Карпантье как истинный спортсмен тотчас заговорил о моём болиде; решив не отставать, я стал расспрашивать боксёра о последней поездке в Америку, полюбопытствовав, в частности, что его там больше всего сразило: «Демпси», – буркнул он в ответ[128]. Появление Клода Ларенсе избавило меня от необходимости демонстрировать вежливое удивление; держался романист в этот раз куда увереннее, чем на Ривьере. Также справившись мимоходом о моём путешествии, он тотчас попросил представить его Себастьяну Мантоблё – тот единственный из нынешних коллекционеров систематически собирал рукописи современных писателей и поэтов[129]. Я догадался, что Ларенсе, должно быть, состряпал на салфетках из кафе некий манускрипт по вкусу мецената, чьё покровительство гарантировало немедленный профит, больший, чем могла бы принести последующая продажа книги. Он принялся расспрашивать меня о Мантоблё, дабы не попасть впросак, оказавшись у него. Скажу вам прямо, отвечал я, Себастьян Мантоблё – мой друг, и я считаю его человеком поистине выдающимся; формально от искусства далёкий, он чувствует современность лучше многих профессионалов модернизма: у пчёл он наверняка был бы маткой!
– Какая странная характеристика, – перебила меня Розина Отрюш, – мне казалось, что пчелиная матка известна скорее своим бездельем!
– Допустим: тогда он – пчелиный король; ему присуще чутьё тех, кто выражает дух времени; он окружает себя как раз такими людьми и не стесняется спросить их мнения, без какого бы то ни было снобизма; его вкус, его ум решительно отделяют его от всех прочих, кто вечно стремится запрыгнуть на уходящий пароход современности. Кстати, сегодня отчаливает один такой корабль, называется «Сёра» – так вот, он на него и ногой не ступал; максимум, оставит себе несколько фотографий для архивов – или для обстановки гостиной: судно это диво как хорошо, да и Ман-Рэй [sic!] делает такие изящные снимки[130]!
– Чем же он вам так досадил, этот бедный Сёра? – промолвила Розина.
– Всем, кроме своего имени. В этом художнике чувствуется оптимист и позёр, а я таких черт не терплю; что же до его работ, то они напоминают негритянские скульптуры в исполнении клоунов Фрателлини[131]. Стремление Сёра к вечной славе выглядит абсурдным, меня удивляет, что Марсель Дюшан с его тягой ко всему мимолётному считает Сёра великим человеком. Возможно, именно отсутствие этого художника в коллекции Себастьяна Мантоблё подтолкнуло Дюшана к такому сиюминутному суждению[132]!.. Я знаю, что некоторые художники, пользующиеся определённым кредитом доверия (и то лишь потому, что вечно живут в кредит), попадаются среди матросов этаких последних пароходов. Но даже если мой друг-непрофессионал, чей пыткий ум объясняет то удовольствие, с которым он собирает шедевры нашего времени для просвещения будущих поколений, и может принять приглашение на обед у капитана такого корабля, ему хорошо известно, что того регулярно тошнит от качки!..
Видите ли, так высоко я ценю Мантоблё среди прочего ещё и потому, что для него – возможно, единственного в этом среди всех моих друзей – смыслом существования является наслаждение и благополучие. В гостиной у него стоят восхитительные кресла красной кожи – одно удовольствие смотреть, а уж как приятно в них усесться, – однако ему никогда не придёт в голову вздорная идея подбирать бутоньерку им в тон! Ему удалось сохранить столь редкий в наше время и столь притягательный динамизм молодости – вещь несравненно более ценная, чем все высокие позиции, к которым близоруко тянутся убогие глупцы, точно они мёдом намазаны. Конечно, на него много кто повлиял, но все эти влияния он выбрал себе сам – как, например, вы поддаётесь очарованию страны, которую решили посетить, поскольку она давно вас привлекала.
Его окружают такие же молодые, как и он сам, друзья. Одни увлечены тайной, другие мастерят для этой тайны покров. Я убеждён, что благодаря собранным им документам этот чрезвычайно скромный человек способен определить духовное развитие всего нашего общества.
– Какой ужас! – воскликнула Розина Отрюш. – Собирать документы, задающие путь духовного развития, – есть в этом что-то неестественное!
– Ничего подобного: в документах как раз никакой противоестественности нет, аномальным скорее мне видится пичканье публики книгами Дельтея[133], например: весь этот персонаж – не больше, чем отрыжка Оскара Уайльда, он убеждён, что облака[134] получаются из сельтерской воды.
– Как, вы не любите Дельтея?
– Конечно нет!
– Отчего же?
– Потому что на страницах книги я рассчитываю найти тарелку супа, кусок хлеба, отхожее ведро или розовый куст, если хотите, но только не эту чудовищную писанину, процеженное дада с отдушкой флёрдоранжа!
