Где-нибудь за Енисеем встретитесь все, и у вас будет достаточно времени выяснить, кто больше ненавидит Сталина. Нет, интересно: сами они остановятся в этом деле или как в тридцать седьмом – до упора, когда уже и выселять некого и некому будет?..
Что, «дублер»? И думаете, что оскорбили, унизили? Чем? Что самое трудное, опасное досталось не вам? Сталину досталось? Походили бы вы сами над пропастью по имени Россия! Над мелкобуржуазным кратером да с такой ношей, да по нехоженому пути! Я же вижу, видел, как жадно вы смотрели из своих углов, со своих нар, ждали, чтобы свалился. И марксизм вам уже не нужен, и социализм, черт с ним со всем, только бы Сталин опростоволосился.
Ну, а теперь что скажете? Придется выпрашивать у Сталина, у вашего «дублера», хоть какое-то местечко в истории. На трибуне истории – в день Самой Главной Победы. Которая впереди. Там, там «точка», и видит ее только Сталин. И ваша судьба – и живых и мертвых – там, хотя вы этого еще не знаете. Вот когда история будет переписана окончательно. В сравнении с чем все прежнее – всего лишь репетиция, бои местного значения. И тогда посмотрим, кого история поставит на первое место! Где Ленин, а где Сталин.(У него слова, не более того, Сталин же – сама практика. Он лишь пугал словами буржуазию всех мастей, а слова в дела воплощать дано было Сталину. Да он и сам понимал: где не слова, не интеллигентская болтовня, а дело нужно делать – поручал Сталину. Сколько раз, пока эта баба не влезла в наши дела. Ах, грубый, ох, не годится быть генеральным. Как будто не сам он придумал это: «Генеральный секретарь» напротив фамилии Сталина в списке 10-и самых верных ленинцев.
Это они, они! Воровски постукивают в дверь, зовут, мое голодное молчание их, видите ли, напугало, они взволнованы, не случилось ли чего с Иосифом Виссарионовичем. Охрану, конечно, арестовали. Или вырезали. Если она не заодно с ними. От самой Москвы толпами бегут через лес, от самого Буга и Днепра бегут, бросив фронт, все бросив, с единственным желанием – добраться, отомстить, выместить злобу. Тольвютиге вольфе! Мало, мало на вас Гитлера, немцев!..
– Да открой, это я!
Голос незнакомый, но таким кажется свой собственный, если слушать со стороны. Звучащий с киноэкрана или по радио.
И сдерживаемое дыхание – прижатым ухом даже сквозь обитую дверь ясно слышно.
– Да ты что, не узнаешь? Ладно притворяться: я это, я! Да я – СТРАХ твой! Узнал ведь.
– Что нужно, кто звал, кто позволил?
Фу, гад, так напугать! Это ж надо, какая чушь приснилась-пред ставилась.
– Перестань, вождь, комедию ломать. Никогда в спец-пропуске я не нуждался. Роднее у тебя никого нет.
Смеется, издевается, подлец!
– Что мне ты или другой, подумаешь – страх! Голому дождь не страшен. Я ухожу, совсем, мне теперь ничего не страшно.
– Ну вот и прекрасно. Так что здравствуй! Признаться, я боялся, что будет слишком много визгу, соплей, восточной дипломатии – весь набор. Все мы боги, пока других потрошим, души из тел выковыриваем. А когда из нас – вопим и взываем. Как наш Зиновьев. Изображал из себя Красного Галифе, а когда самого потащили, как барана, убивать, взвыл: «Товарища Сталина! Мне товарища Сталина!» Напомнить, возможно, хотел, что именно он проталкивал генсеком тебя. Или как с Каменевым от завещания тебя защищали. А нам теперь как? Не мингрела же нам с тобой кликать! Этот пожалеет.
– Кто вас всех сегодня подсылает? Постой, постой! А не твоя это работа – Яшка с его «лысым доцентом»? Что ты этим хочешь сказать, чего добиваешься?
