Заехал в Новоржеве к Сан Санычу, с которым вместе ходим на охоту – забавный мужичок, он у меня в нескольких рассказах выведен героем (если Господь попустит, сборник этих и других рассказов выйдет в «Городце»). Сан Саныч сразу взял меня в оборот, и мы, не теряя времени, поехали смотреть новые угодья в Ашевское охотхозяйство. То есть угодья старые – просто мы там ещё не охотились. Сан Саныч охотник универсальный, а я – только по перу, поэтому и поехали на поля, где садится гусь, чтобы на месте присмотреться и понять обстановку…
Мои извинения – жена сварила кофе и зовёт к столу. Продолжение следует.
Индонезийский народ тораджи не ведает секретов бальзамирования тела, чтит предков, не смотрит на смерть как на смерть и поэтому раз в несколько лет устраивает обряд «Манене»: живые выкапывают из могил умерших родственников – детей, родителей, сестёр и братьев, чтобы очистить их, переодеть, заменить гробы, придать максимально живой облик. Тем, кто при жизни курил, дают покурить: пристраивают меж челюстей зажжённую цыгарку. Та дымит себе – на радость покойнику и живым. Наряженные полуистлевшие трупы выносятся ликующими родственниками на всеобщее обозрение, молодёжь делает с ними селфи. В воздухе царит атмосфера праздника и аммонификации. И чем ухоженней почивший, тем больше уважения семье. Наш Ильич уделал бы любого покойника-тораджийца на раз-два. А нам – родившимся в большой советской семье – респект и уважуха.
Любопытно, что как раз прямо сегодня читал о культуре Чинчорро. Это такие очень древние южноамериканские чуваки, которые придумали мумифицировать тела за две тысячи лет до египтян. Правда, делали они это весьма примитивно. Есть теория, что это пошло от самого примитивного понимания смерти как таковой. Увидев, что человек уснул и не проснулся, они приходили к выводу, что он не обидится, если употребить его тело в пищу. Время было суровое, условия жизни тоже такие себе. Но вот беда: а если человек проснется и сильно разозлится из-за того, что соплеменники съели его мясо? Надо компенсировать. Поэтому они залепляли отсутствующее мясо глиной, набивали череп всякими травами и золой, делали глиняное лицо. На это глиняное тельце они натягивали кожу покойного, а где не хватало человеческой – использовали кожу животных. На лицо они накладывали деревянную маску. Затем они поклонялись этим мумиям, устраивали вокруг них танцы, усаживали их вместе с живыми на посиделках у костра, просили совета.
У моей любимой группы «Красные звезды» есть песня «Смерть на моей стороне». Очень люблю эту фразу. В ней бездна смыслов на любое настроение и состояние.
Павел Васильевич, с возвращением!
Как прошла охота? Полон ли ваш ягдташ? Что там вальдшнеп? Кого добыли? Была ли тяга? Как готовите дичь? Очень всё интересно.
Одно из любимых мест в «Анне Карениной» – сцена охоты на вальдшнепов. Прошлым летом, в Ясной Поляне, устав пировать, решили с писателем Снегирёвым[5] спуститься к речке Воронке и искупаться. Шли через пышный влажный душистый лес. Взбодрённый встречей с друзьями, выпитой бутылкой водки, предвкушением купания, красотой, звуками, запахами леса, я принялся заводить разговор с каждым встреченным на тропе рыбаком и охотником (память, чертовка, выдаёт именно так: этот был охотник с зачехлённым ружьём, а этот, со спиннингом – точно рыбак). Задавал вопросы: «А где охотился граф?», «А где Левин добывал вальдшнепов?» И все охотно отвечали, указывая в одном и том же направлении: «Там, там… Километра два отсюда, ну и туда дальше…»
Вода в Воронке была претёплой, дно жирным и илистым. Мы долго шли, цепляясь ногами за коряги, а потом поплыли к зарослям камышей. Постояли там, отдышались. После внезапной и сильной нагрузки, глубоко дыша, помимо дыхания и сердечного боя в висках, начинаешь слышать каким-то внутренним ухом тишину: тишину воды, тишину леса, пространства. Постояли так минуты три, потом налетели слепни и мы поплыли обратно. На берегу нас ждали жёны писателей, они же жёны-писатели: Ольга[6] и Аглая[7]. Выбравшись из воды по скользкому пологому склону, выжали труселя (попросив перед сим дам отвернуться), надели на мокрое тело джинсы и футболки и пошли обратно – продолжать пир.
Валера, летом в Ясной Поляне (если дело было не в августе) с ружьём могли быть только браконьеры – осенняя охота открывается во второй половине августа и то только на птицу, на зайца и на копытных ещё позже, а уж после копытных, с 19 февраля, охотники идут на волка, если тот расплодился и шалит. Барская охота, которая была заведена до исторического материализма, велась по другим правилам – тогда не ждали специального распоряжения, а смотрели на погоду: выдался в апреле тёплый пасмурный (но без дождя) вечер, идёшь на вальдшнепа – тот в тёплых облачных сумерках хорошо тянет, и пролётный, и местовой. И гуся с уткой не по календарю поджидали, а по погоде. Ну да это прописи.
