& Иносенсио». Гадаю, а имеет ли для кого значение, что на самом деле это не так. Но кто будет считать?
Мы принарядились. Мама купила себе вечернее платье в пол, и даже мальчики согласились надеть смокинги. Я же подыскала себе наряд, в котором выгляжу не слишком уж нелепо, – винтажное платье из чесучи цвета фуксии, подобное тому, какое некогда было у Мамы. Оно короткое, типа коктейльного, но я надела его с Бабулиной caramelo rebozo. Она сама предложила.
На вечеринку собрались люди из самых разных мест. Из всех районов Чикаго и его северных пригородов, из Уилметта и Уиннетки, из Ороры далеко на западе и из Гэри, штат Индиана, на востоке, из окруженного кукурузными полями Джолиета. Они прилетели или приехали на машинах из Мексики, Калифорнии, Канзаса, Филадельфии, Аризоны и Техаса. Разбросанные по миру Рейесы и Рейна и друзья Рейесов и Рейна, все они собрались сегодня, чтобы поздравить Маму и Папу, сказать ¡Caray! Ну кто бы мог подумать? Я и представить себе не могла, что это так надолго. Или поднять бокал и поблагодарить Бога за то, что Зойла Рейна и Иносенсио Рейес все еще живы, все еще причиняют беспокойство всем своим близким и их все еще беспокоят превратности жизни.
– Он так тебе и сказал? Что его подобрали на улицах Мемфиса и заставили вступить в армию? ¡Puro cuento! Он хотел вступить в армию. Уж я-то знаю. Я там был. Он сказал моему отцу: «Дядя, отвези меня в призывной пункт, я хочу стать гражданином США. Я хочу стать гражданином США».
Так и сказал. Но это было вовсе не в Мемфисе. А в Чикаго…
– Когда я была маленькой, то танцевала с твоим отцом. Я считала его красивым, красивым, красивым. Он был как Педро Инфанте, только худым…
– Наша собака ест их, но только с маслом. Если вы дадите ей tortilla, не положив на нее масла, она даже не взглянет…
– ¿Qué tienes? ¿Sueño или сон?
– И по чьей вине кресло не было доставлено вовремя? Думаю, ты винишь в этом меня.
– Ты не можешь перестать говорить о работе? У нас же праздник. Забудь о кресле.
– Забудь? Это ты пообещал миссис Гарза, что оно будет у нее сегодня!
– И ты поверила ей? Она была за ним замужем, боже ты мой! Послушай, мне претит плохо говорить о своей сестре, но твоя Бледнолицая Тетушка ни за что не скажет правды! А мне положено знать, я ее брат. Она не была замужем. Просто любит все приукрашивать.
– Говорят, он даже сделал диван для Белого дома.
– ¡A poco!
– Так говорят. Похоже на ложь, но это правда. Белый дом. Представь только!
– Все, что ему надо, так это еда, которую так lata приготовить. Особенно этот чертов mancha manteles mole, который действительно оставляет на скатертях такие пятна, что их очень трудно отстирать даже с «Тайдом».
– Знаешь, как говорится? Правда – дитя Бога… Так говорят. Именно так. Правда – дочь Бога, а ложь – дьявола. А правда на моей стороне, да, так оно и есть. Ты веришь мне?
– Я не строил ей ojitos[545]… Я просто был вежлив с ней.
– Лжец! Я видела своими глазами! Думаешь, после двадцати пяти лет замужества я не знаю, за кем я замужем?
– ¡Ay caray! Ну почему ты так жестока ко мне? Любишь заставлять меня страдать! Почему ты унижаешь меня?
– Нет, ты не прав, друг мой. Это ТЫ вечно унижаешь МЕНЯ!
– Истинная правда. Когда он был молодым, его отец застрелил слона, слона, который взбесился на съемочной площадке, где они работали. Это был цирковой слон. Так рассказывают, а я не знаю, не видел. И он говорит, когда… Ах нет, не так. Он этого не говорил.
– Тело как у Марии Виктории, помнишь ее?
– А затем мы шли на площадь Гарибальди, чтобы замутить с gringas, заказать бакарди карта бланка или бренди. И всю ночь танцевали danzón[546] и буги-вуги в салоне «Мехико».
– Его мать была из тех женщин, что не сядут на стул, не протерев его.
– Если ты действительно хочешь поесть настоящей юкатанской еды в Мехико, то отправляйся в El Habanero в colonia Nápoles на Алабама, 54, на углу с Небраска.
– Правда? Ты больше всех любишь меня?
– Я читала, Бастер Китон наполнил свой бассейн шампанским. Можешь в такое поверить? И пузырьки щекотали подошвы ног его гостей. Я читала об этом в одной книге, когда жила в Мексике.
– В мое время были «паккарды», «линкольны», «кадиллаки».
– Yo nunca quise a mi marido. Mi familia era de mejor categoría, pero como no tuve recursos…[547]
– И я ужасно плакала до тех пор, пока меня не постригли за пять долларов в колледже красоты.
– Целый мешок! Он съел это все, и, знаешь, светящаяся еда не может пойти тебе на пользу.
– Это твои зубы стали больше или ты похудела?
– Она – вылитый отец, правда? Когда я увидела ее, то передо мной словно предстал Иносенсио.
– ¿Y tú – quién eres?
– Soy una niña[548].
