– Че берем? – сонно спросил угревшийся у костра Сережик, после трех ломтей мяса чувствующий себя тяжеловато.
– Всю формягу ихнюю. Скатай и проводом стяни – с собой понесем. Этих уродок оставь, волыны наши возьмем. Патрон весь собери, посмотри, сколько его, и половину – к этим двум стволам. Вторую оставишь здесь. Ту, что с собой – магазины разряжаешь, патрон протираешь сухой тряпкой, каждый, и обратно. Стволы, с собой которые, посмотри – чищены, нет ли. Пистолетных сунь по две обоймы мне и себе. Те, что в стволах стоят, посмотри и добей, че не хватает. И ху ли в обуви сидишь? Портянка-то преет, разуйся.
Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода – то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.
День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.
Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно – так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут – прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети – остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.
Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.
– Мы че сюда?
– Осмотреться надо. Дымок чуешь?
– Ага.
– На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.
Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» – скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет – у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола – прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.
Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…
– Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.
– Понял.
– О, глянь. Это кто постарался? Немец? – Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.
– Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует – идите, говорил, снова делайте. Их до фига по всем домам вокруг. Это же че – ветер смотреть?
– Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.
– Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?
– Не видел.
Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки… Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую…
– Сереж, а ты ниче, не боишься?
– Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?
– На вопрос ответь.
– Да как-то… Нет. Не очень.
– Смотри. Ты, главное, помни – ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить – будут жить. Не захотят – не будут.
– Старый, ты реально? – округлил глаза Серега. – Ты… вот так, один?
– Почему один. С тобой.
– Не, Старый… Я че-то…
– Щас пройдем – или не пройдем, – перебил Ахмет юного Хозяина. – Если не пройдем – они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем – то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?
Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы ни победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.
Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль – не его работа, хоть и разыгран именно им… Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану – будут ли живы те или эти. Вот и сейчас… Ахмет чувствовал, как огромный Мир склонился над крохотной пылинкой Сережика и холодными глазами наблюдает за происходящим, совершенно не обращая внимания на то, что кажется важным людям. Просто еще одно отражение вечного боя, который и есть Мир.
Страх, влажно клубящийся в глазах паренька, ушел внутрь. Он никуда не девается, страх с человеком навсегда, но вот кто будет старшим, решать все же человеку.
– Да по хуй! – Блеснув новорожденным стальным безумием, Серега поднял взгляд на Ахмета и вскочил на ноги. – Пошли! Ху ли ждать!
– Пошли, товарищ Базарный.
– Только бы пройти! Сука, через одного перестреляю, но, бля, выстрою! Блин, Старый, я сейчас как будто…
– Знаю, – перебил Ахмет. – Прет, как в костер сушняка навалили, да?
– Точно. И как…
– Помолчи, – резко перебил Ахмет. – Держи это при себе. И это «перестреляю», ты это брось, понял? Стрелять кто любит, долго не живет. Это не мусор, а люди. Твои люди, понял? Хоть ты их и не знаешь еще, но это твои люди. Теперь. Ты их не стрелять должен, а беречь. Хотя иногда стрелять и есть «беречь»… Ну, бери веревку-то. Сзади потащишь. Я первый, если меня вальнут, не вздумай волыну с плеча дергать, только время потеряешь. Тут же падаешь, и за кусты, хоть немного, а прицел собьет. Потом до откоса, и к сороковой школе. Повезет, так уйдешь. Как в подвале разрядить, знаешь. Готов?
– Готов!
– Ну, айда, что ли.
Равнина бывшего сквера перед Базаром казалась бесконечной. Какие-то сто метров, но если каждую секунду ждешь, что тишину вот-вот распорют очереди, и тебя, набитого свинцом, бросит на снег, – сто метров превращаются в километр. Отойдя от спасительных руин на два десятка шагов, Ахмет почуял, что Сереге стало не по себе. Чего там, он и сам чувствовал, что стоит выпустить человеческое из-под привычного ледяного пресса, как страх тут же охватит тело и заставит съеживаться и робеть… Надо поддержать парня…
– Слышь, товарищ Базарный.
– Че, Ахмет? – поспешно откликнулся сзади пыхтящий Серега… Слишком поспешно. Да, правильно. Не ссы, Рыжая, не испорчу твою работу…
– Ты сегодня стал Хозяином. Чуешь?
– Ну… Че-то есть, да, такое. Необычно так. – Ахмет с удовлетворением отметил, как легко отвлекся от давящего страха паренек, из голоса почти ушла зажатость.
– Теперь вспомни, как ты пошел со мной сегодня.
– Как?
– Ни «куда», ни «зачем». Как телка взяли за веревочку и повели. Сегодня ты допустил это последний раз. Понял?
– Ну, Старый, я ж знал, что мы…
– Не ебет. Ты – Хозяин. Ты один теперь, навсегда. Никто тебе не указ, ни я, ни даже если, представь – Кирюха встал из земли и приперся к тебе. Его время прошло, он проебал свой Дом. Ты здесь теперь главный и все решаешь. Ничего не делаешь, пока четко не знаешь – что делаешь. Зачем. Сколько это будет стоить – крови, патрона ли, без разницы. Надо ли это твоему Дому, каждому, кто живет под тобой. Если надо – то опять же – зачем. Понял, бывшая поломойка, кто ты теперь?
Сережик промолчал, и Ахмет с удовлетворением ощутил, как дернулся на «поломойку» молодой Хозяин, и тут же, молодец, забыл о мелочи и задумался. Похоже, о правильном. Страхом с его стороны больше не пахло.
Зато беспокойство начало охватывать его самого. Базар лежал перед ним словно вымерший – ни выстрела в воздух, ни окрика, а ведь до его громады осталось не больше тридцати шагов. Голова отказывалась выдавать четкие указания, и Ахмет перестал обращать на нее внимание, полностью растворившись в ощущениях. Они там, это ясно. Не все. Вчера было девять; старшего завалил, литовца оставил. Сейчас меньше. Кто-то ушел? Или завалили? По идее после того, как валят старшего, люди ставят нового, и это процесс такой, без крови не обходится…
Неожиданно для себя Ахмет поднял ствол и отсек два патрона. Грохот выстрелов заметался по широкому полю бывшего сквера, крошась о развалины, и улетел в глубину мертвого города. Несколько минут ничего не происходило, но по изменившейся тишине оба визитера понимали – сейчас последует реакция. Ахмет сквозь зубы подбодрил Сережика:
– Не ссы, Базарный. Ща или вальнут, или войдем.
– Да я не ссу.
– Когда зайдем, будь готов. Если я начну шмалять, вали все, что шевелится.
Тут наверху скрежетнул сдвигаемый дощатый щит, посыпался вниз потревоженный снег, и из приоткрывшейся щели кто-то крикнул:
– Ты че, забыл, где заходить? О, еще одного, что ли, привел? – и уже глуше, в глубину здания, что-то добавил остальным.