– Там, где я, хе, хе, Страх Смерти, там бродит и совесть. Поблизости. Если она еще жива. Ну, а если не совесть, то хотя бы «лысый доцент». Вроде солитера. Не в душе, так в желудке, но какая-то работа все-таки происходит внутри…
– Не надоело ерничать? У меня серьезные планы…
– Определить врага, подготовить все, неожиданно нанести удар, уничтожить его и пойти спать! Это – как стакан хорошего вина… Знаю, знаю твои планы. Нет, на этот раз – речь совсем о другом. Только договоримся сразу – не играть в знакомые игры. Не стоит она того.
– Что?
– Жизнь эта самая. Ну что за удовольствие: вечно сидеть за колючей проволокой и чтобы пищу подавали, как зеку, и ни минуты без страха… Без меня, хе, хе, то у есть. Пожизненный узник! Глянь-ка: да ты в гробу заживо заключен! Эти доски до потолка, кто это придумал? А под конец, гляди, и дело припаяют – с этой охранкой. Да ну их всех! Бессмертия не получилось, не вытанцевалось, мы уже поняли с тобой. Так ради чего волынку тянуть?
– Ты о чем это?
– Как о чем? Полчаса толкую…
– Я чувствую себя… Я совершенно здоров!
– Какое уж тут здоровье? Раньше, бывало, после баньки – как младенец, джигит! Кстати, почему именно в бане так приятно ругать, поносить Советскую власть? Парильщики, слушая тебя, в обморок падают. Даже слушать такое боятся.
– Надоело! Надоело! Сколько ни бейся – бардак! Потому и решил: все сначала! Никогда у меня столько сил, столько идей не было.
– Ну, с тобой не соскучишься. Какое начало? Какие идеи! Опять через Колыму гнать людей к счастью? Не наскучило? Финита, как говорят иностранцы. Ты что, не слушаешь, с чем я пришел? Тебе, тебе надо умирать! На этот раз – тебе! Теперь расслышал?
– Вот ты и выдал себя! Они, это они тебя подослали!
– Да не они, успокойся. Мы с тобой сами: тихонько, помаленьку, по-стариковски… Когда-то надо же.
– Нет, ты послушай: хохлы-самостийники и прочие помогут торговцам-отравителям – аж до Колымы земля обетованная! А следом и сами – запрягайте, хлопцы, коней! Да, не забыть и про этих партизанчиков, белорусских. Каждый второй – прирожденный террорист. Мао Цзэдун охотно подбросит сто миллионов, чтобы поселить у нас. Разместим. Вот зачешется Европа, если сто миллионов азиатов да на место хохлов! Прямо под нос всем этим французам, англичанам. С раскосыми и жадными глазами, а?.. Мудрый, ничего не скажешь, обычай: чтобы кто-то тебя запомнил – ударить побольнее. И неожиданно. Такое – надолго. Не скоро забудете товарища Сталина!
– Сердце жмет? После баньки. И голову как обручем, да?
– Да я всех переживу! Кавказская порода долговечная. Мне надо, я не для себя, надо!.. Все загубят – слепые кроты. Кому все оставлю? Да они все уступят врагам, только бы шкуру сохранить.
– Финита! Амба! Крышка! Какое еще слово есть? Кранты! Капут!..
– Не может быть, чтобы вот так сразу! Давай посоветуемся. Ну, пожалуйста!
– Да хоть миллиард или всех, сколько осталось на земле, заложи вместо себя – не выкупить. Раз пришел срок.
– Нажаловались на меня, я знаю. Это они умеют – писать, жаловаться.
– Послушай, это уже скучно. Ну, сколько можно? Как чужими головами рассчитываться – герои, боги, ничего нет легче! Но только зайдет о своей речь…
– Ну хорошо, хорошо, не сердись. Я все сделаю, что скажешь. Но не сразу же. И если приговорили, пусть сами осмелятся, а не подсылают вместо себя. Пусть, но глаза в глаза. Хочу увидеть подлеца. Я его всю жизнь ждал.
