
(that’s not too good for drinking)
‘cause it tastes just like a teardrop
(so they they run it through a filter)
And it comes out from a faucet
(and is poured into a teapot)
Which is just about to bubble
Now think about your troubles 1
Большие перемены. «Обивочная мастерская Трех королей» процветает под руководством Дядюшки Малыша и Дядюшки Толстоморда. Папа не может поверить этому. Папу приглашают вернуться. В конце-то концов, он член семьи. Но при условии, что заправлять всем будет Толстоморд.[525]
Дядюшка перестроил все дело. Он нашел старую кондитерскую фабрику на Фуллертон-авеню, и они обслуживают многочисленные рестораны, гостиницы, похоронные бюро. «Мастерская Трех королей» – один из главных спонсоров утреннего радио-шоу Хосе-Чьяпы. Уиннетку, Уилметт сменили Пльзень, Литл-Виллидж, Гумбольдт-парк, Логан-сквер и Лейк-вью. Братья Рейес фотографируются в коронах и королевских одеяниях, и все бы прекрасно, если бы Папа не выглядел таким печальным. У него лицо короля Лира, а не короля Мельхиора.