А на Павла нахлынули воспоминания…
Конечно. Это была картина «Они сражались за Родину». Кинотеатр повторного фильма. Маша сидела прямая, как побег молодого бамбука, и неотрывно смотрела на экран. А он тянулся к ней губами и замирал от противоречивого чувства. Ему очень хотелось поцеловать Машу, но он никак не мог на это решиться. Она же не подавала никаких знаков, по которым можно было бы понять, хочет ли она, чтобы ее поцеловали, а может быть, совсем не хочет. Каждый раз, когда Павел тянул губы трубочкой, опьяняясь предвкушением прикосновения к Машиной нежной щечке, что-нибудь происходило. То резко усиливалась громкость, то вдруг воцарялась мертвая тишина, и все в зале, мерзко скрипя сиденьями, подавались вперед, тараща глаза на экран и задерживая дыхание. В такие моменты Павел промахивался мимо Машиной щеки и трезвел, растерянно озираясь вокруг. Господи! Как же быть? Он долго мучился, пока наконец не решился, невзирая ни на что… и, обливаясь жаром, чмокнул Машу. Поцелуй получился совсем не таким, каким он его себе представлял. То есть он попал в Машины полуоткрытые губы, когда она, повернувшись к нему, хотела, по-видимому, что-то сказать. Все произошло быстро, сладко и до одури восхитительно. Маша взмахнула ресницами, может быть, удивляясь его наглости, а может, восхищаясь его смелостью. Ничего этого Павел не соображал, потому что не соображал совсем. Возможно, Маша что-то говорила ему, но он слышал только шум в ушах. Вспыхнул яркий свет, заставивший зажмуриться всех, кроме Павла с Машей. Они сидели и смотрели друг на друга, не в силах пошевелиться. Первой пришла в себя Маша. Она порывисто поцеловала его в ответ. Павел закрыл глаза и ощутил вкус Машиных губ. С тех пор он не мог его забыть. Этот вкус стал для него всем.
Честно сказать, Павел и раньше целовал девчонок, однако такой силы чувств, вплоть до остановки сердца, он не испытывал никогда — ни до, ни после этого первого Машиного поцелуя. Вкус этот был ни с чем не сравним. Допустим, Галя Панюшкина целовала Павла куда чаще, чем он ее. Он просто не успевал отойти от одного ее поцелуя, как следовал другой. Павел чувствовал себя так, как чувствует себя изрядно выпивший человек, которого тащат с вечеринки ЖАЛОСТЛИВЫЕ и ОТВЕТСТВЕННЫЕ ТОВАРИЩИ. Ему было неудобно и стыдно пребывать в таком состоянии. В душе его нарастала борьба противоположностей. Ни о каком единстве не могло быть и речи. Ощущая Галкины губы на своих губах, Павел улавливал вкус зубной пасты, запах духов «Быть может» и трезво ощущал вздувшийся рельеф под своими брюками, прижатый к Галкиному пальто-джерси, мягкому и теплому на ощупь.
Вкус Машиных губ… Это было совсем другое. Что-то очень знакомое, давнее, берущее начало в невообразимо далеком времени и пространстве: ласковое солнышко, нагревающее стену восьмиквартирного дома его детства, летящее настроение утра, когда не надо идти в школу. Горьковатый вкус первых липких листиков на почти голом кусте сирени за домом. Восторженное, до крика, чувство полета на качелях в парке возле памятника Ленину. И еще много чего из того, что ему дорого и памятно. И все это собралось в Машином поцелуе. Девушка смотрела на него немного исподлобья. Смотрела так, что он не чувствовал ни вздыбленной плоти своей, ни рук, лихорадочно ищущих под Машиной курткой. Был мощный оглушающий ток между ними.
Выйдя из зала, Павел уверенно направился к окошечку кассы и купил два билета на следующий сеанс. Это был фильм «Призрак замка Моррисвиль». Теперь, как только погас свет, он сразу же поцеловал Машу. Странное состояние овладело им. Одной частью разума он воспринимал и даже видел кое-что из происходящего вокруг. «Не топят, что ли, каззлы!» — раздалось из-за его спины с галерки. Ощущал дым «Беломора», исходящий от нарушителей общественного порядка, курящих в зале во время киносеанса. Другой частью он принимал только Машины губы, руки, тепло ее тела и трепетность касаний, мерцание глаз в сполохах киноэкрана, горячее дыхание. Павел просто поднимался по какой-то ярко-желтой лестнице размытых очертаний и увлекал за собой Машу. Или вдруг видел Машу перед собой, видел ее руку, протянутую к нему, и подчинялся ее зову…
Конец фильма застал их в совершеннейшем забытьи. Несколько голосов в абсолютно пустом зале прокомментировали их позу. Это были четверо парней, хамовато раскрепощенных. Павел хотел подойти к ним, увлекая за собой огромное желтое ласковое облако, и как-то дать им понять что-то очень важное и абсолютно главное в этой жизни, но Маша придержала его за руку и прижалась лицом к его куртке. Парни тем временем, подпихивая друг друга, лениво удалились. Во внутреннем дворике, сразу по выходе из кинозала, эти же парни встретили их, жестикулируя, громко хохоча и делая пугающие резкие движения, но Маша, окруженная облаком, прошла вместе с Павлом в каких-то миллиметрах от них, завязших в горячем, желтом туманном сиянии… Потом были городской парк, гремящий трамвай до рабочего поселка, подъезд общежития, теплая огромная батарея центрального отопления под лестницей и снова Машины губы. Павел проникал под Машину куртку, сжимал и гладил ее маленькие грудки. Ему очень хотелось коснуться их губами, но мимо постоянно кто-то проходил. Эти люди озабоченно топали, пыхтели, сопели, останавливались, извинялись, отпускали шуточки, восторгались, советовали и хихикали. Павлова спина, похоже, ничего не говорила проходящим, но Машины глаза из-за его плеча, наверное, говорили многое. Надолго возле них никто не задерживался.
