Вообще, милая, хотел бы я переехать с тобою в Петербург, но если не удостоят меня лицезрения, то надобно забыть Петербург: докажем, что и в России есть благородная и Богу не противная гордость; продадим Вторусскую деревеньку и станем век доживать в Москве. Еще повторяю: не сердись, не говори о том для меня; даже и сердцем мы могли бы унизиться; будем только жалеть, и есть об чем жалеть! Пестро, очень пестро; но все делается, как Богу угодно: вот что всегда успокаивает мою душу, исполненную любви к России и к ее доброжелательному монарху…»
Ф. Н. Глинка, служивший в Генеральном штабе и бывший в центре всех новостей, имел обширные знакомства: «Я сообщал ему взгляды разных партий и значительных единиц на его „Историю“, о которой всякий судил по-своему, и то по слуху! Об ином H. М. уже слышал и знал; о другом догадывался; а некоторые вещи были для него еще новы. Уже обе государыни были на стороне Карамзина, многие влиятельные особы стояли за него: но все чего-то недоставало. Полагали и, кажется, не ошибались, что H. М. следовало сделать визит Аракчееву».
Между тем обстоятельства сами вели Карамзина к встрече со всесильным вельможей.
«Вчера, — пишет Карамзин в письме от 25 февраля, — входит ко мне ординарец его (Аракчеева. — В. М.) с запискою от адъютанта, что граф ждет меня в 6 часов вечера. Догадываюсь и отвечаю, что не я, а брат мой Федор, старинный сослуживец графа, был у него накануне, не имев счастия видеть его. Адъютант извиняется весьма учтиво и пишет, что он, действительно, ошибся, и что граф ждет брата. Брат является, и граф с низким поклоном говорит ему: „Радуюсь случаю познакомиться с таким ученым человеком, тем более, что я был некогда приятелем вашего братца“. Федор Михайлович отвечает: „Ваше сиятельство! я не историограф, а самый ваш старинный знакомец!“ Следуют объятия, ласки. Открылось, что граф ждал историографа, узнав, что приехал к нему Карамзин. Но могли я, имея известный тебе характер, ехать к незнакомому мне фавориту! Это было бы нахально и глупо с моей стороны. Однако ж, этот случай ставит меня в неприятное положение: друг государев уже объявил свое расположение принять меня учтиво и обязательно: если не буду у него, то не покажусь ли ему грубияном? а если буду, то не заключат ли, что я пролаз и подлый искатель! Лучше, кажется, не ехать. Пусть вельможа несправедливо сочтет меня грубияном. Так ли думаешь, милая?»
Неделю спустя Карамзину передали, что Аракчеев будто бы сказал: если откажут в выдаче казенной суммы, он с удовольствием предложил бы средства от себя. «Я рад, что у нас есть такие бояре, — замечает по этому поводу Карамзин, — но скорее брошу свою „Историю“ в огонь, нежели возьму 50 т. от партикулярного человека. Хочу единственно должного и справедливого, а не милостей и подарков».
10 марта приближенный Аракчеева передал Карамзину, что граф желает видеться с историографом и говорит: «Карамзин, видно, не хочет моего знакомства: он приехал сюда и не забросил даже ко мне карточки».
Ситуация приобретала явно неловкий характер. Зная уважительное к нему со стороны Аракчеева отношение, отказаться от встречи было бы просто невежливо, и Карамзин отвез карточку к графу. «Что будет далее, не знаю, — писал он жене. — Помоги нам Бог выпутаться из всех придворных обстоятельств с невинностию и честию, которыми я обязан моему сердцу, милой жене, детям, России и человечеству!»
В представлении современников либерального направления мыслей и через них традиционно утвердившийся в истории образ Аракчеева рисовался как олицетворение зла. Все в нем, начиная от внешности, представлялось уродливым и зловещим. Вот как описывает его мемуарист: «По наружности он походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучить анатомию жил и мышц. Сверх того, он странным образом морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону. Цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот огромный, лоб нависший. Наконец, у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло странную смесь ума и лукавства». Такими же отрицательными чертами характеризовалась его деятельность: тиран с подчиненными, организатор военных поселений, преданнейший, бессловесный и исполнительный слуга Павла I, а затем Александра I. С его именем связывали любое реакционное или нелепое действие правительства. Общественное мнение требовало относиться к нему с ненавистью и презрением.
В письме от 13 марта Карамзин описывает встречу с Аракчеевым: «Я отвез карточку к графу Аракчееву и на третий день получил от него зов; приехал в 7 часов вечера и пробыл с ним более часу. Он несколько раз меня удерживал. Говорили с некоторою искренностию. Я рассказал ему мои обстоятельства и на вызов его замолвить за меня слово государю отвечал: „Не прошу ваше сиятельство; но если вам угодно, и если будет кстати“ и проч. Он сказал: „Государь, без сомнения, расположен принять вас, и не на две минуты, как некоторых, но для беседы приятнейшей, если не ошибаюсь“. Пришел третий человек, его ближний, и разговор наш переменился. Слышно, что он думает пригласить меня к обеду. Вообще я нашел в нем человека с умом и с хорошими правилами. Вот его слова: „Учителем моим был дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнять волю государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться; теперь уже поздно“. Не думай, милая, что это насмешка; нет, он хорошо трактовал меня, и сказанное мною не могло подать ему повода к такой насмешке. Следственно, и граф Аракчеев обязался способствовать моему скорейшему свиданию с государем: даже уверил меня, что это откладывание не продолжится. Неужели все будет напрасно? По крайней мере, надобно ждать, и непристойно требовать, чтобы меня ни с чем отпустили в Москву».
