И я ничего не могу с этим поделать. И подношу концы caramelo rebozo к губам и, сама того не замечая, жую ее бахрому, и ее тыквенный вкус, знакомый и успокаивающий, напоминает мне о том, что я связана со столь многими людьми, со столь многими.
Может, это и хорошо, что я не могу сказать: «Мне очень жаль, Папа», а Папа не говорит мне: «Я прощаю тебя». Может, не имеет никакого значения, что Папа никогда не говорил Маме Perdóname[565], и Мама никогда не отвечала на это «Я тебя прощаю». Может, и должно, что Бабуля так и не извинилась перед Мамой: «Я сделала тебе больно, пожалуйста, прости меня», а Мама так и не сказала ей: «Забудь, это все в прошлом». Это не имеет значения. Может, мое дело – разделять пряди и сплетать слова за тех, кто не может хотя бы произнести их, чтобы в конце концов все стало хорошо. Вот о чем я думаю.
Мне бы хотелось сказать Папе Te comprendo [566]или «Я люблю тебя», что одно и то же. Но странно даже представить, что можно сказать так. Мы не говорим друг другу: «Я люблю тебя», когда, скажем, мои братья обнимают меня, потому что мы очень редко обнимаем друг друга, хотя Папа то и дело обнимает нас. И я привыкла к этому, равно как и к тому, что не привыкла к объятиям братьев. Они пахнут, как пахнут их подушки. Это запах волос и мужественности, как у Папы, запах помады для волос «Альберто VO 5», что никогда не нравился мне, но когда я обнимаю Папу в этот раз, мне хочется плакать, учуяв его.
– Представь непредставимое, – говорит Папа, глядя на танцплощадку, где, как на цирковой арене, скачут, и трясутся, и гордо прохаживаются тела. – Представь непредставимое. Подумай о тех невероятных вещах, что могут произойти, и поверь мне, Судьба превзойдет тебя в этом и придумает вещи куда более невероятные. Такова жизнь. Госпоти! Наши жизни – это такая telenovela!
И это правда. Божественное Провидение – самый одаренный воображением писатель. Сюжетные линии закручиваются в круги и спирали, жизни переплетаются, случаются самые невероятные совпадения, события образуют узлы, восьмерки, двойные петли, узоры более причудливые, чем бахрома шелкового rebozo. Нет, я не способна выдумать такое. Никто не способен сравниться с жизнью.
Cumbia кончается, и неожиданно начинают играть вальс, и танцующие спешат прочь с танцплощадки, словно на ней взорвалась бомба.
– Кто просил вальс?
– Я, – говорит Папа. – Ven[567], потанцуешь со своим папой?
– Но я не умею.
– Не волнуйся, mija. Asi como sea[568].
Папа встает и ведет меня танцевать, как истинный caballero, каковым он и является. Все аплодируют и оставляют в нашем распоряжении всю танцплощадку, и я покрываюсь потом от волнения, но спустя какое-то время забываю обо всех, и когда наконец у меня получается вальсировать, многие папины друзья встают и присоединяются к нам, некоторые из них тянут за собой своих жен, а другие – дочерей или внучек, и вот танцплощадка снова заполнена – сначала хорошими танцорами, теми, что постарше, а потом плохими, помоложе, но никому нет до этого дела, и всем нам чертовски весело.
– Кто моя niña bonita?
Папа танцует, как танцевал в молодости, словно он тот самый парень, что мотался по танцплощадкам во время войны. Тот самый, которого повстречала моя Мама. Лицо у него постаревшее и усталое, но волосы и усы все еще совсем черные.
– А чему, как тебе кажется, ты научился в жизни? Чему la vida научила тебя, Папа?
– ¿La vida?.. Достойно трудиться.
– И этого достаточно?
– Этого достаточно для одной жизни…
Что ни говори о жизни моего отца, он прожил ее наилучшим образом, он достойно трудился. О’кей, может, он и понаделал ошибок. Может, и лгал во спасение. И что с того? Вот они мы. Такие, какие есть.
– Но Лала, – шепчет Папа мне на ухо. – То, что я рассказал тебе сегодня, предназначено только тебе, небо мое. – Он поправляет лежащую на моих плечах caramelo rebozo. – Только ты слышала эти истории, ты понимаешь это, дочь моя? Sólo tú. Будь достойна этого, Лала. Digna[569]. Не уподобляйся варварам, mi vida. Если мы будем болтать обо всем направо и налево, то станем как sinvergüenzas[570], понимаешь меня? Ты же не хочешь, чтобы люди считали нас бесстыжими, верно? Пообещай своему Папе, что никому ничего не расскажешь, Лалита. Никому и никогда. Пообещай мне.
Я смотрю Папе в лицо, в то же лицо, что и у Бабули, в то же, что и у меня.
– Обещаю, Папа.
