Странный царь этот Александр III, самый вроде бы незаметный в истории России, промежуточный какой-то, а сколько оставил после себя – одна сибирская дорога чего стоит!..
В Гори, в духовном училище, сны видел, голоса слышал, и чем больше измывались над невзрачным, малорослым Иосифом Джугашвили, тем яростнее держалась, жила в нем великая догадка, тайна – государственного значения. Царь, царский плод – уж не это ли тайна матери? И его, Иосифа, пьянящая тайна.
Как-то услышал, уже в семинарии (по ночам любили пересказывать светские романы), историю принца и нищего, нищего принца, и еще больше, уже по-взрослому поверил в детские свои сны и голоса. Все совпадает, все! Особенно эти, ну, прямо-таки пророческие обиды и несправедливости, пинки со всех сторон. Теперь уже никому не удавалось обидеть его по-настоящему. Никакими намеками на грязного вдовца Игнатошвили. На всегда пьяного отца (будто бы отца) Бесо. В мечтаниях по-царски величаво расправлялся со своими обидчиками. И чем больнее оскорбления, удары, издевательства, тем слаще было представлять, рисовалось, как это произойдет: как у всех вытянутся физиономии, забегают глаза, как засвербят спины. Вот он, тот миг! Все духовенство Тифлиса темной стеной застыло на площади перед входом в семинарию. Тут же и директор, и семинаристы. Все, все повалились на колени. И первый – ненавистный наушник инспектор Бутырский. Вот так! Только белые колонны над входом в здание, как всегда, прямые, строгие. И сын тоже стоит на коленях. Но это сын. И он знает, кто он. Знает, кого ищут и не могут отыскать родные глаза. Беспокойные, никем другим не интересующиеся. Увидел, подходит. Поднял с земли и поцеловал, прижался роскошной своей купеческой бородой, пахучими усами. (Кажется, выпивает папаша, вот только не уловить, какие у них там на севере вина. Не одна же водка!)
Смотрят отец на сына, сын на отца. По-разному это происходило. Но сын всегда вел себя скромно, и если мстил, то только укором и прощением всем-всем подлецам. А отец всякий раз реагировал по-другому. Виновато смотрел: его сын рос, вырос в нищете и обидах. Иногда гордо: вот какой у меня наследник! Бывало, и гневно: кто посмел с моим сыном, с наследником, – вот так?!
Но чаще они просто не замечали никого: стоят коленопреклоненной шеренгой, ну и пусть стоят, затаив дыхание, а Отец и Сын ходят-прохаживаются. Рука об руку. Или на плече державная рука. На голове ладонь его, пальцы ласково перебирают короткие волосы наследника. Ко-ба… Ко-ба… Еще тогда, в тех мечтаниях и обидах, зазвучало это имя, пусть внутри, пусть не слышимое для других. Партийной кличкой стало потом, гораздо позднее. Были потом и другие клички – Давид, Нижарадзе, Чижиков, Молочный, Иванович, Солин, Сталин, но Коба, имя благородного героя из романа Александра Казбеги «Отцеубийца», восходит к самым ранним мечтаниям-предугадываниям. Пожертвовать всем и всеми, как он. И умереть мстителем, никем не оцененным, чужим всем. Только потом поймут…
А что? Почему бы и нет? Самое немыслимое случалось в этой стране. Что самое невероятное, то и есть правда. Лаврентию кто-то из Грузии прислал свою диссертацию, где и Петр Первый – грузин. Научно доказывалось. Восковая «парсуна» из петровской кунсткамеры сама за себя говорит – грузин типичный! Вроде бы Романов согрешил с грузинской княжной, дальше всякие подмены-замены. Но если так, получается, что и здесь товарищ Сталин не первый! Дублер и здесь. Диссертанта с его диссертацией Лаврентий засунул подальше…
А потом вдруг исключили из семинарии: перестали поступать деньги оттуда, откуда они всегда поступали. Причину, объяснение нашли простое: стал пренебрегать учением. В Гори сплетничали: папа Игнатошвили обеднел. Или к старости жаден сделался, перестал платить за учение сына. Хитрая Каке всех убеждала, что это она сама забрала сына из семинарии – за здоровье его боится. По старой памяти поколотить даже попыталась своего недоросля: «Ты все в цари, все в цари!» – ей сообщил кто-то, что выгнали-то за драку, глаз выбил семинаристу.
Да нет, при чем тут чей-то глаз, какой-то чиновник в каком-то учреждении взял да и зачеркнул нужную строчку. Не понимая, не зная, к чему прикасается, чью волю зачеркивает. И вся жизнь пошла по другому руслу.
Мало, так еще эти сапоги, кражу сочинили: стащил, мол, чтобы заплатить за семинарию, из-за них-то и выперли!
– Эй, задница, сапоги где, верни! Кошкодав сухорукий!
И ту кошку, кем-то подвешенную, замученную, на него повесили. Всё на него.
– А ну становись, четырехпалый, отгадывай! Становись, становись. Да не подсматривай. Привык!
Все до одного против тебя. Все до единого. Это у них игра такая – моментально обрушиваться на облюбованную жертву. По какому-то стадному сигналу. Схватят, заломят руку за спину: становись, начинаем с тебя! И лупят по ладони – до ожога! – отгадывай кто. Если угадаешь, будешь со всеми против кого-то одного. Но как удержаться, не заспешить, не влупить недавнему своему обидчику. А он ждет этого, сразу на тебя и укажет. И снова все у тебя за спиной, шепчутся, шушукаются, спешат, толкаются, примериваются, кому бить.