– Нет, ты кого хочешь уморишь. Ну, пойми, где и кого я буду сейчас искать? И ты не подумал: а вдруг набежит столько, что забор повалят? И цветники вытопчут.
– Вот и поглядим. Ну, что тебе стоит? Народ любит товарища Сталина!
– Ты действительно уверен, что любовь, зачатая от СТРАХА, от меня, хе, хе, сильнее всего остального? А мы не зря время теряем?..
– Должен, должен у человека быть шанс? И столько не завершено. Вот и ботинки… Для Матрены Петровны, у нее день рождения…
– Слушай! А что нам далеко искать? Этот не подойдет? Всмотрись?
Подошел к зеркалу ближе. И ему навстречу ступил, как бы наперерез угрожающе двинулся низенький старикашка с сердитым одутловатым лицом, поковырянным оспой, с неподвижными глазами ящера, грязно-серые усы свисают мокро, тяжело. Босой, в обмятом, как со сна, мундире с огромными бутафорскими погонами, с них свисает позлащенная вытертая бахрома.
Смотрели друг другу в глаза. Ты все в цари, в цари!.. Лучше бы ты!.. Нет, лучше бы ты!.. Никогда ни к кому не испытывал такой ненависти, – сдавило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Даже грудь заболела. Почувствовал, как яростно забилось сердце, обгоняя собственные удары, руки-ноги загудели-загудели, обмякли. Как обручем, сдавило голову. Последний светлячок, какие-то пятнышки на пещерно-черной стенке того, что называют душой, – возможно, это была просто жалость к самому себе, – тускло замерцали и стали гаснуть, пропадать. Существо с мозолистыми от ненависти ладонями (от вечно сжатых кулаков – ногтей), не любящее и не жалеющее никого, даже самого себя, только ненавидящее, – обречено.
Чтобы не упасть посреди комнаты, оттолкнулся рукой от пианино, боком, боком, чуть не задом заторопился к уплывающему дивану, рухнул.
С непонятного возвышения оглядывался на глухие окна, устроенные так, что в них можно выглянуть, но снаружи заглянуть невозможно. И все равно оттуда смотрели, он это знал. Это ОНА там стоит, смотрит. Не то мать, не то смерть, уже казалось ему, что они – это одно, что и мать, как все на свете, хочет его смерти. «Лучше бы ты, лучше бы ты!..»
Что-то хотел сказать, жалкое, последнее, оправдываясь, – и именно про детей, про детей! – но тут произошло, случилось очень простое, элементарное, механическое: давно переродившиеся, старчески хрупкие трубки-сосуды не смогли удержать напора крови и гнилостно расползлись – кровь хлынула в черепную коробку, мир ею моментально наполнился и тут же погашенно исчез.
Но он еще дернулся – к людям. Позвал – людей. И упал со скользкого дивана.
Убила кровь, собственная. Лежал посреди комнаты на полу в нелепом бутафорском мундире. Глаза были закрыты. Впервые за последние пятнадцать лет глаза были закрыты.
Помощник коменданта «ближней дачи» П. Лозгачев:
«В полдень охрана заметила отсутствие какого-либо движения в кабинете и комнатах Сталина. Это насторожило всех, но примерно в 18.30 в кабинете и в общем зале зажегся свет. Все с облегчением вздохнули, полагая, что сейчас последует вызов кого-либо из нас. Но вызова не последовало ни в 19, ни в 20, ни в 22 часа. Охрану стало охватывать волнение, ибо явно нарушался распорядок дня Сталина, хотя это и было воскресенье. Обычно по выходным распорядок не менялся. В 22.30 охрана стала подозревать неладное. Старостин, будучи старшим сотруд