Камера была как камера — металлические двери с грубо приваренной щеколдой снаружи, толстое органическое стекло в треть двери, хорошо глушащее звуки, две металлические лавки вдоль покрытой известковой «шубой» стен. Воздух влажный, вонючий, пропитанный миазмами мочи и рвоты. Потолок влажный, покрытый мутными каплями и возбужденными клопами, которые через пару минут стали активно падать нам на головы.
Я уселся на лавку, протертую шароварами предыдущих сидельцев и с интересом уставился на своих подельников, которые брезгливо морщась, стояли в ряд посреди закутка, стараясь не касаться одеждой окружающей обстановки. Правда, заместителя директора фабрики, получившего, в пылу борьбы удар в голову, надолго не хватило, т он почти упал на металлическое сидение, рядом со мной.
— Что делать будете, коллеги? — я обвел взглядом поникших товарищей по несчастью.
— А ты что предлагаешь?
— Я бы, на вашем месте, очень упорно, сменяя друг друга, стал бы долбить в это окошечко на двери и требовать врачей для пострадавшего.
— А сам, что, не будешь долбиться? — отец Глаши, как всегда, пытается меня дизлайкнуть.
— Мне нельзя, у меня с ними — я кивнул в сторону суетящихся в помещении дежурной части сотрудников милиции: — что не говори, но корпоративная солидарность.
— Кто, какая солидарность? — папа Глаши не мог промолчать: — Скажи просто ссышь и все…
— Нет, не ссу. Кстати, Павел — я протянул руку держащемуся за голову мужчине.
— Олег Иванович, заместитель директора фабрики по общим вопросам.
Второй мужчина в костюме оказался главным энергетиком района, третий мужчина — пожарным-десантником из местного аэромобильного отряда.
Последним, покривившись, мне протянул руку Глашин папа:
— Владимир Иванович Серебряков.
— Так вот, коллеги, предлагаю вам начинать долбить в дверь и требовать медиков, а вам, уважаемый Олег Иванович, лечь на эту лавочку и изображать умирающего лебеда.
Мужики поломались, но последовали моему настоятельному совету. Заместитель директора принял позу эмбриона, рискуя в любой момент, свалится с узкого металлического сидения, а остальные, по очереди стали долбить в громко дребезжащую от мощных ударов дверь, постепенно входя в раж. Сначала, на нашу активность не обращали внимание, потом к стеклу прижалось плоское и злобное лицо дежурного по отделу:
— Стучать прекращаем, а то, сейчас «черемухой» все зальем!
«Дверобойцы» растерянно повернулись ко мне:
— Ну и что?
— Продолжайте, у вас хорошо получается!
— Да ты смеешься, что ли? Сейчас «слезогонки» напрыскают, как мы здесь будем?
— Блин, а я не с вами здесь нахожусь? У меня от запаха мочи слезы из глаз скоро затекут, а вы «черемухи» испугались? Прибежит с баллоном — от двери отходите, я сам с ними переговорю.
— Ну ладно, но если что — смотри… — угроза осталась недосказанной, но я сделал вид, что испугался.
Минут через пять, в течении которых вся дежурка тряслась от гулких, размеренных ударов, к двери снова подскочили два аборигена, мужики отхлынули к задней стенке, а я встал на пороге.
Белый баллон с красной головкой в нос мне ткнули, но распылят жгучую струю не стали:
— Чего тебе?
— Дежурный, ты что творишь? Все начальники отмажутся, а ты сядешь?
— Ты что такое говоришь?
— Вон, заместитель директора фабрики союзного подчинения с проломленной головой умирает, а ты даже «скорую» не вызвал.
Дежурный капитан изменился в лице, растолкал нас, увидел скрюченное тело в пиджаке, и начал орать на помощника на своем языке. Прооравшись, дежурный вновь повернулся ко мне:
— Я не видел, сейчас «скорую» вызовем!
— Ты не видел, а отвечаешь за все ты!
— Я понял, если что стучи. Сейчас врачи будут — помощник уже орал в трубку, вызывая «неотложку».
— Ну вот, видите, сейчас будут врачи, и нашего раненого эвакуируют.
— Да я нормально себя чувствую — Олег Иванович оторвал голову от лавки и попытался встать.
— Да, все равно, как вы себя чувствуете. Во-первых, у вас может быть шок, вас в любом случае надо отправить в больницу. А, во-вторых, надо ваших соратников сюда подгонять, а то, нас реально всех репрессируют. Врачам скажете, что нас всех в камеру посадили, а завтра всех остальных начнут давить, что бы вы глаза от земли поднять боялись. И кстати, у меня есть вопрос — а, что-нибудь, подобное того, что с Глашей произошло, раньше случалось?
Мои сокамерники посовещались рассказали следующую историю:
— В прошлом году пропала девочка Люся Соловьев. На следующий день поисков на брегу реки, в семи километрах от поселка, нашли ее разорванную одежду, я через две недели обезображенный труп был обнаружен пастухами в двадцати километрах ниже по течению. Местная милиция дала заключение, что Люся утонула во время купания. Каких либо повреждений на теле не было обнаружено. Вопрос об отсутствии на трупе одежды и порванном платье с трусиками никто не задавал. Родители девочки, у которых было еще две дочери младшего школьного возраста, сразу после этого уехали куда то под Горький. Кроме этого случая, других, подобных, никто вспомнить не смог.