Сапоги, кошка, жалкий отец, который не отец, – твоя тайна, но у всех на языке. Почему так? И как тут было спрятать от них сросшиеся пальцы на ноге, если в баню ходить надо, скопом ходят семинаристы, как солдаты. Четырехпалый! Даже во время молитвы не оставляют: вскинет руку, склеив два пальца, и скалит, подлец, зубы. Вот и теперь, здесь – ударили и лезут, лезут прямо в лицо пальцами. Многие нарочно два выставляют, слипшиеся. Угадай, кто ударил, суют, суют наглые, ненавистные пальцы, чуть не в глаза тычут, и каждый из кожи лезет, чтобы обмануть, заморочить: я, я это, боюсь, что покажешь на меня! Ох, не успел отскочить, видишь, на одной ноге стою, балансирую, ну все, попался!
Ну так не надейтесь, что вас вылавливать будут одного из сотни, сотню из тысячи – лупить, так сразу по сотне. По тысяче. По миллиону! Ни один подлец не спрячется. А вы что думали, каждый рассчитывал: вычеркну Сталина, оставлю Мироныча – поймай меня за руку! Бей по тысяче – никакая единица не спрячется. Главное, чтобы работа эта никогда не прерывалась. Чем больше людей, тем больше врагов. Тычут, тычут пальцами в глаза, а если ты ошибся, не угадал, кто ударил, с торжествующим воем разворачивают и готовятся бить снова, шепчутся, оговариваются. И не знают, подлецы, что за негустыми деревцами сквера, здесь же, у здания тифлисской семинарии, уже стоит Он – на высоком, как столб, пьедестале. Тот, над кем вы измывались, уже стоит за сквериком, поджидает вас…
Они не знают ничего, а ты знаешь. Враги все, ты один, а они скопом, и каждый уверен, что поэтому защищен. Ложь и двурушничество в десять слоев, сколько тут всяких наворотов: от лжепритворного спокойствия, святой отрешенности на физиономии до столь же притворного испуга – суют, суют пальцы-спариши.
– Угадай, ну, Фикус, угадай!
Кровь хлынула в глаза, ослепила испугом, яростью. Кто, кто выкрикнул, посмел? Знают, знают, и эти знают что-то! Но откуда, как? От Тухачевских да Уборевичей – от кого же! Копали, докапывались, подлецы. Да нет же, нет, доказать могу. Давид Бакрадзе, вот кто – «Фикус»! Его кличка, его, установлено. А ее мне цепляют, снова на меня вешают? Значит, копают, докапываются, ищут, примеривают, навешивают, какая под руку… Сведения, значит, у меня были верные: докапывались! Они здесь, Троцкий там, а цель одна: убрать Сталина. Свалить, сожрать любым способом. Ишь, Ганнибалы хреновы, собирались все в ромбах, шпалах, таращились на бумаги, решали-голосовали: сообщать или не сообщать народу, что великий вождь – бывший агент царской охранки? А если я про вас сообщу народу? Да, да, что враги, шпионы! Кому поверят, фашистские ублюдки, вам?.. Шпионы и есть, сны не обманули, как из сна – внезапное сообщение от чехословацкого президента, настоящие документы, выкраденные у немцев.
Разве объяснишь дуракам, что время было такое, что вот и Роман Вацлавович Малиновский, социал-демократический депутат, который в Думе речи произносил, не им (а знали бы вы кем!) написанные – от имени партии произносил, – и он тоже, да, да, служил в охранке. Портной – была его кличка. И давал эти речи жандармам читать, перед тем как выступить. И читали, ну и что, но зато слова социал-демократов звучали на всю Россию. Так чего больше – вреда или пользы от его знакомства с жандармами? Может быть, вынужденного, совсем не добровольного знакомства. Хорошо было Бухарину, отсиживаясь в заграничных читалках, тыкать пальцем в Малиновского. Чистоплюи библиотечные! Тычут! Тычут! А ты бы сам попробовал повертеться в этой жандармской России, тогда бы понял, что к чему. Это тебе не на руках ходить. Спортсмены! Что не все дороги к высокой цели прямые! А вам бы все по линеечке, по книжечкам! Спор был в партии, и не все сочли, что вреда от Малиновского было больше, чем пользы. Сам Ленин на этом настаивал, объясняя свое к нему доброе, более чем доброе отношение, он чем-то нравился ему, всегда нравился. Но кому и что этот пример доказал бы, докажет, если им важнее, им нужен голый факт: был или не был завербован? Что, мерзавец Орлов сказку вам рассказал, как Роман меня протолкнул в ленинское ЦК? Ну а что он меня, Малиновский, мерзавец, тут же спровадил в ссылку – это вы знаете? Документы есть, документы!.. Орут, выкрикивают и уверены, что сойдет им это, что спрячутся за спины ухмыляясь. Может быть, и он здесь – тот, кто придумал гнусную кличку? Сидит за грузным, как он сам, столом и пьяными глазами прикидывает – подойдет, не подойдет: Сту-лов… Графинов… Фикус? (Примеривает, подлец, и этот примеривает!) Головой упирается прямо в царские сапоги: портрет Александра III, как будто нарочно, для большей издевки…
Да нет, сон это, все это сон!
– Так, так… Следовательно, из села До-до-ли-ло, так, Тифлисского… В священники готовился, хорошо. Что ж ты, братец, шалить начал? За убийство, понимаешь, чем пахнет? Нехорошо! Приметы, так, родинка, родинка… второй и третий пальцы сросшиеся… Не вполне, как бы сказать, эстетично, отец-мать тут промашку дали. Пил отец-то, сильно запивал? Впрочем, пардон. Ик-ик! Изжога, черт ее побери! Короче, хватит играть в кошки-мышки, бегать туда-сюда, добегался, послужим отцу-батюшке. А? Или я что-то не так сказал?..