И вроде бы всё правильно, но тоже получается агрессия. Меня, значит, тоже надо сдать в пограничные войска.
Хотя когда, с другой стороны, манкируешь агрессией – тоже плохо.
В жизни у меня было не так много ситуаций, которые я хотел бы переиграть, о которых жалею. Наверное, всего три. И каждая связана с непроявленной вовремя агрессивностью. Вот одна.
Несколько лет назад я шёл по Москве где-то в районе этого, как его, какого-то там «завода», ну где сейчас кластер и хипстеры, шёл добрый, светлый, радостный. С какого-то литературного мероприятия на какую-то другую литературную встречу. Тогда ведь казалось, что светлый мир, литература, будущее и всё такое, ну вы меня понимаете. У деревянного домика рядом с обочиной тротуара курили два человека: маленький плюгавый мужичок и женщина. Женщина показалась мне знакомой лицом, и я чуть дольше приличного задержал на ней взгляд и широко улыбнулся. Может, даже кивнул головой. Я подумал, что это кто-то из творческого сообщества, кого я встречал на литературных мероприятиях, и что мы, возможно, знакомы и не улыбнуться, не кивнуть головой будет невежливо. Ведь память у меня на лица ужасная, часто человек знает меня, подходит, улыбается, здоровается, а я не понимаю: кто это, чёрт побери? Поэтому на всякий случай всем киваю и улыбаюсь.
Но только я так проявил свою воспитанность, как плюгавый подался всем телом вперёд и очень злобно сказал: чего уставился? иди нахуй отсюда! заебали ёбаные телезрители, ёбаные поклонники. Покурить нахуй нельзя спокойно. В пизду блядь.
Я был вообще не готов. Я не понял, что происходит. Я ведь даже не останавливался, может, только чуть замедлил шаг. Поэтому я как-то недоумённо пожал плечами, ничего не сказал и прошёл мимо. Я не испугался, нет, правда, там нечего было бояться. Просто растерялся.
Тогда я уже не смотрел телевизор и ещё не смотрел «ютюб», потому не знал о существовании юмористической передачи «6 кадров». Потом узнал. И узнал эту парочку: они были актёрами-юмористами из передачи «6 кадров». И плюгавый решил, что я один из миллиардов их преданных, но надоедливых фанатов и сейчас как начну просить автограф или сфоткаться. И превентивно послал меня на хуй. Устал человек, можно понять.
Но и меня можно понять.
Бить плюгавого, конечно, не стоило. Но это как раз тот случай, когда я имел полное право обложить его матом, так, как я умею, когда у меня приступы гнева. Но, по закону подлости, как раз в этот момент я был добрый, светлый, совсем без гнева. Вот почему так, а? Сто случаев, когда гнев был излишним, а он прямо плещется наружу. А тут, когда надо – нет ничего, святость. Обидно, очень обидно.
Часто я проигрываю эту ситуацию у себя в голове. Как, если бы я был готов, я бы сказал, ох, я бы сказал ему! А если бы он опять что-то мне вякнул бы, тогда был бы резон с ноги в голову. Или двоечку, раз-раз. Или сначала в живот ногой, а потом схватить левой за волосы и в нос правой, раз-два-три.
Ну или хотя бы сказать человеку: ты что? совсем охуел? кому ты нахуй нужен? ты кто вообще такой?
Иногда я могу быть очень, очень убедительным, правда.
А тут не смог. Шёл такой, добрый, светлый, Лев Толстой.
Ничего, карма вещь жестокая. Может быть, я ещё встречу этих актёров из юмористической передачи «6 кадров». Может, в старости. Где-нибудь в пансионате. Я ничего не забыл. Я подойду и скажу: помнишь, однажды на винзаводе ты, пидар старый, курил с какой-то актрисой, которую я принял за свою знакомую и улыбнулся ей, а ты обложил меня матом? На тебе, сука, в морду манной кашей! На, сука, на!
А так-то я добрый.
И не злопамятный.
Чат наш, конечно, уже вышел за рамки, очерченные неделями самоизоляции, но кода бодрая не складывается – впечатление такое, будто в студии звукозаписи клавишей реостата просто душат музыку до тишины или медленно так гасят люстру в зале Мариинки перед увертюрой. Однако тема внутривидовой агрессии, поднятая Германом вслед за Конрадом Лоренцом, хороша для финального аккорда.
Герман умный, рассудительный и временами добрый, а я в далекой юности был глупый и задиристый. Если шёл вечером по городу и где-то впереди маячила лихая компания, специально переходил на ту сторону улицы, где была опасность, и провоцировал. Не то чтобы нарывался, но искушал. Мне представлялось, что так выглядит доблесть. А Ленинград той поры был куда опаснее нынешнего, особенно для молодых – все территории были поделены: наш двор, наша улица – хули ты тут делаешь? Иногда огребал, но по большей части проносило. Тогда мне казалось, что подобная принудительная возгонка страха (а страх был, без него – куда?) переведет его в иное агрегатное состояние, как Великое Делание трансмутирует свинец в золото (извиняюсь за пафос, но по юности пафос, как правило, соседствует с пофигизмом). Глупо, конечно, но что-то такое – я про возгонку – происходило, появилась какая-то аура готовности к встречной агрессии, что ли. Или мне так только казалось… Однако цепляться ко мне шпана стала гораздо реже. И это вошло в привычку – не было оскорбления, которое я готов был бы спустить: поднимал каждую перчатку и щедро разбрасывал их сам.
