– Женщина, а с ней – мужчина.
– Но что это за мужчина?
– Мне он незнаком.
– Долго ли он проживёт[143]?
– Ему неведом возраст.
– Но почему?
– Потому что у него нет сердца.
– Как так?
– Просто нет сердца, и всё. Дома´ для него становятся веерами, все улицы превращаются в дома, городские площади – в свинарники, верблюжатники или автомобильные стоянки, которые, подобно каруселям, крутятся, как заведённые, на острие десятиметрового луча.
Нет ни юношей, ни стариков, поскольку молодёжь выпускает пар, точно облака[144], – и старцы тоже. От всего этого остаётся немного грязи, которую надо подмести!
Он резко вскочил, перевернув несколько стульев, и в отчаянии вскрикнул:
– Меня самого сметает грязь, хоть я и был главой всех подметальщиков!
– Расскажите поподробнее, – не отставал от него Бретон.
– О да, – отвечал тот, стукнув кулаком по столу, – прорабом подметальщиков меня назначил консьерж, приказавший, чтобы всё сияло чистотой. Но, увы, вот и меня унесла грязь, грязь, грязь! Я даже не решаюсь возвращаться домой, он меня отчитает!
– За что же ему вас отчитывать? И вы, что, плачете? Что случилось, почему?
– Я пла´чу оттого, что, возглавив подметальщиков, я мечтал смести прочь лицемерие и грязные намёки, свить из них кольца и, став самим собой – бездвижной точкой в пространстве, – нанизать эти кольца на Эйфелеву башню, когда она проследует передо мной.
– Но вы прекрасно знаете, что нельзя быть неподвижной точкой в пространстве!
– Вы говорите, словно Эйнштейн, вы – его молочный брат или близнец, – ведь я и есть такая точка, я сияю ярче солнца, неужто вы не видите?
В это мгновение гипнотизируемый рухнул на пол и, точно безумец, принялся носиться по комнате на четвереньках: устремившись к входу, он всеми силами пытался протиснуться в щель под дверью[145]!
Хозяйка дома склонилась тогда ко мне и с отличавшей её практичностью вполголоса проговорила:
– Жильцы с четвёртого этажа опять будут жаловаться, да и соседка напротив сама не своя от страха: ей кажется, что весь этот кавардак устраивают привидения; приходится приплачивать консьержу после каждого такого сеанса!
Зажёгся свет, и присутствующие попытались осторожно разбудить спирита; тот, потирая глаза, признался, что ничего не помнит. Завидев меня, он поздоровался, когда же ему рассказали, что произошло, тот опечалился и удручённо уселся в уголке.
Моя спутница, явно обескураженная всем увиденным, прошептала мне на ухо:
– Долго это ещё всё будет продолжаться? Такое впечатление, будто я попала в сумасшедший дом!
– Нет, не беспокойтесь, уже недолго: тут есть парочка забавных типов – посмотрим на них и поедем.
Свет вновь притушили, и в воцарившейся тишине послышался стук чьей-то головы об стол[146].
Это оказался уже заснувший Тристан Бенжамен[147]. Бретон задал ему обычный вопрос:
– Что вы видите?
Ответа не последовало. Бретону пришлось трижды повторить:
– Что вы видите?
На третий раз Бенжамен негромко проговорил:
– Невысокое дерево[148].
– Где оно находится?
– В тазу с вареньем.
– А где стоит этот таз?
Опять молчание; Бретон не сдавался:
– Где стоит таз?
Субъект опыта едва слышно ответил:
– В Парагвае, только никому ни слова.
– А чем вы заняты рядом с этим деревом?
– Я ем: чем же ещё?
– Что именно?
– Помёт колибри!
– И как, вкусно?
– Ужасная гадость!
И гипнотизируемый принялся с остервенением отплёвываться, корча рожи японских масок. Нам с большим трудом удалось его успокоить; он в конце концов рассказал, что превратился в школьный мелок, с помощью которого учитель математики написал на доске цифру 17.
Находившаяся среди присутствующих американка, которую я видел в первый раз, с сильным акцентом спросила меня, кто автор этой картины.
Розина нервничала:
– Послушайте, поедем уже, – сказала она мне, – право слово, с меня хватит.
В её голосе мне послышалось раздражение, которое такого рода вечер вроде бы не должен вызывать у подобных ей людей, чьё бодрствование мало чем отличается от транса этих бессознательных существ.
В этот момент появился вышедший было из комнаты Луи Арагон – все просто разинули рты!
Успев в одиночку заснуть в ванной, он вернулся мокрым с головы до ног, точно какой-нибудь ковбой из фильма, преодолевший вброд речку! Он пересёк комнату механическими шагами и остановился у клетки с карликовым игрунком, к которому и обратился:
– Экспрессионизм как движение стихийное не в силах помешать лошади зайти в гостиную: а лошадь столь же уместна в гостиной, что и в стойле – при условии, что салонная лошадь не будет иметь с остальными ничего общего.
