ой от силы неделю. Нигде их в округе больше нет, только на этой сырой поляне. Однако оказалось, что гладиолусы ещё не распустились, а на обратном пути меня накрыл ливень, хороший такой, с громом и молнией. Кто не знает, какие тут бывают ливни, свидетельствую: от первой капли промокаешь до нитки, а во второй можно захлебнуться. Такой вот ливень и случился. И сразу похолодало градусов на десять. Но ничего – выплыл.
Второй день сижу дома, сохну. И удивляюсь одному обстоятельству, на которое прежде почему-то не обращал внимания. В свое время, в первой половине нулевых (кажется, это был 2004 год), когда петербургский фундаментализм широким шагом шагал по стране, мы (петербургские фундаменталисты) устроили в Ледовом дворце, где в то время проходила международная книжная ярмарка, открытую конференцию по теме «Воля автора», на которой рассматривались различные аспекты влияния железной воли автора на окружающую действительность, неспособную этой воле противостоять. Было весело, но дело не в этом, а в том, что ни тогда, ни после вплоть до сего дня я ответственно не задумывался о влиянии выпущенного на волю произведения на самого автора. А дело вот в чём. Недавно я написал большой рассказ (или небольшую повесть), герой которой был не чужд поэзии, а именно считал себя поэтом и время от времени производил изделия духа в виде стихов. Мне даже пришлось написать за него несколько рифмованных столбиков, чего не делал уже лет тридцать. Так вот, забравшись в шкурку этого персонажа, а после из неё выйдя, я, похоже, подхватил какую-то бациллу, установил не желающий прерываться контакт, и теперь некий транслятор в моём мозгу голосом того самого персонажа нашёптывает мне вирши, объективно для законченного и уже выпущенного на все четыре стороны текста не нужные. Персонаж изменил меня, заставив делать нечто ранее мне не свойственное. Это настораживает и требует осмысления. Мой покойный товарищ Наль Подольский[13] запрещал в своем доме гостям читать стихи. Особенно поэтам. И я его понимаю: всякой глупости своё время и своё место. Однако поскольку стихи про овощи в нашем чате уже поселились, позволю себе в качестве иллюстрации привести то, что транслирует в мой мозг призрачная субстанция литературного героя. Тем более, что тема овощей тут получает невольное развитие.
Кошке не смотри в глаза:
Там нещадная коса
Смерти мышкиной мерцает.
Мышка видит, мышка знает…
Кошке не смотри в глаза:
Там такой искрит балет,
За которым жизни нет —
Фуэте и антраша,
Цап-царап когтём и зубом…
В пятках замерла душа —
Не спасёшься, двинешь дуба,
Как ни ёрзай, ни моли,
Слёзки мышкины ни брызгай…
Схрумкать, что ли, брокколи,
Чтоб не слышать душевизга?
Мышка бедная грызёт
Лист спасительный капусты.
Помогает? Нет ли? Что-т
Не ахти – пустые хрусты.
Если раз дошла до края,
Не поможет и цветная.
Вот такая, брат, гроза —
Кошке не смотри в глаза.
Позабудь об этой пичке —
Посмотри в мои чернички.
Говорил Ричарду не раз: «Всегда имей при себе наличность!»
Не уважает нынче молодёжь нал, все заделались электрониками. Чик-клик – и пошёл. А общественные туалеты консервативны: как при Веспасиане брали монету, так и сейчас берут – и никакой тебе цифровизации с инновацией.
Плескаться в природных водоёмах люблю, но к купанию в городской нашей великой речке тянет не особо. Кажется мне, будто тысячи канализационных труб несут свои зеленоватые пенистые потоки нечистот, выделенные городом-шестимиллионником, и сбрасывают их в Неву. От одной этой мысли у меня начинает чесаться спина. Знаю, что так было раньше, а сейчас работают могучие очистные станции, на которых очищенную от нечистот воду, перед тем как слить в залив, проверяют чувствительными к грязи раками да улитками. Но всё равно сидит во мне какое-то предубеждение.
Человек я, в общем-то, не брезгливый: под руководством профессора выпиливал и вырезал в морге из неопознанных человеческих тел анатомические препараты для обучения студентов; вычищал вручную у старого паралитика, из атонического его кишечника, шестидневный фекальный завал, когда никто из медсестёр не решился на эту процедуру; без перчаток пальпировал края детских сифилитических язв (одно из самых страшных отделений, в котором пришлось побывать), а после только протирал пальцы полотенцем, смоченным в хлоргексидине.
А вот купаться в городских водоёмах не могу. Возможно, говорит во мне след детской травмы, душевного подвывиха. Быть может, виной всему этот случай.