– И Себастьян Мантоблё тоже его не любит?
– Повторю ещё раз, Мантоблё любит Дельтея, как он любит Дриё Ля Рошеля[135], Жана Кокто или Андре Жида: это лишь краски, он размазывает их по своей палитре и принимается рисовать собственную картину – этакое историческое полотно.
Карпантье, до сих пор не вмешивавшийся в разговор, бросил:
– Мне он скорее кажется художником натюрмортов – я же предпочитаю пейзажи.
Я повернулся к нему:
– Дорогой мой Карпантье, что может быть мертвее заката, когда его переносят на холст?
Автор «Ангела в полях» был до такой степени возмущён ходом беседы, что, схватив с комода шляпу, поклонился Розине и, едва не задев меня на выходе, процедил, глядя в глаза:
– У меня подмышками вши.
– Что ж, тем хуже для вас, у Рэмбо´ [sic!] их не водилось даже на голове[136]!
Он пожал плечами и вышел.
На лице у Карпантье читалось удивление: он наверняка пытался припомнить, не знавал ли он когда-то боксёра по имени Рэмбо´!
Ларенсе, казалось, также был в смятении от всего сказанного; возможно, в качестве утешения Розина попросила его почитать что-то из последних стихов. Он занял место Человека-со-вшами (явно довольный тем, как удалось его подсидеть) и начал декламировать:
Виски́ юных красавиц
В непроглядных сумерках
Вплоть до их замужества
Веселят Текетили
В книгах
Некоторые слова
Кажется, положены
На музыку
Южных краёв
Деревенская жизнь
Танцует
В паутине идей
Её рука в моей
Мы закрываем город
Во имя овладения прекрасным
Изобретения
Театры
Женщины
Трубочисты
Электрическая лампа на розовом шёлке
Дохлая рыба
Всё складывается в гирлянду, которую мы вешаем
У нас в голове
По праздникам.
– Мило, но как-то отстранённо, мне как-то больше по душе «Омнибус», – заявил я.
– А, ну тогда позвольте прочесть несколько новых страниц как раз оттуда, – Ларенсе уже принялся рыться у себя в портфеле…
– Нет-нет, у меня из головы нейдут ваши стихи, мне будет трудно переключиться.
Розина спросила, чем мы намерены занять вечер.
– Я хотел отвезти вас к друзьям на улицу Фонтэн; они собираются каждый день на сеансы спиритизма – думаю, будет забавно[137].
Она согласилась, но назначила Ларенсе встречу в «Жокее» на два часа утра.
7. Муслиновые занавески
В течение всего ужина – хотя ресторан, который мы выбрали, был превосходным, – Розину не оставляло дурное расположение духа; она пеняла мне на несправедливость по отношению ко всем и в особенности – Ларенсе. Его последние стихи казались ей верхом совершенства.
Мне не терпелось вывести её из такого взвинченного состояния, я очень рассчитывал на помощь моих друзей-спиритов, и, соответственно, настоял на том, чтобы, покинув ресторан, немедля отправиться на улицу Фонтэн.
Преодолев пять лестничных пролётов, которые вели к мастерской Андре Бретона, мы, немного запыхавшись, остановились перед дверью. По ту сторону царило гробовое молчание; ключ торчал в скважине, я зашёл в прихожую, Розина последовала за мной; мы оказались почти в полной темноте – подопытного как раз погружали в сон. Через несколько мгновений до нас донёсся декламировавший что-то голос. Бретон вышел нам навстречу, чтобы провести дальше; в гостиной собралось уже много народу, Робер Деснос, Витрак, Поль Элюар, Макс Мориз, Луи Арагон, Эрнст, Бенжамен Пере и прочая, и прочая[138].
Уже полностью загипнотизированный протагонист сеанса тем временем продолжал:
– Пустыня поднимается по трубе, словно дым, и превращается в зонтик, покрывающий весь Париж. Мрак такой, что даже меркнут фонари. Женщина, как полоумная, голосит, что хотела бы стать Пюви де Шаванном[139]! Другая, натыкаясь на прохожих, просит подтвердить, что именно Св. Людовик нёс свою голову на блюде, а хор студентов, точно «Ситроен», подражает глохнущему мотору[140]. Дым спускается с неба в гараж «Роллс-ройсов» и превращает все гитары в зонтики!
Боже, о, Боже, прыгающий с планеты на планету[141], сделай шёлк этого зонтика прозрачным!
Спирит всё глубже уходил в своё камлание и бормотал уже что-то совсем невразумительное.
– Прекрасно, Дюмулен[142], – прервал его Бретон, – скажите нам: кто сейчас вошёл?