– Ты помнишь, как Дедуля сердился на нас, когда мы ели рис, перемешанный с бобами? Помнишь?
– Нет, не помню.
– А, ты вообще ничего не помнишь. Помнишь, как он выстраивал нас, чтобы произвести смотр своих войск? Это-то ты должен помнить.
– Не-а.
– Никому не говори, но ты – моя любимица.
– Она самая красивая из всех сестер, но она родилась немного умственно отсталой. Вот почему отец любил ее больше всех. Иногда она приходила в такое волнение, что маме приходилось окатывать ее водой.
– «Пиллсбери» или «Дункан Хайнс»?
– No le hace. Lo que sea[549]. То, что дешевле. И то, и другое вкусно.
– ¡Ay, no! Я не могу носить кружевные. У меня от них соски чешутся.
– Я знаю, что ты ее не знаешь, но она твоя кузина, дочь твоего дяди Нуньо. Не позорь меня, иди к ней и поздоровайся.
– Se llama Шулер, Mamá. Шу-лер.
– ¿Como azúcar?[550]
– No, Mamá, Шулер. No Сахар.
– Ya nadie hace comida como antes. Nada sabe igual. La comida sabe a nada. Ni tengo ganas de comer a veces, y a veces ni como[551].
– По ее бровям можно судить о том, что все тело у нее волосатое.
– Это фотография из нашей поездки в Акапулько, мы тогда были маленькими. Но меня на ней нет, я строила в сторонке песочные замки, и никто не сподобился позвать меня, когда появился фотограф. Как и всегда, они забыли обо мне.
– Что такое ты говоришь? Ты вовсе не строила замки, Лала. Хочешь правду? Ты на что-то страшно рассердилась и не пришла, когда мы стали звать тебя. Вот почему тебя нет на фотографии. Я не могу не знать этого, я старший.
– Я не скандалю! Ты сама скандалишь!
– Estás loca. Te gusta mortificarme, ¿verdad? Tú eres la que…[552]
– Лжец!!!
Наконец, как всегда с опозданием, начинается концертная программа. Папа выходит на танцплощадку, в своем прекрасном фраке он похож на Фреда Астера, джентльмен до мозга костей. Mariachis играют для начала «Марш тореадора», бог знает почему. Все аплодируют. Мама входит в круг, храбрая и энергичная, как молодой бычок, – она несколько недель просидела дома, ухаживая за Папой. На ней шифоновое платье цвета морской волны, с высокой талией, она кивает и чопорно машет всем, как английская королева. Папа целует руку Мемо, прижимает лицо Тото к щеке и целует всех своих сыновей в лоб или в макушку. И мне хочется заплакать.
Затем mariachis играют медленную песню Solamente una vez[553]. И Маму с Папой заставляют танцевать. Мама поначалу держится скованно, и тогда ей приносят несколько коктейлей, выпивает их и расслабляется. Мама с Папой танцуют так, будто танцевали вместе целую вечность, как люди, примирившиеся друг с другом и любящие друг друга.
Наконец за дело берется приглашенный нами диджей, а mariachis уходят. Диджей просто потрясающий, он заводит самую разную музыку – от Переса Прадо до Стиви Уандера. Когда играет Kung Fu Fighting, все мамочки вскакивают со своих мест и тянут за собой мужей, но те не желают присоединиться к ним. Вместо этого с ними танцуют их дети. Малышам нравится такое. Они хныкают и ноют, требуя, чтобы их взяли на руки. Сорванцы машут кулаками в воздухе, колотя друг друга по шее, или бегают по танцплощадке. Маленькие девочки, по крайней мере принцессы, танцуют со своими папами, а те, что не принадлежат к королевской семье, друг с другом. Рафин chiquillo вопит, и они со Зденкой передают его друг другу до тех пор, пока Папа не вызывается немного прогуляться с ним, чтобы ребенок успокоился, но мы все понимаем, что он улизнул, чтобы выкурить запрещенную сигарету, которую стрельнул у кого-то из своих друзей.
После She Loves You, The Twist, These Boots are Made for Walkin’, Midnight Train to Georgia, I Shot the Sheriff, Crocodile Rock и Oye Cómo Va диджей запускает музыку маминой и папиной молодости, выбрав наконец что-то такое, что заставляет абсолютно всех встать с мест – cumbia[554]. И так на танцплощадке оказываются все – дети, молодожены, старики, даже люди с ходунками и в инвалидных креслах, близкие и дальние родственники, сексапильные тетушки, похожие на накачанных воздухом морских коньков – пышные, невероятных размеров, выступающие из декольте своих платьев, с большими русалочьими бедрами, с большими русалочьими chichis, в платьях столь узких, что это и смешно, и чудесно одновременно. Все кружатся в ленивом, против часовой стрелки, хороводе. Живые и мертвые. Сеньор и сеньора Хучи, прилетевшие из Мехико. Бледнолицая Тетушка, у которой на каждой руке по внуку. Дядюшка Толстоморд и Тетушка Лича, Дядюшка Малыш и Тетушка Нинфа, все кузены-кузины с детьми, шестеро моих братьев со своими вторыми половинками и малышами. Тото танцует со своей новорожденной дочкой, а Мама злится и сердится, потому что он не обращает на нее внимания. Папа смешит жену Тото. Она американская кореянка, и он выпендривается перед ней – поет что-то по-корейски, чему кое-как научился во время войны.