Среди гостей был какой-то дальний родственник из деревенских. Смуглый, жилистый, небритый, неопределённого возраста, лет, наверное, пятидесяти или около того. Дети плохо (или напротив очень хорошо) ранжируют по возрасту: взрослым, в самом расцвете, мне тогда казался человек пятнадцати-семнадцати лет; всё, что шло после двадцатипятилетнего рубежа – имело отношение к градациям старости, вариациям дожития, скорбной шкале увядания, но никак не к полноценной жизни.
Родственнику этому постелили в нижнем дворе, в той же комнате, что и нам. Перед сном нас – детей – выкупали, а он, гость-селянин, несмотря на жару, долгую дорогу, весь вечер гулявший по двору шашлычный дым, лёг немытым. Это обстоятельство меня тогда поразило. Потому что мой отец, мало того, что не курил, не выпивал, не выносил застолий, не чтил воровской закон и не уважал воров, не травил скабрёзных анекдотов, стоя в кругу хихикающих мужичков, в общем, никак не соответствовал арменикендской мужской среде, – так ещё постоянно мыл руки с мылом и дважды в день принимал душ. И никогда бы не лёг спать немытым, тем более при наличии исправного душа.
Лежал я и думал о том, что, наверное, ночной пот селянина размывает сейчас въевшуюся в кожу грязь, и та мутными струйками стекает на белоснежное постельное белье. И ещё этот гость имел густой собственный запах: словно в горку свежемолотого чёрного перца подлили немного столового уксуса, обдали древесным дымком, и в самом хвосте этого букета уложили пару кусочков сыра с плесенью. Натыкался потом на этот запах довольно часто, особенно когда шабашил на стройках; в нём много всего понамешано: и витиеватая история Востока, и житейская неустроенность, и нелюбовь к чтению, и неумение подойти к женщине, и устойчивость к долгому изнуряющему труду, и утраченная способность мечтать.
Чтобы отвлечься от грязных струек и вставшего в душной комнате амбре, стал планировать утренние занятия. А там, после утра, поджидал бесконечно долгий, залитый солнцем день, и кто знает, может, даже свезут нас на пляж, и тогда счастье нового дня утроится, удесятерится! Под это счастливое планирование, под учащённый сердечный бой, встретил рассвет.
Подобная раскадровка грядущего дня, с радостным тарахтением в груди, с какой-то патологической бодростью во всём теле, редко да метко будет накрывать меня ночами, лишая сна. Без видимых на то причин. Вроде устал и хочешь спать, ложишься в постель, вплываешь уже в сон, и вдруг накатывает волна радости, да какая там волна, целое цунами радости обрушивается – и понеслась!
Но радость эта и не радость вовсе, а её аналог, симулякр, витрина, пластиковая копия. Это возбуждённое трепыхание в грудной клетке лишено той заботливой мягкости, округлости, того эфирного тепла, которые сопровождают весь спектр светлых человеческих чувств – от облачка лёгкой грусти до пламени жертвенной любви. Проносятся табуном мысли, образы, воспоминания, предположения, яркие клипы по причудливым сценариям; из неведомых щелей подсознания лезут целые страницы текста, едва успеваешь запоминать понравившиеся кусочки.
В школьные годы и в студенчестве этот незваный бодряк веселил меня: бессонная ночь никак не сказывалась на продуктивности дня и самочувствии. Годы спустя ночной дофаминовый приход стал подбешивать, особенно накануне тяжёлого трудового дня. После прочтения эссе философа Ильина о бессоннице («Книга раздумий и тихих созерцаний») стал много спокойнее относиться к ней: стараюсь не злиться, не считаю часы до будильника, не заставляю себя уснуть (самое бесполезное занятие, но прибегал и к этой никчёмной методе). Сейчас, если непрошенная гостья и навещает ночами, то неспешно встаю, выпиваю стакан воды или молока, читаю. Спустя пару часов энергия бодряка иссякает, и если начинает клонить в сон, то ложусь и досыпаю остаток времени.
Сон, конечно, вор жизни, но вор парадоксальный: после того как хорошенько тебя обкрадёт, сразу становится легче и радостнее жить.
Недавно открыл наконец купальный сезон в Токсово и чудесно поплавал, не посмотрев перед этим прогноз погоды. Когда пошел дождь, даже успел пожарить шашлык. Под дождем. С банкой пивка в руке. Давно не чувствовал себя таким идиотом.
А потом пришлось резко сниматься, потому что дождь усилился и превратился в настоящий ливень, гремел гром, сверкали молнии, и нам с товарищами пришлось идти полчаса до станции, преодолевая стихию; и, в общем-то, действительно было что преодолевать.
Давно не попадал прямо в эпицентр грозы, чтобы гром оглушал, чтобы бьющие где-то совсем рядом молнии ослепляли, а дождь лил как из ведра в самом прямом смысле. Электричку отменили. Добираться пришлось на маршрутке до Девяткино. Никогда я так не рад был увидеть Девяткино. До этого был там два раза, и то один раз – потому что уснул пьяный в метро.
Зато разгул стихии, первобытное восхищение силой природы, смотришь на все это, мокрый до нитки, и радуешься, как дурак.
Очень хочется на море, в теплый русский Крым, пить белое винцо на берегу, греть жопку на гальке и ужинать жареными рапанами в сливочном соусе. Для всего этого хочется еще и денег.
