Но, несмотря на увлеченность темой Отечественной войны, Карамзин в те же самые дни, в октябре 1814 года, приходит к окончательному решению отказаться от нее. 21 октября он пишет брату; «Хотелось мне… описать историю нашего времени, то есть нашествие французов; но едва ли эта мысль исполнится по разным обстоятельствам». Закончив в конце сентября Василия Ивановича, он начинает писать об Иване Грозном.
24 октября Екатерина Андреевна разрешилась от бремени. Родила сына, назвали Андреем. Карамзин, очень опасавшийся за жену, был рад благополучному исходу. «Он на радостях», — записал в своем дневнике Калайдович о Карамзине.
В то же время, когда Карамзин, вернувшись из Нижнего Новгорода, искал удобную квартиру, Дмитриев, твердо решив выйти в отставку и поселиться в Москве, подыскивал себе домик. Но он приобрел не дом, а погорелое место на Спиридоньевке. Место ему нравилось тем, что отовсюду близко: и от Тверского бульвара, и от Пресненских прудов. Карамзин участвовал в выборе места и потом, пока дом строился, регулярно сообщал другу в Петербург, как обстоят дела и в доме, и в саду, который садовник устраивал одновременно со строительством.
В сентябре 1814 года закончилось строительство дома на Спиридоньевке, и Дмитриев переехал в Москву. Теперь они виделись с Карамзиным почти каждый день. Когда-то Карамзин написал стихи к портрету Дмитриева:
Министр, поэт и друг: я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами.
Теперь он переделал катрен в двустишие:
Он с честью был министр, со славою поэт;
Теперь для дружества и счастия живет.
С приездом Дмитриева, жившего, как и прежде, литературными интересами, Карамзин стал больше внимания обращать на литературную московскую жизнь, вернее, на литературную брань. «Эпиграммы сыплются на князя Шаховского, далее и московские приятели наших приятелей острят на него перья, — сообщает он А. И. Тургеневу. — Василий Пушкин только что не в конвульсиях; в здешнем свете все воюет — и Наполеоны, и Шаховские у нас, и везде любят брань. Пусть Жуковский отвечает только новыми прекрасными стихами, Шаховской за ним не угонится».
В 1814 году Карамзин выпустил второе издание своего собрания сочинений — «исправленное и умноженное»; по сравнению с первым, вышедшим в 1803–1804 годах, оно увеличилось на целый том. Собрание сочинений хорошо продавалось, но, поскольку это была уже классика, и мнение обо всех произведениях давно устоялось, критика молчала. Зато Карамзин получил вызванное этим изданием письмо как бы из прошлого, из милых и заветных времен.
Карамзин переписывался с Н. И. Новиковым, безвыездно жившим в Авдотьине. Переписка то затухала, то возникала вновь. Расположение было взаимным. Может быть, Карамзину в обширных и старомодных письмах старого масона особенно важны были его убежденность и верность своим взглядам и принципам, несмотря на то, что время и обстоятельства подвергали их жестоким испытаниям.
«Из сочинений Ваших, — писал Новиков, — шестой и седьмой томы я с возможным мне вниманием прочитал от доски до доски; о приятном, хорошем и прекрасном говорить теперь ничего не буду, но что касается до философии, о том хочу несколько слов сказать. Извините меня, мой любезный, что я с нею не во всем согласен; я нахожу в ней более пылкости воображения и увлечения в царство возможностей, нежели основательности. Но я думаю, что ныне и Вы сами не будете на все согласны. Скажите мне, угадал ли я, что в письмах „Мелодора к Филалету“ и „Филалета к Мелодору“, также и в разговоре о счастии назван Филалетом покойный любезный молодой человек П… потому что при чтении сих пиес мне показалось, что обоих вас вижу. Молодой Филалет со стоической холодностию философствует, а философия холодная мне не нравится; истинная философия, кажется мне, должна быть огненна, ибо она небесного происхождения; однако, любезнейший мой, не забывайте, что с Вами говорит идиот (Новиков употребляет это слово в его прямом смысле: по-гречески „идиот“ значит „невежда“. — В. М.), не знающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, и они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так, но о сем в другое время…
Извините меня, любезный друг, что я кое-что сказал смутно и беспорядочно, что только по слабости моей в мысль пришло».