Однако продолжаю. Сан Саныч, с которым я охочусь на Псковщине, природный философ, про таких говорят: «самоклад». Пока мы ехали до ашевских полей, а это километров 40–45, он рассуждал о слабости и силе. Разумеется, о внутренней, о силе духа. Мол, зачастую показную силу предъявляет слабейший, тот, кому некуда деваться, кто на краю бездны – шаг назад, и тогда окончательное, безвозвратное поражение. Такой будет настаивать на своём до последнего, как капризное дитя, и в итоге вынудит более сильного (если тот ещё и мудр) уступить – пусть, мол, в этот раз будет по-твоему. И вообще, все споры силы идут большей частью по каким-то пустячным вопросам, а действительно важных разногласий, где уступить никак нельзя, довольно мало и они редки. Возможно, для сильнейшего таких тяжб нет и вовсе. Я возражал Сан Санычу, что сильный не должен без конца уступать маленькому человеку, потому что тогда из маленького человека вырастет маленькая гадина, а все беды мира исходят от них, от маленьких гадин – и в быту, и в мировой политике. Так и ехали.
Под Ашево есть большая молочная ферма – коровы там по голландской технологии круглый год стоят без выгула и дают по 40 литров молока. Коровам для полного вымени нужен питательный корм, поэтому близлежащие поля от реки Сороти до речки Уды засеяны кукурузой. Кукуруза, конечно, здесь не вызревает, её высаживают ради зелёной массы – на силос. Поэтому при уборке на початки внимания не обращают и многие из них остаются на поле. Раньше гуси по весне кормились на полях озимыми зеленями, но теперь озимых здесь что-то не видно – вместо них кукуруза, и гуси щиплют оставшиеся на полях с осени початки. Очень это им нравится. Приехали мы на эти поля, осмотрелись – туда сходили, сюда. Надо понять, где в засидки садиться с вечера (дело было в четверг 2 апреля, а в субботу 4 апреля открывается весенняя охота, с вечера пятницы нужно быть на месте), тут ведь ещё и угадать надо – полей много, они большие, гусь на зорьке с разлившейся Сороти полетит на поля, а где сядет – поди угадай. Присмотрели несколько мест у лесополосы, и тут, как на заказ, в высоком уже весеннем небе пошли гусиные стада – не перелётные клинья, а кормящиеся тут стаи, кружат, высматривают, на какое поле сесть. Их сотни и сотни – красота!
Но жизнь снова посрамила наши планы – в четверг вышел указ псковского губернатора об ужесточении мер самоизоляции и запрещении перемещений из волости в волость. В пятницу утром Сан Саныч поехал смотреть сетки на озере в соседнюю волость, а его полицейские на дороге развернули – никакие уговоры не помогли, приказ. Сети не вынуть, рыба в них сгниёт. На обратном пути в ручье увидел чирков. Остановился, расчехлил ружьё, взял с подхода двух штук.
Вечером в пятницу на гуся так и не поехали – Ашево не то что другая волость, другой район, меня с пропиской в СПб пропустят, как возвращающегося по месту жительства, а Сан Саныча завернут. А тут ещ
Письмо без спроса само отправилось – на полуслове. Бунт техники против человека. Заканчиваю.
А тут ещё похолодало, заряд снежный долбанул, так что и вальдшнеп не полетел. Вот и вся охота. Зато после снежного заряда, когда ночное небо расчистилось, в нём повисла мастерски отрезанная половина сияющей луны. Так рекламные самураи своими вострыми сабельками рубят летящий в воздухе апельсин – только сочные капли звёзд брызжут в стороны.
Теперь всё.
Павел Васильевич, сомневаюсь, что посреди бела дня браконьер вольготно разгуливал бы по столь поднадзорной территории. Недаром сослался на память-чертовку, чья линза, под воздействием этанола и пасторального пейзажа, выдала встреченного почти что год назад мужика в камуфляже с торчащим из-за спины чем-то длинным и зачехлённым – за охотника. Скорее, рыбак или дачник, с какой-нибудь ерундой в чехле. Возможно – киллер. (смайлик)
В Благовещенье – солнечный и тёплый день. Какая ещё самоизоляция, когда впечатанное в синий небосвод солнце лупит с интенсивностью тысячи лун, а народ петербуржский кормлен таким сочащимся апельсином последний раз в октябре.
Прикупил малосольной рыбки (форели и масляной), консервы из скумбрии, гадов морских в масле и бутылку сухого шардоне. Погулял с сыном. Встретили человека в чёрном плаще и чёрной маске. Сынок мой остановился, глянул на него хитро́, улыбнулся и пошёл дальше.
Сын моего пациента поругался с женой. Жена сына пациента взяла ребёнка и укатила к родителям. Приехал сын пациента к отцу-пациенту – поговорить. Отец достал себе вина, а сыну водки. У сына был перерыв в употреблении – три месяца. Для опытного молодого выпивохи – срок солидный. Жертву эту сын пациента принёс во имя карьерного роста, каким-то образом обосновав себе, что офисные боги воздадут ему за воздержание. А рост карьерный сыну пациента был необходим во имя семьи, во имя достатка и во имя статуса. И даже не необходим, нет, ибо пациент обеспечил семью сына жильём, автомобилем, загородным домом, отдыхом за границей, наличными и электронными деньгами, и т. д. и т. п., но модное стремление быть успешным и самостоятельным не обошло и сына пациента тоже. Типа – вот я трудяга, не пью, помышляю о карьере и как бы все дары от отца своего заслужил, и не надо на меня смотреть как на мажора. Сели за стол, но оказалось тут, что у сына пациента развилась на фоне вирусной эпидемии