Уже за супом разговор зашёл о преступлении, жертвой которого, по некоторым утверждениям, мог стать сын известного политика. И если одни считали, что молодой человек, скорее всего, наложил на себя руки, другие уверяли, что его убили[163].
Так или иначе, все находили отвратительной шумиху, поднятую вокруг этой истории в прессе:
– Будь то мой сын, – возмущённо говорил некий пожилой господин, – я бы писак и на пушечный выстрел не подпустил. Впрочем, мой сын – магистр права…
– Маг?!! – не расслышав, воскликнула одна дама. – Помилуйте, мне казалось, что волшебников не бывает! (Я шепнул ей, что тот подрабатывает фокусами на детских утренниках.)
Муж этой особы, известный ювелир, занимавшийся оптовой торговлей изумрудами, расслышал только вопрос супруги и предсказуемо смутился. Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, он спросил меня, не соглашусь ли я написать портрет мадам акварелью? Вот так удача! Но разговор уже перешёл на театр, и сидевшая напротив импозантная пожилая дама обратилась ко мне:
– Месье, вы вот – человек искусства: как, по-вашему, уместна ли на подмостках обнажённая натура?
– Более чем, мадам: это единственное, что ещё способно привести меня в театр[164]!
– Вас, разумеется, привлекают соображения исключительно эстетического порядка, но вот иные…
– Прирост населения, мадам, прирост населения…
В центре стола беседа уже перешла на политику, и министр буквально заливался соловьём: «Положение, – говорил он, – сейчас просто превосходное, нас ждёт эпоха невиданного процветания; утверждающие обратное просто не видят того, что происходит в Германии, Англии, в Испании или Италии – короче, во всех цивилизованных странах. Мы идём в гору». Этот цветущий господин носил костюм от лучшего портного и туфли за 600 франков пара: если судить по нему, Франция действительно шла в гору. Его лицо, утомлённое избытком интеллекта, отливало изысканной восковой белизной, глаза горели точно ацетиленовая горелка, он изъяснялся, тщательно подбирая слова: я был потрясён и очарован. Я спросил его об обменных курсах:
– Да вы шутите! – был мне ответ. – Как, вы ещё со всем этим носитесь? Как будто биржи что-то решают!
Поскольку его позиция по «всем этим» вопросам показалась мне шаткой, я осведомился, за какое ведомство тот отвечает.
Хозяин дома смерил меня уничижительным взглядом и поспешил сообщить, что Эмиль Котон – министр Воздушных шаров! Я решил тогда проинформировать важного гостя о том, что происходит на земле, у простых смертных. Будучи человеком неглупым, он быстро осознал важность моего изложения и стал с видимым интересом слушать, как я распинался о дурацких законах, вынуждающих торговцев становиться домушниками или смотреть на мир глазами контрабандиста, просто «чтобы свести концы с концами».
Говорил я и о чиновниках, занятых проверкой бухгалтерии, бывших военных-расстригах, позабывших обо всех соблазнах, кроме прелестей своих жён, которые нередко сопровождают их в инквизиционных поездках, служа этакими оливковыми ветвями мира!.. «Как ни банально, жизнь дорожает, – завершил я, – приходится крутиться».
Министр возмутился:
– Да это чистое безумие, месье: те люди, о которых вы говорите, не уступают вам в честности!
Про себя я подумал:
«Да-да, жирный ублюдок – торговец-то, может, человек и честный, но вот некоторые чинуши, паразиты тебе под стать, кормятся с Французской республики, наживаются на народе, который давно бы отправил на гильотину короля, если бы он принимал законы подобно тем, что выпекаются сегодня».
Министр, словно угадав, что у меня на уме, поубавил спеси; он походил на расстроенное пианино, взгляд его поблёк, и ещё до полуночи, сразу после кофе, Котон, сославшись на неотложное заседание, направился к выходу; но один из приглашённых, не сводивший с него глаз, бросил наперерез свою жену:
– Как, Эмиль, вы нас уже покидаете? – защебетала та. – Мой супруг хотел обсудить с вами одно дельце, мне оно кажется довольно заманчивым. Речь идёт о законопроекте, способном заметно пополнить государственную казну. Если вкратце, то всякий мужчина, не облысевший к сорока, должен будет платить особый налог… Вам прочат портфель внутренних дел – это же настоящая золотая жила…
– Меня этот пост не интересует, – отрезал тот, – куда привлекательнее министерство Бакалеи; отвечая за Воздушные шары, я прекрасно научился обращаться с бечёвкой: во Франции часто ещё по ошибке экс-министров Нюхательного табака ставят, например, во главе главпочтамта или бросают на публичные дома!
С удовольствием высказавшись о наболевшем, министр явно почувствовал себя лучше. Уже в дверях он одарил нас следующей тирадой:
– Епископы только и ждут, как бы стянуть денег из-под замка.