Позже Карамзин говорил, что в этом разговоре шла речь о его молодости, связях с масонами и о Павле I.
Кстати сказать, многие люди, искренне верившие в созданный молвой образ Аракчеева, при личной встрече бывали удивлены его несоответствием с действительностью; об этом писали, например, Н. И. Тургенев, декабрист В. И. Штейнгель.
Между тем и великая княгиня, и императрица обнадеживали Карамзина, что аудиенция будет дана на днях.
В городе повторяли остроту Ростопчина. Одна из младших великих княгинь спросила: «Почему весь Петербург так ласкает историографа?» На что Ростопчин ответил: «Потому, что он привратник в бессмертие».
«Во-первых, я все надеюсь, что дело мое кончится на сих днях; как скоро увижу императора, то, без сомнения, на третий день выеду, — пишет Карамзин после встречи с Аракчеевым. — Во-вторых, если бы сверх чаяния и продлились недосуга его еще неделю, две или более, то заклинаю тебя быть спокойною на мой счет, предаться в волю Божию и ждать меня в Москве. Самый последний срок есть отъезд государев: это развяжет мне руки и ноги; если и не увижу его, то все буду свободен ехать к тебе, милая, а он, как слышно, в самом начале весны отправится. Теперь уже дело зашло далеко: не могу пристойным образом и просить дозволения возвратиться в Москву, не видав государя: мне со всех сторон кладут в рот, что он расположен сделать для меня все справедливое и пристойное… Решится судьба моего труда долговременного и отчасти самой жизни нашей: две лишние недели разлуки могут некоторым образом наградить нас за шесть, уже прошедших…»
15 марта император принял Карамзина.
Письмо жене, написанное на следующий день, 16 марта: «Милая! Вчера в 5 часов вечера пришел я к государю. Он не заставил меня ждать ни минуты; встретил ласково, обнял и провел со мною час сорок минут в разговоре искреннем, милостивом, прекрасном. Воображай, что хочешь, не вообразишь всей его любезности, приветливости. Я хотел прочесть ему дедикацию, два раза начинал и не кончил. Скажи: тем лучше! ибо он хотел говорить со мною. Я предложил, наконец, свои требования: все принято, дано, как нельзя лучше: на печатание 60 тысяч и чин, мне принадлежащий по закону. Печатать здесь, в Петербурге; весну и лето жить, если хочу, в Царском Селе; право быть искренним и проч. Я нюхал табак: он взял мою табакерку; нашел, что ты лучше портрета… Он пригласил меня обедать в пятницу, то есть завтра; обещал подписать два указа обо мне нынешний день, или, по его словам, прежде пятницы; одним словом, надеюсь выехать около будущего вторника или среды…»
Письмо от 17 марта: «Не знаю, кто мне даст знать об указах. Вчера я отвез карточку к графу Аракчееву: он догадается, что это в знак благодарности учтивой. Вероятно, что он говорил обо мне с императором. Письмо запечатаю. Думаю, что оно, хоть и краткое, сделает тебе более удовольствия, нежели прежние. Авось, все устроится к лучшему! Могу сказать лишнее; могу и поступить в ином не совсем благоразумно, но Бог поправит, вступится за мою простоту!..»
В чем причина столь долгого ожидания аудиенции? Советская историография упорно утверждала, что царь хотел унизить Карамзина, выразить свое недовольство «Запиской о древней и новой России…». Было высказано также мнение, что аудиенцию тормозил Аракчеев, желавший показать свое могущество. Но думается, что разгадка проще, и прав М. П. Погодин, когда писал: «Может быть, замедление произошло просто и естественно, потому что наверху вещи представляются иначе, и немедленное решение о печатании „Истории“ не казалось столько нужным и важным, чтобы должно было пожертвовать ему другими делами».
24 марта в «Сыне отечества» было помешено объявление:
«При сем случае можем известить публику, уже давно с нетерпением ожидающую „Истории Российской“, сочиненной г. Карамзиным, что он кончил и совершенно изготовил к напечатанию 8 томов. В них заключается История России от древнейших времен до кончины царицы Анастасии Романовны, супруги царя Ивана Васильевича Грозного, т. е. до 1560 года. Ныне занимается он девятым томом и надеется кончить его до издания в свет первых осьми. Вся „История“ печататься будет в Санкт-Петербурге, под смотрением самого автора, и все 9 томов выйдут вдруг. Печатание продолжится года полтора».