Также, дорогие друзья, пришло время поздравить вас с победой абсолютного похуизма над коронавирусом.
Мы открыли купание в водах Ладоги. Однако это не обычная Ладога. Обычная Ладога холодная. А я знаю тайное место. Туда невозможно проехать на машине. И даже пешком не дойти. Это берег Ладоги за каналом. Через канал мостов нет. Нужно переплыть канал на лодке. Пройти пешком узкий перешеек между каналом и озером, перетащив лодку на руках. И внезапно вы оказываетесь в Таиланде.
Я называл это «плавни», помню, читал что-то про «плавни» в детской книжке. Но недавно услышал, что местные называют это «травянка». В общем, это мелководье, поросшее тростником, но с исторически прореженным руслом и озерцами. Вода настолько тёплая, что хочется плакать.
В травянке живут щуки, но они добрые, на редких туристов не нападают. Нападают только на рыбаков: прокусывают им резиновые лодки. Рыбаки злятся, но не тонут: глубина всего-то по грудь.
Несколько лет назад я оказался там впервые. И всего один раз. И несколько лет я мечтал снова попасть в эту сказку.
И вот солнечная погода встала на несколько дней, и мы пошли.
За три рейса переправились через канал. Перешли узкую полоску земли. Потом по тёплой воде, таща за собой лодку, в которой сидели маленькая дочь и жена, но потом жена из лодки выпала и пошла по воде. Сначала по колено, потом по пояс. Вышли в озерцо. Под ногами мягкий песок, но иногда камни: надо смотреть. Вода прозрачная. Порой большая рыба как тень проскользнёт и скроется в зарослях. Ух, накупались!
Туча набежала, и вроде бы захотел пойти дождик. Но я вытащил загодя приготовленного жёлтого цыплёнка, свернул ему голову на краю озерца, принёс цыплячью кровь в жертву духам, и туча ушла куда-то на Токсово. Солнышко снова ярко засияло на небе.
Вдоволь наплескавшись, усталые и довольные, мы пересекли канал в обратную сторону и вернулись на дачу.
Выходит, что Герман с помощью своего «цыплячьего» обряда послал тучу в сторону места, где обычно купается Саша Пелевин и работает Валера Айрапетян. Какой циничный и тонкий привет товарищам по чату!
Я же в свою очередь уже раз десять ездил (бывало, даже ходил) купаться на Крестовский остров.
Народу там обычно немало, зато вода глубокая, пляж песчаный, красивый вид на КАДовский мост и есть понтоны, с которых можно прыгать.
Люди играют в волейбол и настольный теннис, бройлерные качки висят на турниках и брусьях, а девушки хвастаются ногами. Отовсюду звучит смех и музыка.
По атмосфере схоже с каким-нибудь пляжем в Калифорнии.
Однажды, приехав вечером на почти пустой пляж, я понял, что мне срочно нужно по делам. По большим делам. Все вещи я оставил на берегу и в плавках и с телефоном пошёл искать место, где я смогу решить эти дела.
Ближайший туалет был закрыт, а хоть сколько-нибудь тихого места и какой-нибудь бумаги не находилось. Тогда я побежал в глубь парка, который находился неподалеку от пляжа, и буквально на ощупь обнаружил парковую уборную. Времени оставалось совсем немного.
Оказалось, что уборная эта платная (вход 30 рублей), но электронных переводов она не принимает. Немолодая женщина не хотела входить в моё положение и на все мои слёзные обещания занести деньги отвечала одно: «Все вы так говорите». Моё предложение закинуть ей деньги на телефон в тройном размере тоже не возымело действия.
Я переминался с ноги на ногу, делая ей разнообразные комплименты в надежде хоть немного растопить её ледяное сердце, но она просто отвернула от меня голову и молча сидела.
Я говорил, что я не такой, как все. Кричал, что у меня, кроме плавок и честного слова, с собой ничего нет, но я с радостью отдам ей и то и другое, если это поможет пройти мне в комнату, которая мне сейчас необходима.
Не помню, на какой фразе она сдалась, но я надолго запомню её тихое: «Иди, блять, уже».
Когда на следующий день я занёс ей тридцать рублей, она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Такое со мной впервые».
Ох, а со мной, к сожалению, нет.
Привет из псковских лесов. С водными процедурами здесь всё в порядке было до вчерашнего дня. Всю прошлую неделю – 28–32 градуса по Цельсию. Под домом в тридцати метрах – река, пусть не глубокая, по грудь, но своя, и главное – рядом. Лежишь в камушках, как тюлень, под склонёнными ивами, в водяных вьюнах, смотришь на снующего туда-сюда зимородка, бирюзового, с огненной грудью, на бродящую вдали по отмели белую цаплю, такую белую, как не выбелит ни один белильщик, и осознаёшь, что вот это, собственно, и всё, что ты знаешь о счастье. А вокруг – никого, ни души, жена где-то за горизонтом пропалывает грядку с укропом, сыновья в СПб зарабатывают трудовую копейку. Мне и в литературе больше всего нравятся места, где люди молчат, а яблони цветут, что уж говорить про жизнь вещественную. А вчера решил сделать жене радость – пошёл на тайный лесной луг километрах в трёх-четырёх от деревни за дикими гладиолусами, чтобы добыть букет. Мало кто про этот луг знает, а ещё меньше – про гладиолусы (шпажник черепитчатый), которые зацветают в здешних краях в начале июля и цветут розово-малиновой гирлянд