Подошедшая ко мне очаровательная особа, ослепительная блондинка, сказала вполголоса:
– Все они одним миром мазаны, валят на других то, в чём боятся быть обвинены сами: поверьте мне на слово, я была любовницей трёх политиков; одного оказалось недостаточно, чтобы пристроить моего мужа замом госсекретаря по тюрьмам – тёпленькое местечко, он всё время в разъездах. Кстати, редчайший человек, мой благоверный: ему пришла в голову гениальная, поистине гениальная мысль[165] – учредить отличительный знак мерзавцев. Признайте, месье, куда полезнее в случае проблемы иметь возможность определить негодяя – будь то мошенник, убийца или фальшивомонетчик, – нежели создателя Подземного дворца или изобретателя телефонной линии, по которой рыба звонит, попавшись на крючок! Он предложил упразднить эшафот, каторгу и тюрьмы – заметьте, кристальной честности мужчина, ведь тем самым он оставался без работы. По вынесении приговора на нос осуждённому вечными чернилами наносят татуировку, форма и цвет которой зависят от преступления. Можно безо всяких опасений выпускать этих людей на волю, поскольку они становятся ходячими предупреждениями об опасности! Подумать только, какая экономия для государства! Мы даже отыскали фабриканта, который за более чем приемлемую сумму подписался поставлять нам краску всех необходимых оттенков; но, как всегда, вмешались высшие соображения, и проект положили под сукно; чтобы вознаградить мужа за хлопоты, его просто представили к Почётному легиону.
Помолчав немного, она добавила:
– Коммунистический режим во главе с королём – это было бы неплохо, вы не находите?
Одна из приглашённых направилась тем временем к фортепиано, и я почувствовал, что меня сейчас вырвет прямо в инструмент: нутро подсказало, что она собиралась исполнить произведение «современного и гениального» композитора. Словно прочитав мои мысли, девушка вернула в папку нотный лист, который держала в руке, и водрузила на пюпитр партитуру Кристине[166].
Вечер затягивался, подали вконец растаявший сорбет, и я улизнул по-английски в компании хозяйского сына, который беспокоился, что опоздает на свидание к дрессировщице из Нового цирка.
Я вернулся пешком, пройдя через Елисейские поля к площади Звезды, площади Республики и, наконец, Клиши – логичного завершения для подобного вечера[167]!
Когда я добрался до отеля «Берта», в номере меня ждала дивная женщина, заснувшая в компании крошечной собачонки. Её умудрённые нежность и доброта пленяли меня не в пример всем философическим рассуждениям тех, что мне довелось знать до неё[168]. До чего же монотонна жизнь! Что ни вечер – или утро, – то постель и ждущая вас в ней женщина! Но отсутствие женщин грозит нервным тиком, а того, кто к ним привык, постель без женщины порой обрекает на бессонницу!
После надлежащих проявлений псиной радости от моего появления, потянувшись, проснулась и моя избранница; она, казалось, грустила и обратилась ко мне с упрёком в голосе:
– Надо же, вы снизошли до того, чтобы навестить меня! Куда же подевалась ваша удивительная[169] подруга?
– У удивительной[170], как вы выражаетесь, подруги не менее поразительный грипп, так что лучше мне держаться от неё подальше.
– Какой же вы эгоист, просто невыносимо.
– Ах вот как!? По-вашему, подхватить грипп – доказательство верности?
– Нет, конечно, но бедняжка, коли любит вас, должна страшно скучать в одиночестве.
– Воля ваша, но она не одинока, меня подле неё заменил «друг, не боящийся гриппа», он умеет заваривать настойки и ставить компрессы – настоящий товарищ, потребность в котором отпадает, как только вы идёте на поправку! Живо представляю себе: этот растяпа, не иначе, читает ей сейчас какую-нибудь рукопись…
– Ах, терпеть не могу, когда вы так говорите, ужас, низость какая: глаза бы мои вас не видели – так проще считать вас умным, рассудительным и чутким человеком, который лишь напускает циничный вид, как надевают маску в ходе карнавала. Ужасно, если бы вы в действительности оказались тем, каким стараетесь выглядеть: сухим, подозрительным, а порой и откровенно злобным!
– Бедняжка, я знаю: вам больше по душе слышать наигрыш шарманки во дворе, когда вы отправляетесь обедать к вашей тётушке по воскресеньям!
– Чего уж мелочиться, скажите прямо, по вашему очаровательному обыкновению, что я кажусь вам глупышкой…
– Ни за что на свете, я вовсе так не считаю – но мне известно, как вам нравятся прелестные сентиментальные истории, как вас умиляют котики и щеночки (или увальни-кабысдохи), как волнуют свидания, на которые вы опаздываете, чтобы успеть прихорошиться. Вы наверняка знали и любили мужчин, которые на манер цирюльников завивали пряди своим избранницам (хотя и знали, что локоны те были накладными). В мыслях вы наверняка уносились к прозрачной и бурной реке – не в пример тому болоту, что простиралось перед вами, – но вам не хватало храбрости ринуться в рассыпающийся брызгами грохочущий поток… Однако, отважившись, вы убедились бы, что и ему присуща нежность, а скуки и монотонности тех рек, что медленно несут свой ил под откос, в нём нет и в помине…