В комнате вместе с Павлом жил еще один молодой специалист. Как назло, он был дома и дурашливо закатил глаза, увидев рядом с Павлом Машу. И снова огромное горячее желтое облако пришло им на помощь. Сосед идиотски захихикал: «Чокнутые, как есть чокнутые, любовнички…» — и пропал из комнаты на всю ночь. В опустевшей комнате, едва Маша коснулась Павла, очарование темного зрительного зала вернулось к ним и не уходило уже до самого утра. Осталось с ними и теплое облако. Его света хватало, чтобы Павел мог видеть Машины торчащие грудки, нежную впадину, тянущуюся по животу через чувственный пупок, в который легко уместилась бы виноградина. Темный островок курчавых волосиков. Крепко сжатые поначалу бедра, горячие влажные маленькие губки внизу Машиного живота. Ее лицо в непередаваемом наслаждении. Шея, выгнутая вбок. Подбородок, который немного мешал и был быстр в движениях из стороны в сторону. Закушенные губы и капелька крови на них. На этом зрительные картины обрывались. Далее он помнит только ощущения.
Он и сам тогда почувствовал боль, хлестнувшую коротко и остро Машино тело, и то, как она приняла его через эту боль, превратившуюся в опаляющую страсть, и крик, сотрясающий ее. Он чуть было не испугался, но Маша на миг открыла глаза, и Павел мгновенно ощутил Мягкое, Теплое, Желтое… Знакомое облако, ласково обнявшее его.
На другой день они проспали все на свете, как загулявшие за полночь школяры. Павел помнил осуждающий взгляд заведующего учебной частью. Весь педагогический состав уже откуда-то знал о том, что Павел и Маша стали близки, и чувство коллективной ответственности за судьбу товарищей не позволяло им пройти мимо этого события. Ведь преподаватель должен во всем являть собой пример для учащихся — как в работе, так и в бытовой повседневности.
— Если это любовь, то она должна быть оформлена как положено и не должна являться причиной опоздания на работу! — убежденно подвел итог обсуждения заведующий учебной частью.
Как ни странно, Павел был с ним согласен. А Маша чинно встала со своего места и пообещала старшим товарищам, что больше такое не повторится. Действительно. Такое больше не повторилось. Они расписались, и последующая их жизнь только подтвердила дальновидность членов педагогического совета: любовь, иногда ненадолго скрывавшаяся где-то среди улиц, коридоров, стен, исчезавшая было в мутном сумраке бытовых джунглей, каждый раз возвращалась в их дом. С ними случались неприятности и похлеще, чем вызов на педсовет. Но оба точно знали — любовь ждет своего часа, она жива, она здорова, она полна сил, и она вернется…
На следующий день утром в дверь номера супругов позвонили Толик с Симоной. Павел пошушукался с ними в прихожей и провел их в комнату.
Маша сидела на балконе с беленьким пластмассовым козырьком на носу и довольно жмурилась на солнышке. Тело ее защищал крем для загара, предусмотрительно нанесенный заботливыми руками Павла. В Машиной позе были умиротворение и покой: никакие душевные смуты не тревожили ее, в голове тихо проплывали размытые видения минувшей ночи. Нежные руки Павла все еще скользили по ее коже, не оставляя без ласкового внимания ни одного миллиметра. Услышав голоса, она повернула голову и удивленно посмотрела на вошедших. Лица у всех были серьезными.
— Маша! — торжественно произнес Павел, опускаясь на одно колено. — Предлагаю тебе руку и сердце.
Он склонил перед Машей голову. Симона заулыбалась. Во все глаза она смотрела на представление. Толик, подпирая плечом дверной проем, тоже с интересом взирал на супружескую пару.
Маша еще более удивленно приоткрыла глаза, выплывая из блаженной расслабленности, и уставилась на коленопреклоненного мужа. Наблюдая в последние дни секретные действия за своей спиной, она догадывалась, что друзья, и в первую очередь Павел, что-то замышляют, но не могла понять, что именно. Теперь кое-что начало проясняться. Маша обвела взглядом компанию, постепенно понимая, в чем дело. Ну конечно! Их серебряная свадьба! Двадцать пять лет прошло с тех пор, как они с Павлом стали мужем и женой. И Павел решил сделать ей сюрприз — устроить здесь, в Египте, праздник по этому поводу. И ведь молчал, коварный лис! Но какая великолепная идея! И товарищей привлек! Что ж, ей остается только поддержать игру и принять в ней самое горячее участие. Тем более что ее роль, кажется, главная!
— А что я должна делать? — спросила Маша, мягко поднимаясь с кресла и набрасывая на плечи свой любимый халатик с драконами. В ее движениях было столько грации и изящества, что Толик аж восхищенно прищелкнул языком и подался вперед, на что Симона слегка похлопала его по плечу, призывая не выпадать из реальности. Павел же, напротив, порозовел от гордости за свою избранницу — самая неотразимая и желанная… Даже с этим белым козырьком на облупленном носу.