Как-то раз летом восьмилетний Андрей, мой русский сосед по бакинскому дому, уговорил меня, шестилетку, спуститься в карьер и искупаться в карьерном озере, имевшем при взгляде сверху вид ярко-жёлтой кляксы. Карьер начинался сразу за огромным мусорным полем, передний край которого тянулся вдоль трамвайных рельсов и примыкал к остановке общественного транспорта. Пассажиры трамвая номер «3» вместе с билетом получали замечательную возможность полюбоваться заоконным пейзажем, а ожидавшие транспорт – насладиться ароматами томящейся под знойным бакинским солнцем гигантской мусорной кучи. Бесстрашные крысы размером с котов выныривали из мусорных волн, блистая жирными спинами, точно дельфины. Андрей вёл меня через мусорку какими-то секретными тропами, после мы долго спускались и, наконец, дошли до водоёма.
Это была большая лужа, из которой торчали остовы каких-то сломанных ржавых механизмов, а на ядовито-жёлтой поверхности покачивался щедро рассыпанный горох бараньего кала. Я полез в воду вслед за Андреем. Вода ужасно воняла, но отступить я не мог. И даже нырнул. Чёрт меня дёрнул открыть под водой глаза. Итог этому купанию подвёл страшный гнойный конъюнктивит, поразивший оба глаза, долго и мучительно потом леченный родителями.
В Ленобласти купаюсь в торфяных озерцах, в Ладоге, на дальних пляжах Финского залива. Неделю назад думал искупаться в одном из токсовских озёр, но работник базы отдыха, к которому примыкало озеро, поведал по секрету, что именно сюда, именно вот к этому пляжу, выходит головная канализационная труба. Да, говорит, прикинь, вот такая вот гениальная инженерная мысль, а люди вылезают из воды с ощущением приставшей к коже слизи и удивляются…
Не успел работник раскрыть страшный секрет, как сначала громыхнуло, а потом полило, и мысль о купании оставила меня.
Никак ритуальный цыплёнок Германа сработал.
Очень забавно, друзья, у меня жизнь происходит.
Слетал вот в славный город Ростов-на-Дону. Очень был в диком восторге. Местами такой милый, трогательный портал в девяностые, с продажей арбузов из машины, с нелепыми новостройками новых русских, все вот такое. И люди там хорошие.
Знаете, есть стереотипы о городах, мол, Москва пафосная и там икрой срут, а Петербург такой мрачный, болотный, туманный, декадентский; а в Ростове, соответственно, как только ты приезжаешь, тебе наливают водку, и вы поете казачьи песни.
ТАК ВОТ, ЭТО НИХУЯ НЕ СТЕРЕОТИПЫ.
Приезжаю в Ростов. Проходит час. Мы с ребятами пьем водку и поем «Ойся ты, ойся»…
Очень хороший город. Очень понравился.
А прямо сейчас я очень мощно и плотно нажрался. И решил, что хочу в Москву. И купил билет. И через час уезжаю.
Скажите, друзья, я совсем идиот, да?
Как правило, Ростов меня встречал примерно так же. Туда я попадал либо чтобы уехать в одну воюющую республику, либо уже возвращаясь из неё. Пару раз выступал в Ростове на концертах памяти воина Арсена Павлова[14], и все его близкие всегда очень радушно меня привечали, если вы понимаете, о чём я.
Как-то раз в ростовском аэропорту меня встречали друзья-ополченцы. Я уже вышел из Платова и искал их. Вдруг вижу, как один их них пробегает с испуганными глазами мимо меня, ничего при этом не говоря, направляясь куда-то в сторону кустов. Таким жалким и потерянным я его никогда не видел.
У меня ещё и похмелье было, поэтому стало совсем тревожно. «Вот так встретили», – подумалось мне.
Затем меня всё-таки подобрали, усадили в машину, налили и отвезли куда следует. Спустя пару дней я поинтересовался у того парня, что было с его лицом, когда мы встретились в аэропорту.
Оказалось, что он забыл из своего рюкзака достать патроны, которые каким-то чудом (нечаянно) протащил через границу. Рюкзак этот он поставил на ленту досмотра, и донбасские патроны во всей красе отобразились на экране. Благо на экран смотрел только этот ополченец. Сотрудники аэропорта в эту минуту смотрели куда-то в другую сторону. Господь отвлёк их на что-то менее значительное, чтобы хорошего парня не посадили в тюрьму. Когда, убегая от статьи, ополченец заметил меня, у него по понятным причинам не возникло желания по-быстрому объяснить мне, что происходит. Ему надо было избавиться от тяжёлой статьи.
Погода за окном, как и вчера, замечательная. Кошки в моём дворе, как и вчера, продолжают получать максимальное удовольствие от своего существования. Сын, как и вчера, называет кашу «тафой» и с наслаждением её ест. Ростов-папа, как и всегда, остаётся Ростовом-папой, а Саша Пелевин идиотом – и это здорово!
Меж тем справедливо рассудил, что от алкоголя стоило бы некоторое время отдохнуть, и устроил для начала недельный безалкогольный челлендж; посмотрим, что выйдет, может, еще и продлю, ибо стал замечать, что бухлишко стало совсем хреново сказываться на психическом состоянии. То есть невозможность остановиться при выпивании – это скорее симптом, чем сама болезнь, но стоит устроить хотя бы симптоматическое лечение.