В новой среде то же самое – как идиот дрался в «Борее»[15] с маститым литератором, устраивал дурацкий (но веселый) скандал на вручении премии Андрея Белого, когда её дали Яркевичу[16]. И всё время подставлялся – теперь в первую очередь в текстах. Одно название «Мёртвый язык» – чистая провокация. Только ленивый критик, исповедующий либеральную веру в светлое будущее, не сел на этот крючок и не поиронизировал на тему удивительного соответствия названия содержанию – читал и давился от внутреннего хохота: как легко брать эту щуку на блесну.
С годами, конечно, я помудрел, остепенился и забил на эти молодеческие практики – несолидно уже, в коленях артрит, мышцы жирком заплыли, опять же брюшко… Написал книгу рассказов, по большей части – что-то вроде записок охотника, и назвал мирно «Голуби». По договорённости отдал книгу Левенталю для его полки[17]. Вадим прочитал и говорит: Павел Васильевич, надо бы подумать над названием. Я спрашиваю: а что такое? А он говорит: так все ж подумают, что это вы про пидорасов.
Вот она – сила привычки.
Чат потихоньку оживает, как после похмелья, и это несомненно радует.
Книгой уважаемого Павла, к слову, как раз обзавелся благодаря Вадиму, с удовольствием увидел в ней отголоски нашего чата. Прочитал и немедленно захотел, знаете, гулять с ружьем по лесу в коротком английском пальто, в кепке и сапогах, высматривая всяких там уток. Но далеко ехать было лень, поэтому отправился в Парголово, в Шуваловский парк. Да и ружья нет, только винтовка Мосина деактивированная, с ней по Парголово особо не погуляешь. Зато уток там полно.
Вообще, остро не хватает порой доброго русского леса, и понял, что слишком мало времени уделял таким прогулкам. Хотя кого тут городской человек обманывает, тут не во времени дело, а исключительно в лени куда-то ехать.
Но хотя бы прогуливаться по городу ногами – необходимо. Иначе мозг заплывает жиром, чувствуешь себя отвратно, мысли в голове толстые и неповоротливые. Взял за правило проходить в день хотя бы семь километров, но, как и со всеми правилами, соблюдаю не всегда.
Чувства странные от начала этой осени. Не помню, чтобы лето проходило так быстро. Кажется, что оно еще будет, что вот еще как минимум месяца два солнца и жары, но вечера уже резко холодные, утро темное, под ногами холодная сырость, и скоро еще появится этот карамельный свет фонарей, знаменующий, что осень настала окончательно и бесповоротно.
Это потому что надо плюнуть на все и поехать на недельку на море. Очень надеюсь, что в ближайшие дни получится с деньгами, полечу наконец-то в Крым и напишу оттуда уже не такое грустное письмо.
Сегодня с утра попросил сына (2 года и 8 месяцев ему) принести очки, которые нужны мне для работы с ноутбуком – это наш каждодневный ритуал. Он всегда с большим энтузиазмом мне их приносит, так же, как и телефон или пульт.
Но сегодня у него было сложное настроение. Дело в том, что мы с женой оставили сына с её сестрой, а сами поехали в Москву на поминки моего отца. Ну и этих двух дней хватило, чтобы парень отбился от рук.
В общем, сначала он принёс мне мои первые солнечные очки, до которых добраться гораздо сложнее, чем до очков для зрения, а когда я ему сказал, что это не те, он принёс мои вторые солнечные очки, хотя прекрасно понимал, что делает не то, что нужно.
Однако с хитрым блеском в глазах изображал, что не врубается, что я имею в виду. В конце концов я встал и сам взял нужные очки. Сын невероятно огорчился. «Сам, сам!» – кричал он, но было поздно.
Вся эта история с очками напомнила мне детство.
Каждый вечер папа заходил к нам с сёстрами в комнату, чтобы поцеловать на ночь и пожелать добрых снов. В один из таких вечеров я решил притвориться спящим. Папа подошёл ко мне и не стал меня тревожить – ни словами, ни поцелуем. Затем он поцеловал сестру Ассоль, затем сестру Ангелину и на сестре Маше я уже забеспокоился, неужели он не подойдёт ко мне повторно. Он не подошёл, думая, что я сплю, ведь я лежал с закрытыми глазами.
Когда он ушёл, я расплакался.
На даче косил траву электротриммером, хреновый инструмент, если честно, на бензине триммер в разы лучше (срезает каждую травинку, а не пригибает к земле через одну), но какой есть. Травку, бывает, не возьмёт, а лягушку посёк насмерть, хотя жена (и так постоянно: случается то, о нежелательном свершении чего она всякий раз предупреждает) полушуткой, настоянной на умилительных детских впечатлениях от прочитанного Даррелла, опрокинула, перед тем как зайти в дом: «Лягушек не поубивай! Смотри внимательно!» Ну, что вышло, то произошло.