Роже Витрак решил в свою очередь допросить новоявленного спирита:
– Что такое экспрессионизм? – обратился он к Арагону.
– Девятая дребедень, изобретённая Фрейндом[149].
– Что ещё за Фрейнд?
– Как, вы не знаете Фрейнда? Оптовый торговец членами из парафина.
– Что вы называете парафином?
– Серое вещество! Серое вещество! Серое вещество!
Субъект, кажется, всё больше заводился:
– Да вы так не нервничайте, – сказал ему Бретон, – подумайте как следует: что такое серое вещество?
– Серое вещество – это мокрая куча, чувствительная к ультрафиолетовым лучам; серое вещество поддаётся психоанализу, это вывод из устаревших фактов, которыми астрономы пользуются, чтобы смастерить новый компас для проходящих первое причастие.
Он внезапно очнулся и грациозно протянул руку новому гостю: это был прекрасно всем знакомый Пьер Бенуа[150] с ведром для угля – ему поручили следить за камином.
Мы с Розиной решили воспользоваться образовавшейся паузой, чтобы незаметно улизнуть, как женщина, до сих пор неприметно сидевшая рядом, внезапно поднялась; задыхаясь, она с видимым усилием произнесла несколько отрывочных фраз:
– Огромная фиалка… алый цветок… она надвигается на меня! Она увеличивается в размерах, ах, растёт прямо на глазах… Нет сил, мне страшно…
Бретон попытался её успокоить. Но женщиной, казалось, овладел поистине животный ужас[151], она металась по дивану, вырываясь из рук, и продолжала:
– Ах, какая огромная фиалка, вот она уже совсем близко, она цепляется за мой корсаж, а запах какой! Чувствуете, как она пахнет… о, какой ужас!
Она была на пороге настоящего нервного приступа – а мадам Бретон так переживала за соседей! Тогда хозяин вечера положил руку на лоб столь возбуждённого субъекта:
– Успокойтесь, – буквально скомандовал ей он, – успокойтесь: смотрите, фиалка упала к вашим ногам и уже завяла.
Женщине, казалось, полегчало:
– Да-да, – проговорила она в ответ, – вижу: теперь это мужчина, на голове у него – звезда, а в кармане – плитка шоколаду!
Розина Отрюш, похоже, уже была не в силах бороться с отвращением и попросила меня тотчас отправиться за её пальто. Помогая ей одеться, я был поражён и встревожен механической резкостью, обнаружившейся вдруг в её движениях: она повернулась и, не узнавая меня остекленевшими глазами, вытянула руки вперёд и сделала несколько неуклюжих крошечных шажков; я отстранился, Розина же, обойдя вокруг стола семнадцать раз, внезапно остановилась и залилась смехом:
– Знаете, – обратилась она к собравшимся, – с кем я тут прогуливаюсь? С Гуго Капетом.
– С королём Франции?
– Именно – он такой милый!
– О чём вы с ним беседуете?
– Он говорит, что больше не верит в спиритов – с тех пор, как они провозгласили его королём Франции; он сказал мне также, что его истинное призвание – поэзия; что все инициалы влюблённых, выцарапанные на стволах деревьев, скамейках в парке и стенах общественных туалетов – его рук дело. А раньше он был королём Пруссии и ещё – Наполеоном.
– М-да, – процедил тогда Витрак, – душой компании вашего друга не назовёшь!
– Может, он и зануда, но просто несравненный любовник! Мы занимаемся любовью прямо сейчас!
– Молча или он что-то говорит?
– Ах, вы его спугнули! Он ушёл, наигрывая на фортепьяно!
– Что же он играет?
– Что-то из Франка[152].
Бретон взял Розину за руку – меня же всё происходящее донельзя развеселило.
– Что вы думаете об этом мужчине? – спросил её тогда Витрак.
– Это человек о семи головах.
– А что за голова посередине?
– Самая умная.
– И что он делает своими семью головами?
– Он играет в боулинг – и кеглями у него те семеро, что недосчитались голов.
– И хорошо играет?
– Да нет же, всё время нарочно мажет, шары летят в жёлоб – он ведь сомнамбула: гуляет по крышам, а ноги его светятся во тьме; в руке у него – книга, тоже люминесцентная; чёрными буквами там написано: «Разум есть разум, газонокосилка – не больше, чем газонокосилка, а стихи – всего лишь стихи». Медленными шагами он ночь за ночью обходит весь Париж. Он заглядывает в каждую каминную трубу – они как перископы наоборот, – но повсюду видит одно и то же: два существа, лежащие лицом к лицу (и спиной к спине, поскольку ему видно и что у них на уме). Он возвращается к себе под утро, и на страницах книги у него в руке осталась лишь одна фраза: «Бог никогда не существовал, но нет и смерти».