Толочь, толочь, в песок обратить, в послушные солнцу и ветру барханы, выжигать, высушивать! Вперед по песку, по барханам, по могилам!..
Но неужели и я могу умереть? Или могло не быть меня? И сколько раз! Двое у моей матери умерли, едва успев родиться. А когда мальчишкой тонул, и уже пришло, наступило вялое безразличие, даже облегчение!.. Или граната, которая разорвалась в окопе: вот он, шрам на ягодице. А историческая Резидентштрассе! Искалеченная, вывернутая рука помнит, как больно и страшно ухватился за нее, сжал клешней и не отпускал опрокинутый полицейским залпом Макс Рихтер, позер-аристократишка фон Шонбер-Рихтер. Вот где ощутил я, что рука смерти такая же железная и насмешливая, как у рыжего Курта. Такая же насмешливая! Я не трус, нет, даже Курт этого не скажет – видели, как я не пугался на фронте близких разрывов, – но тут растерялся, как никогда. Нет, не я, это Они за меня испугались, когда ползал по крови меж трупов и мертвое тело насмешника Макса волочил за собой. Это мир, сам Космос испугались, что так глупо и невозвратимо меня потеряют.
Не могут, не имеют права меня отбросить, отшвырнуть! Я не позволю со мной так! Важнейший фактор – мое существование. То, что я существую, – важнейший фактор. Не могут, не имеют права отбросить, отшвырнуть меня…
Гарри Менгесхаузен (эсэсовец из личной охраны фюрера): «Сообщению Бауэра о смерти Гитлера и его жены я не поверил и продолжал патрулировать на своем участке.
Прошло не больше часу после встречи с Бауэром, когда, выйдя на террасу, она находилась от бункера метрах в 60–80, я вдруг увидел, как из запасного выхода бункера личный адъютант штурмбанфюрер Гюнше и слуга Гитлера штурмбанфюрер Линге вынесли труп Гитлера и положили его в двух метрах от входа, вернулись и через несколько минут вынесли мертвую Еву Браун, которую положили тут же. В стороне от трупов стояли две двадцатикилограммовые банки с бензином. Гюнше и Линге стали обливать трупы бензином и поджигать их».
Начальник личной охраны Гитлера Раттенхубер: «Тела Гитлера и Евы Браун плохо горели, и я спустился вниз распорядиться о доставке горючего. Когда я поднялся наверх, трупы уже были присыпаны немного землей, и часовой Менгесхаузен заявил мне, что невозможно было стоять на посту от невыносимого запаха. И он вместе с другим эсэсовцем, по указанию Гюнше, столкнул их в яму, где лежала отравленная собака Гитлера… Меня поразила расчетливость эсэсовца Менгесхаузена, который, пробравшись в кабинет Гитлера, снял с гитлеровского кителя, висевшего на стуле, золотой значок в надежде, что в «Америке за эту реликвию дорого заплатят»».
Из судебно-медицинского заключения:
«Основной анатомической находкой, которая может быть использована для идентификации личности, являются челюсти с большим количеством искусственных мостов, зубов, коронок и пломб».
Кете Хойзерман – ассистентка личного зубного врача Гитлера профессора Блашке:
«Я взяла в руку зубной мост. Я поискала безусловную примету. Тут же нашла ее, перевела дух и залпом выговорила: «Это зубы Адольфа Гитлера»».
(Из материалов Елены Ржевской, автора книги «Берлин, май 1945».)
Дублер(Сны с открытыми глазами)
Из циркуляра Особого отдела Департамента полиции от 1 мая 1904 г. № 5500:
«Джугашвили Иосиф Виссарионович, крестьянин села Додо-Лило Тифлисского уезда, родился в 1881 г.[12] вероисповедания православного, обучался в Горийской духовной семинарии, отец Виссарион, местожительство неизвестно, мать Екатерина, проживает в г. Гори Тифлисской губернии.
Приметы: рост 2 аршина и ½ вершка, телосложения посредственного, производит впечатление обыкновенного человека, волосы на голове темно-каштановые, на усах и бороде каштановые, вид волос прямой, глаза темно-карие, средней величины, лоб прямой, невысокий, нос прямой, длинный, лицо покрыто рябинками от оспы, на правой стороне нижней челюсти отсутствует передний коренной зуб, рост умеренный, подбородок острый, голос тихий, походка обыкновенная, на левом ухе родинка, на левой ноге второй и третий палец сросшиеся».
Он будет именно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям. Комбинация трудная, я знаю. Да, что так… и все, что сейчас происходит, весь этот ужас, который сейчас навис над Россией, – это только страшные, трудные, ужасно мучительные роды… Роды самодержца… Легко ли родить истинного самодержца и еще всероссийского.
…революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перувианской империи, т. е. к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке.
– Народ не захочет.
Сем[инарист]: – Устранить народ.
– Тольвютиге вольфе! Тольвютиге вольфе!..
Разбудил собственный голос, звучащий почему-то по-немецки, испуганный и пугающий.
Нашел толчками бьющееся сердце, такое же холодное и потное, как ладонь, и повторил уже по-русски: «Волки! Бешеные волки!..» Сжал кулаки, чтобы вытащить руки из вязкого, как смола, страха, что, не отпуская, тянулся из сна. Пошевелил далекими пальцами ног, подтянул коленки к голому животу – страх все держал, не отпускал.
Не следовало ложиться так рано. Уснул сразу после полуночи, давно такого не случалось. Что-то не по себе после позавчерашней бани с вениками. Даже во сне подташнивало.