Вскоре приехали врачи — уже знакомые мне доктора. Олега Ивановича, под руки, вывели из камеры, а через пару минут пожилой врач заявил, что пострадавший нуждается в немедленной госпитализации. Через полчаса с момента, как затихли сирены санитарной кареты, под окнами раздались громкие выкрики что-то скандирующей толпы. Очевидно, что по дороге в больницу, «скорая» заехала к перекрывающим дорогу демонстрантам, и нас пришли вызволять из узилища.
В мутное окошко камеры я наблюдал, как десяток людей в синих рубашках, под панические команды дежурного, напяливали на головы белые пожарные каски, тяжелые и легкие бронежилеты, кому что досталось, потом наверх потащили ручной пулемет и мелкокалиберную винтовку, считающейся в милиции штатным вооружением нештатного снайпера. А потом все резко затихло. Затихли крики на улице, перестали суетится милиционеры. Правда, в какой-то момент дежурный замер посреди дежурной части, потом схватил фуражку с сейфа, парочку журналов учета и, бегом, куда-то побежал. К сожалению, слышимость из камеры была отвратительной, и мы могли только недоуменно переглядываться, не понимая, что случилось.
Все разрешилось через пятнадцать минут, когда за нами пришли. Два участковых вывели нас из вонючего клоповника и повели наверх, на второй этаж, мимо замерших у окон милиционеров, запертой входной двери и повисшей в воздухе тревожной тишины.
Но, то, что ситуация поменялась, было понятно даже местным сусликам. Впереди идущий участковый просто показывал нам дорогу, а замыкающий… ну, наверное, следил, чтобы никто из нас не отстал и не заблудился. На втором этаже передовой милиционер почтительно стукнулся в дверь кабинета начальника отдела, после одобрительного вопля изнутри, засунул во внутрь голову, что-то сказал, потом распахнул дверь на всю ширину и сделал нам приглашающий жест. Давешний президиум сидел за столом для совещаний, заняв строго одну сторону, и уже не выглядел таким уверенным вершителем судеб. А на месте начальника РОВД сидел Будда, или вернее, одна из его реинкарнаций. Монументальный, как огромный гранитный валун, абориген, одетый в черный костюм, белую рубашку, с тонким, явно импортным, красным галстуком поднялся нам навстречу и протянул лопатообразную ладонь.
— Здравствуйте, товарищи, проходите, присаживайтесь.
Поручкавшись с «биг боссом», мы уселись на мягкие стульчики, напротив «президиума». Мужчина в черном костюме, улыбнулся, как родной и заговорил:
— Ну, кто со мной лично не знаком представлюсь — я первый секретарь райкома Коммунистической партии Сакаш Байрым Самданович. Я сегодня приехал из командировки и с большим удивлением узнал, что у нас тут почти революция и штурм Зимнего, в котором замешан прикомандированный милиционер. Позицию начальника милиции и моих заместителей я выслушал, хотелось бы услышать теперь другую сторону конфликта. Кто из вас начнет?
Неожиданно для меня со стула встал Глашин папа:
— Меня зовут Серебряков Владимир Иванович, я работаю водителем на фабрике. У меня есть дочь Глаша, которая перешла в десятый класс. Девочка у меня хорошая, почти отличница. Сегодня, с утра, она нам с матерью сказала, что поедет на пляж вот с ним — толстый палец мужчины уперся в меня: — Мы знаем, что она у нас разумная, поэтому вопросов никаких не задавали.
— Через час или полтора наша дочь прискакала к дому на лошади, к которой был привязан вот его племянник — на этот раз обличающий перст уткнулся, практически в лоб побледневшему третьему секретарю райкома: — дочь моя была без одежды, вся в синяках, со следами кожаных ремней на руках и ногах. Свершу на ней была наброшена серая милицейская плащ-палатка. Дочь рыдала, потом, кое как успокоившись, сказала, что местная молодежь, проезжая на лошадях по нашей Прибрежной улице. Она стояла за крайним домом у околицы, ждала своего кавалера. Глаше накинули мешок на голову и забросили на лошадь. Очнулась она на каком-то островке на реке, когда с нее уже сорвали одежду, и на ремнях растягивали между колышками. Как сказала дочь, а она врать не будет, его племянник — опять рука ткнулась в третьего партийного босса: — стоял уже без штанов, сказав остальным, что моя дочь ему полгода не давала, и поэтому он будет первым, а потом остальные.
Мужчина судорожно вздохнул, сделал два шага, набрал стакан воды из графина на небольшой тумбочки в углу кабинета, выпил его до дан, после чего продолжил.
— Но тут появился вот этот со своей собакой — рукой Серебряков махнул в мою сторону: — всех разогнал. Когда Диче, племянничек вашего зама, бросился на них с ножом, пес его немного потрепал. Вот в принципе и все.
— Мальчишка, надеюсь жив? — вкрадчиво спросил воплощение Будды.
— Пока жив, в сарае у меня сидит. Я вам вот что скажу, дорогая наша партия. Дочь у меня одна. Есть еще сын, но он давно уже уехал в Россию, а дочь одна. Если бы с моей Глашкой что-нибудь… — лицо мужика скривилось, он замолчал, отвернув лицо, затем, справившись с эмоциями, вновь упер взгляд в первого секретаря: — Так вот, если бы с ней что-нибудь еще сделали, то завтра, от Советской власти в этом гребаном Улусе ничего бы не осталось…