ником, стал настойчиво посылать меня к Сталину. Я же отвечал, мол, ты старший – ты и иди первым. Так мы препирались, кивали друг на друга и каждый боялся входить к Сталину без вызова. Наконец пришла почта. Это послужило поводом зайти к Сталину. Я взял письма и твердым шагом направился на доклад. Прошел одну комнату, вторую, но Сталина нигде не было видно. Наконец заглянул в малую столовую и увидел перед собой ужасную картину. Все во мне оцепенело, руки и ноги отказались подчиняться. Возле стола на ковре, как-то странно облокотившись на руку, лежал Сталин. Он еще не потерял сознания, но и говорить не мог, случилась полная потеря речи. Все же он, видимо, услышал мои шаги и слабо поднятой рукой как бы подозвал к себе. Я подбежал к нему и спросил: «Что с вами, товарищ Сталин?» В ответ услышал невнятно произнесенное что-то вроде «дз». На полу лежали карманные часы первого московского завода, газета «Правда». На столе – бутылка минеральной воды и стакан.
По домофону я срочно вызвал Старостина, Тукова и Бутусову. Они тотчас прибежали, и кто-то из нас спросил: «Вас, товарищ Сталин, положить на кушетку?» В ответ последовал слабый кивок согласия. Общими усилиями положили его на кушетку в столовой. Сразу же стали звонить в КГБ Игнатову, но тот оказался не из смелых и переадресовал нас к Берии. Возникла необходимость перенести больного в большой зал. Мы все вместе это сделали, положили Сталина на тахту и укрыли пледом. По всему было видно, что Сталин озяб, очевидно, он пролежал в столовой без помощи с семи-восьми часов вечера… Я остался дежурить возле больного».
Вспоминает М. Старостин: «Я тут же позвонил Маленкову и сообщил о несчастье с товарищем Сталиным. Спустя примерно полчаса Маленков позвонил мне и сказал: «Берию я не нашел. Ищите его сами». Прошло еще полчаса. Звонит Берия: «О болезни Сталина никому не говорите и не звоните».
Продолжает П. Лозгачев: «Сижу один у постели больного Сталина. Тяжесть на душе невероятная. Угнетает беспомощность. Старостин бегает, шумит, мол, звони, Лозгачев, начальству. А кому звонить, когда все, кому положено, о болезни Сталина знают. Тяжела и томительна была для меня эта ночь. К утру виски мои поседели. Я продолжаю находиться возле Сталина один. Минуло два часа ночи, а помощи больному ни от кого нет. В три часа ночи 2 марта слышу: подошла к даче машина. Я обрадовался. Думаю: наконец-то прибыли медики, которым я смогу сдать больного Сталина. Но я ошибся. Оказалось, что приехали Берия и Маленков. Берия, задрав голову, прогромыхал ко мне в зал. У Маленкова скрипели ботинки. Он их снял и, держа ботинки под мышкой, вошел в носках. Встали соратники поодаль от больного, некоторое время постоят молча. Сталин в этот момент сильно захрапел. Обращаясь ко мне, Берия сказал: «Ты что наводишь панику? Видишь – товарищ Сталин крепко спит. Не поднимай шумиху, нас не беспокой и товарища Сталина не тревожь». Я стал доказывать, что товарищ Сталин тяжело болен и ему нужна срочная медицинская помощь. Но соратники не стали меня слушать и поспешно удалились из зала. Берия обрушился с бранью на Старостина, из потока сквернословия печатной была лишь одна фраза: «Кто вас, дураков, приставил к товарищу Сталину…» С тем Берия и Маленков уехали.
Часы пробили 4, 5, 6, 7 утра. Медицинской помощи Сталину нет как нет. Все это стало походить на предательство.
В 7.30 утра приехал Хрущев и сказал, что скоро прибудут врачи из кремлевской больницы».
Вспоминает В. Туков: «Я позвонил Молотову и сообщил о случившемся со Сталиным. Молотов сказал: «Позвоните членам Политбюро и сообщите им о болезни Сталина. Я сейчас приеду».
Продолжает П. Лозгачев: «Между половиной девятого и девятью часами прибыли врачи, среди которых был П. Е. Лукомский. Медики очень сильно волновались, руки у них тряслись. Даже не смогли снять с больного рубашку – так волновались. Пришлось разрезать ее нолсницами. Осмотрев больного, врачи установили диагноз: кровоизлияние в мозг. Приступили к лечебным процедурам – укол камфары, пиявки, кислородное вдувание. О хирургическом вмешательстве речь не шла. Какой хирург мог взять на себя ответственность? К тому же Берия нагонял на врачей страх зловещим вопросом: «А вы гарантируете жизнь товарищу Сталину?»
На второй день о болезни отца дали знать Василию Сталину. Он приехал с топографическими картами, полагая, что отец устроит ему экзамен как авиационному начальнику. Светлана также была вызвана к больному отцу».
Из воспоминаний В. Тукова: «Василий Сталин появился на даче в пьяном виде и с порога принялся кричать: «Сволочи, загубили отца!» Кое-кто на него ощетинился, а Ворошилов стал уговаривать: «Мы все меры принимаем для спасения жизни товарища Сталина».
О болезни Сталина узнала вся страна. На даче все чаще стали раздаваться звонки врачей-доброхотов, просивших допустить их к Сталину и уверявших, что они его вылечат. Звонили далее из других стран. Один доброжелатель оказался особенно настойчивым. В конце концов к аппарату подошел Берия. Без особых предисловий он спросил настойчивого эскулапа: «Ты кто такой? Ты провокатор или бандит?» Собеседник, видимо, понял, с кем имеет дело, и положил трубку». (Материал А. Т. Рыбина и В. А. Попова.)