Но боль из костей, суставов, кажется, уходит. Твердая и гладкая, как кость, вытертая телом, широкая доска, сделанная из сибирского кедра по специальному заказу, хорошо прогрелась от просторной русской печи, забрала, высосала боль. Даже из усыхающей левой руки. Только ладони болят, но это от ногтей, от сжимавшихся во сне кулаков. Даже мозоли наросли на ладонях. Не раз ловил почтительное удивление в глазах иностранцев, когда, пожимая руку вождя, вдруг ощутят ее рабочую затверделость.
Свет в запечье проникает снизу. Надо было выключить настольную лампу. Но когда забирался на печь (да, печь, вот она, печь), не думал, что уснет. Скосил глаза к ногам: голое тело мертвенно проступает из-под поседевших, но все еще густых волос на груди, животе, в паху. Знакомо, привычно пахнущая сухим беличьим мехом вытертая шуба, с которой не расстается вот уже несколько лет, свалилась на сторону, сбилась, свернулась обиженным зверьком.
Увел глаза кверху, на грубую, шероховатую побелку потолка. Поерзал, сдвинулся по доске, чтобы сместились уставшие места, болезненные бугры суставов.
И это спрятанное от всего мира, старчески жалкое, беспомощное тело и прозвучавший вчуже собственный голос, ненавидящий, грозящий по-немецки, – все будило и удерживало, как тошноту, мысль о смерти. Но не той смерти, с которой вот уже три десятилетия жил в постоянном и изнурительном поединке (даже через горбатый кремлевский двор привычно стало идти в сопровождении охранного взвода и бронетранспортера). Везде часовые, подходишь, уходишь и ждешь: в лоб выстрелит или вот сейчас в затылок? Есть другая смерть, возвышающаяся, как горный хребет, далекая и неотвратимая. Что особенно невыносимо: ее видишь не ты один, твою неотвратимую смерть. Видят и другие и надеются, что дождутся, что тебя переживут. Ты один, а их много, бессчетно много. Сколько ни посылал их, любые тысячи, миллионы, впереди себя, кто-то все равно пересидит, дождется. И никакие шарлатаны от медицины не отмолят тебя у смерти. Никакие богомольцы. Сколько лет морочил, подлец, голову! А сам до семидесяти не дотянул – подох, спроси теперь с него. Цифрами кидался: 150 лет! 200 лет!.. Они тебе веку добавят, как же. Укоротить – это пожалуйста! Всем, всем поперек глотки. Как волков ни корми… Целый змеюшник образовался, и где – в медицине. Уходи, старикашка, сам, не то полечим! У них и эмблема такая – змея. Можно представить, что творится под другими эмблемами, за другими вывесками. Прошел испуг перед Гитлером, а про довоенное, кажется, забывать начали, вот и обнаглели. Ну и черт с вами, оставайтесь, а я ухожу. Хоть на коленях ползайте – больше не уговорите. Хватит. Умереть, как старики сибирские умирали, на печи. А кто же я, если не старик? Больной, старый человек. Не нужны мне ваши громкие здравицы и чтобы подлец Лаврентий силой вытаскивал из вас бездарные романы да метры кинопленки – можно подумать, что кишки из них рвут, тащат. Чужой! Нет, нет да и проговорится. «Родная русская природа, она полюбит и урода» – вот кто я для них. Подлец написал, но очень точно. Не ихний я. Насильно люб. Только дурак стал бы верить в ваши здравицы, «письма трудящихся». Из грязи Бог слепил эту нацию, народ. Не из мрамора – из грязи. Бараны и есть бараны.
Но самые псы из псов – кого пригрел, кому имя сделал. Ближайшие! Соратнички!
Затаились и ждут, скоро ли руки развяжу им. Что ни делай с ними, не шелохнутся. Хоть на кол сажай. В глазах одна мыслишка: переждать! пережить! Хоть на угли задницей – терпят.
Нет, до чего же они одинаковые во все времена. Что сейчас, что при Иване Грозном. Придушит Малюта Скуратов всех слуг боярина (пока тот в бане или в Думе преет), вернется хозяин домой: люди его лежат, жмурики, кто где. Понимай намек! Что сделал бы человек с чистой совестью? Прибежал бы, криком кричал, жаловался. Как когда-то друг мой Серго, когда чистили его аппарат и брата посадили. Были друзья, были… А эти? Все как один: будто ничего не случилось! Будто и жена ему не жена, и брат не брат, и сын не сын! Как самочувствие, Вячеслав Михайлович? Спасибо, Иосиф Виссарионович! А ваше, товарищ Шверник? И у этого лучше некуда. Ну, а ты, ворошиловский мазила, у тебя тоже никаких происшествий? Ну и как без жен обходитесь? Учитесь у Михаила Ивановича. Шубами забросал балерин. Даже помолодел, козел старый. Что ж, хорошо так хорошо. Иосиф Виссарионович тоже как-то обходится столько лет. Ваши женушки годами поперемывали наше с Надей семейное белье! Кто да кого до чего довел! И такое уж, думаете, удовольствие с вашими рохлями встречаться на вечерах. Смотрит, будто ее, корову, живьем съедят. Да они и вам нужны ли? Товарищу Сталину хватает судомойки? Этой Истоминой, Вали. Сплетничаете? Ну, ну, посмотрим на ваших судомоек. Тем более что и дураку известно: сатана (а в наше время разведка) ищет и первой находит женщину. Дорожка проторенная: враг – жена – ответственный работник. А жена члена Политбюро – самый короткий путь к самой крупной цели.