Fin
Pilón
Подобно тому, как благодарный мексиканский торговец дает вам pilón, то есть кладет в сумку, когда вы уходите, что-то сверх купленного вами, я дарю вам еще одну историю в благодарность за то, что вы выслушали мои cuento…
В Синко де Майо перед кафе La Blanca шарманщик играет Farolito. Со светлой грустью люди кидают ему монеты, чтобы стряхнуть с себя память об отце, возлюбленном, ребенке, которых прибрал Господь.
И эта музыка тревожит что-то в моей душе, что-то, относящееся к незапамятным временам. Что-то из прошлого. Это такое чувство, когда ты помнишь что-то смутно и расплывчато и забываешь о том, что надо сделать для того, чтобы все стало четким и ясным. В данном случае я забыла о настроении. Даже не о настроении, а о состоянии, если быть точной.
Когда-то давно мое тело не было моим телом. У меня не было тела. Я была так близка к тому, чтобы быть духом, как сам дух. Я была сгустком света, плывущим по планете. Я имею в виду ту себя, которой я была до наступления зрелости, этой красной Рио-Браво, которую нужно переплыть каждому.
Я не знаю, как это бывает у мальчиков. Я никогда не была мальчиком. Но девочки в промежуток между, скажем, восьмью годами и подростковым возрастом забывают о том, что у них есть тело. В это время у них плохо получается следить за собой – носки вечно спущены, коленки разбиты и кровоточат, волосы походят на швабру. Мы не смотримся в зеркало. Не понимаем, что на нас смотрят. Не понимаем пока, что наше тело может привлекать взгляды мужчин. Тело еще не подозревает о своей женской природе, оно просто некая тяжесть, которую приходится таскать на себе. Ты смотришь на молоденькую девушку и замечаешь, что в этом возрасте она некрасивее, чем когда-либо еще, и в то же время счастливее. Она так близка к тому, чтобы быть духом, как сам дух.
А потом приходит время красного Рубикона. И она никогда больше не возвращается туда, в ту страну.
И вместе с этим чувством, трепещущим при звуках Farolito, вспоминается столько всего, вещей конкретных и разных, и все они приходят на ум одновременно. Вкус caramelo «Глориас» у меня на языке. Девочка на пляже Ла-Калета, с кожей как cajeta, как конфеты из козьего молока. Твоя кожа цвета caramelo после того, как ты вышла из морской пены в Акапулько, соленая вода, стекающая по твоим волосам и щиплющая глаза, запах океана и океан, вытекающий из твоего рта и носа. Мама, поливающая георгины из шланга и направляющая струю воды на свои ноги, индейские ноги, полные и короткие, commo de barro[571], напоминающие о красной глине мексиканской керамики.
И я не знаю, как это бывает у кого-то еще, но для меня эти воспоминания, та песня, то время, то место сошлись на стране, по которой я так тоскую и которой больше не существует. И никогда не существовало. На стране, которую я выдумала. Как это делают все эмигранты, застрявшие между «здесь» и «там».
Хронология
1519 Кортес и Монтесума встречаются в Мехико. Берналь Диас дель Кастильо, один из четырех испанцев, оставивших воспоминания о конкисте, пишет в своих удивительно детальных записках следующее: Монтесума «сидел на низком табурете, мягком и богато украшенном…».
1572 Первое упоминание о rebozo, сделанное монахом Диего Дураном.
1639 Первая депортация. Причалившие у Плимутской скалы пилигримы решают выгнать «пришлых попрошаек». Виргиния и другие британские колонии следуют их примеру.
1776 К владелице обивочной мастерской Бетси Росс, едва сводящей концы с концами, приходят три мудреца и заказывают ей флаг. Дальнейшее, как говорится, история. Новые исследования, однако, утверждают, что этот эпизод был придуман потомками Росс через сто лет после ее смерти. Это лишь доказывает, какой эффект может иметь хорошая выдумка.
1778 Законы о иммиграции и подрывной деятельности запрещают въезд тем «чужакам», кто ставит под угрозу мирную жизнь и безопасность страны, а также разрешают их выдворение.
1830-е—1840-е Католические, ирландские и немецкие иммигранты подвергаются нападкам. Основано невежественное движение нативистов.
1846 Соединенные Штаты нападают на Мексику. Мексиканская война. Или Американское вторжение. В зависимости от того, с какой стороны посмотреть.
1847 «Дети-герои», обороняющие замок Чапультепек в Мехико, встречают свою смерть, отказавшись отступить перед наступающей армией США.
1848 Подписан договор Гуадалупе – Идальго, положивший конец Мексикано-американской войне и гарантировавший двуязычное образование и двуязычные избирательные бюллетени. В теории договор должен был защищать культурные и имущественные права мексиканцев, решивших остаться на перешедших к США территориях и стать гражданами Соединенных Штатов.
1860-е—1870-е Нападкам подвергаются новые иммигранты, в особенности ирландцы и китайцы. Большинство мексиканцев, ставших гражданами США, лишаются своих земель и прав, а некоторых из них линчуют.
1882 Акт об исключении китайцев приостанавливает трудовую иммиграцию из Китая. Число мексиканских иммигрантов увеличивается.