Попытался открыть глаза, когда услышал над собой, откуда-то сверху:
– Мертв! Тиран мертв!
Увидел, показалось, где-то под самым потолком, но тут же нырнувшие книзу вампирские плотоядные огромные присоски-линзы. Навалился горой – ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Гнев на миг вернул искру сознания.
А-а-а, подлецы, рано обрадовались!
Куда ты меня ведешь? Что это за коридор?
– Бутырская тюрьма. На суд идем.
– Кто будет судить?
– Следствие закончено. Вот конверт, протоколы – подписывал?
– Ничего я не подписывал. Если кто ждет от меня самооговора…
– Подписал, не подписал – срок подошел, суд.
– Кто будет судить?
– Троица.
– Тройка? Особое совещание?
– Разве я неясно выразился: троица?
– Ты же говоришь – Бутырская тюрьма.
– Разве я сказал: Бутырская? Ну, значит, Лефортовская, без разницы… Не имею права разговаривать с конвоируемым.
– Зачем ты аплодируешь?
– Кто аплодирует?
– Ну вот ты же.
– А, это! Положено стучать ключами о пряжку или хлопать в ладоши, чтобы встречный конвоир успел поставить своего арестанта лицом к стене. Чтобы вы не переморгнулись.
– Товарищ Власик, прошу, никто же не видит! Скажи: у них есть доказательства? Есть у них документы, что… я ну, агент? Нет у них ничего! А документов-то нет!
– Без разницы. В этом суде не доказывают. Зачитывают приговор в полстранички – он уже у них там лежит, готовый, – и шагай, раб божий, в лагерь или под вышку. В какую комнату пакет, такой и приговор: первая – десять лет, номер два – двадцать пять, а в третьей – только расстрел. Конвейер.
– А мы в какую, наш номер?
– Не имею права.
– Прошу, Николай Сидорович, никогда не забуду! Ты не обижайся, что так получилось у нас с тобой. Теперь я вижу: ты самый преданный. Это все Берия, он наговорил: «Власик-растратчик. Власик потерял бдительность, врачей-отравителей пожалел».
– У тебя всегда кто-то виноват, только не ты. Ну да Власик не такой человек, зла не держит. Дурак-белорус. Только зачем было генерал-лейтенанта отнимать?
– Верну, все верну! Скажи…
– Ну, в ту самую.
– В третью?
– Да.
– Где же правда? Где законы? Власик, сделай, сделай что-нибудь! Мы же сейчас придем, будет поздно.
– Тише, там идут! По тому коридору. Лицом к стенке! Быстро! Стоять так и не сметь поворачиваться!
– Не беспокойся, не беспокойся, Власик. Ты только попробуй обменять.
– Что обменять? Стой, не вертись!
– Пакеты, комнаты.
– Ну, падла, как ты быстро соображаешь.
– Какая ему разница? Прошу тебя, Власик.
– Разница-то есть: десять лет или вышка.
– Конвоиру, я сказал, никакой разницы.
– Захочет ли рисковать. Был бы я генерал-полковник…
– Вернем, все вернем, товарищ Власик.
– Стоять к стенке! И не подсматривать! Кому сказал?
…Все же не выдержал, глянул из-под локтя. И встретился глазами с Яшей, Яковом! Со все знающими, понявшими глазами сына. Власик наседает на конвоира, что-то быстро, горячо шепчет белобровому веснушчатому парню, прижимающему синий пакет к нагану на бедре, а чуть в стороне стоит Яков, в своих солдатских обносках, с заросшим лицом, и смотрит на отца огромными глазами.
А тут еще голос услышал, словно из стены, в которую упирался ладонями: «Лучше бы тебе не родиться! Он же внук мне, наш бедный Яша!»
Да что вы смотрите на меня? Все смотрите на меня! Вы мертвые, я же знаю, что вас нет. И вы знаете, что нет вас. Жалеть надо живого, живого! Если ты мать, если ты сын! Вам все равно, это живому не все равно…
Он вдруг ощутил, что с его лицом происходит что-то странное, давно забытое, не понял что! Но увидел потемневшую полоску на рукаве мундира, мокрую, и догадался, что плачет…
– Да минет тебя, отец, чаша сия…
Яша, сын! Прости, простите меня, если можете! Это он все, он – Сталин. Он все отнял. Ненавижу! Он отнял у меня детей, семью, он, Сталин: я боялся его, боялся, что если тебя связывают дети, страх за их судьбу, жалость к близким, он по этому и ударит. Как ударил Каменева, Бухарина… Да и всех других: в страхе за детей предали себя, все предали! Это он умел, умеет – ненавижу!
– Ну, хватит, поворачивайся. Ушли.
– Что? Что? Поменялись?
– Уговорил. Вологодский лапоть все-таки помнит генерала Власика. А когда увидел твой мундир генералиссимуса…
Спасибо, Николай Сидорович, никогда не забуду твою услугу!
– Но ты молодец: как быстро сообразил! Здорово ты себе дублера выхватил!
– Как ты сказал, генерал Власик?
– Дублера. А что?
– Ты неправильно сделал, ты не должен был сказать так, товарищ Власик.
– Что, опять разжалуешь Власика?
– Всегда буду помнить…
– Память у тебя не дай Бог. Но Власика всегда доброта губила. Никак не научат дурного белоруса.