Карамзин пишет восьмой том «Истории…». 21 января: «Пишу о царе Иване и венчаю его Мономаховым венцом». Через полгода уже заглядывает вперед, в девятый. 24 июля: «Дописываю осьмой том, содержащий в себе завоевание Казани и Астрахани, а в девятом надобно описывать злодейства царя Ивана Васильевича»; 9 сентября: «Управляюсь мало-помалу с царем Иваном. — Казань уже взята, Астрахань наша, Густав Ваза побит, и орден Меченосцев издыхает; но еще остается много дела, и тяжелого: надобно говорить о злодействах, почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном».
Не хватает средств на жизнь. «Цены на все лезут в гору, — жалуется Карамзин брату, — отчего нам трудно жить», «зимою опять начну помышлять о Петербурге, чтобы издать свою „Историю“ и тем доставить себе возможность к воспитанию детей и к заплате долга (Карамзин взял в Ссудной казне Воспитательного дома заем в 15 тысяч рублей. — В. М.), если Бог поможет». Карамзины собираются задержаться в Остафьеве до ноября «не столько для удовольствия, сколько из экономии, потому что здесь проживаем менее. Расходы беспрестанно умножаются, а доходы те же. Остается одна надежда на „Историю“, но и та весьма неверна».
Свидание с императором отодвигается — Александр все время находится за границей: сначала Венский конгресс, затем Сто дней Наполеона, заключение мира, заседание Священного союза… К тому же Карамзин предусматривает, что свидание может не принести успеха. 24 октября он пишет брату: «Надеюсь на свою „Историю“: авось она в течение двух или трех лет даст мне способ и заплатить долг, и устроить себя до конца жизни. Если же обманусь в надежде, то решимся продать часть имения и жить по-мещански».
В конце октября дети заболели скарлатиной. Екатерина Андреевна была беременна, донашивала последние месяцы. 17 ноября Карамзин пишет А. И. Тургеневу в Петербург: «Десять дней тому, как мы потеряли милую дочь Наташу, а другие дети в той же болезни, в скарлатине. Не скажу ничего более. Вы и добрый Жуковский об нас пожалеете. Это не мешает мне чувствовать цену и знаки Вашей дружбы. Только не легко говорить. Отвечаю на главное… Жить есть не писать „Историю“, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику; все другое, любезный мой приятель, есть шелуха, не исключая и моих осьми или девяти томов. Чем далее живем, тем более объясняется для нас цель жизни и совершенство ее. Страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу. Сухой, холодный, но умный Юм в минуту невольного живого чувства написал: сладостное спокойствие души в безропотном подчинении Провидению! Далее Спиноза говорит о необходимости какой-то неясной любви к Всевышнему, для нашего благоденствия! Мало разницы между мелочными и так называемыми важными занятиями; одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте, что и как можете: только любите добро; а что есть добро, спрашивайте у совести. Быть статс-секретарем, министром или автором, ученым — все одно.
Пока живу и движусь, присылайте мне относящееся к русской истории…»
Наконец император вернулся в Петербург. Надо было ехать и везти готовую к печати рукопись. Карамзин откладывает девятый том и принимается за предисловие, которым он должен подготовить читателя к чтению труда, объяснить его цель, предупредить об отличиях чтения истории от чтения беллетристики.
«Предисловие» было написано за ноябрь и окончено 5 декабря 1815 года. Написанное Карамзиным далеко выходило за пределы служебного введения, это был трактат, излагающий основы его философии истории, и истории России в частности, определяющий место исторических знаний в общей системе культуры общества, рассказывающий о принципах исторического сочинения как литературного произведения и об особенностях творческой работы над ним. В «Предисловии» Карамзин подытоживал многолетние размышления и опыт работы над «Историей государства Российского», отсюда ясность, точность, краткость и простота формулировок. «Предисловие» (как и сама «История…») обращено к самому широкому кругу читателей, а не только к ученым, это определило его язык и стиль.
Карамзин начинает с объяснения сущности истории и ее роли в жизни общества и человека, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился:
«История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.
Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие.
Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушилось; она питает нравственное чувство, и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.
Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому».