– По-вашему, птицы состоят из человеческой плоти?
– Даже более человеческой, чем многие мне подобные!
Русский, похоже, удовлетворился моим объяснением, хоть и не понял его как следует; у русских, наверное, полно талантов, однако применять их, сдаётся, они толком не умеют; они известны своим пылким воображением, однако за последний век почти ничем не поспособствовали развитию человечества, что не мешает всем восклицать: «Какой смышлёный народ!» Признаем, вместе с тем: русских отличает высокий лоб и глубокий мрачный взгляд, и, подобно немцам, они прилежно носят очки в золотых оправах.
За кофе медичка принялась допытываться, какого я мнения о юном священнике; с точки зрения психологии она считала его полубезумным, поскольку уже была свидетелем буйного и неадекватного поведения с его стороны.
– У него это навязчивая идея, – сообщила мне она, – вид мундира выводит его из себя, и, по-моему, сегодня красной тряпкой стало присутствие этого безобидного русского в униформе из школьного карнавала.
В 1916-м он пережил невиданное потрясение – под Вокуа с ним приключилась поистине ужасная история; вернувшись со своим полком из Константинополя, он случайно узнал, что его младший брат сидит в окопах всего-то в двух километрах: можете себе представить, как им не терпелось повидаться! Отправлявшийся на линию фронта товарищ передал молодому человеку весточку, и тот, не удержавшись, прямо посреди ночи отправился в гарнизон к старшему брату, чей полк должен был наутро отбыть в неизвестном направлении. Увы, бедняга вернулся на свой пост с получасовым опозданием, его отсутствие обнаружили и без допросов и объяснений через несколько минут расстреляли по приказу какого-то увешанного галунами скота…
Понятно, что он теперь не выносит ужасы войны… и галуны. Вместе с тем, озлобиться ему скорее следовало бы на чувство семейственности!
Меня утомили все эти разговоры о войне, солдатах, расстрелах и Республике, и я подошёл к основной группе гостей, где с удивлением обнаружил приехавшего недавно Ларенсе. Вот уж кто всюду пролезет!
По благой воле случая заветной рукописи при нём не оказалось: как рассказал сам романист, он только что прослушал на Бульварах лекцию об Эйнштейне, завершившуюся показом кинофильма. Казалось, он заново открыл для себя этого деятеля и с удовольствием просвещал теперь окружающих. Его, казалось, задела моя улыбка: Ларенсе с лёгкой иронией попросил поделиться моими соображениями об этом философе (учение которого уже начинало выходить из моды).
– Эйнштейн, – отвечал я, – убеждён, что время на часах Лионского вокзала не одно и то же для велосипедиста, автомобилиста или обычного фланёра, потягивающего тёмное пиво на террасе кафе. С такой теорией можно было бы согласиться, будь эти трое одного возраста, но так как, очевидно, родились они по меньшей мере с интервалом в несколько секунд, то она – как и все его остальные идеи, – ошибочна, и время для всех одинаково. Единственное гениальное прозрение Эйнштейна – способность разглядеть собственный зад через подзорную трубу, с помощью которой он изучал бесконечность!
Ларенсе пожал плечами, я заверил его, что оскорбляться тут не из-за чего, и добавил:
– Слышали бы вы только что разглагольствования аббата Z насчёт войны, уверен, они бы сгладили у вас разочарование по поводу Эйнштейна!
– Ах, да, терпеть не могу войну, – согласился он, – за исключением дня её объявления и перемирия – всё остальное для меня слишком волнительно, нервы уже не те!
Поскольку русский генерал засобирался уходить, певица пригласила его на обед послезавтра, попросив захватить с собой брата:
– Какой утончённый молодой человек, помнится, я познакомилась с ним за кофе в отеле «Ритц».
– Брат будет тронут вашим участием, – поблагодарил тот, – но в обеденные часы он всегда страшно занят и перебивается одним чаем, поскольку служит посудомойкой в «Кафе де Пари»!
В каком идеально дезорганизованном обществе мы живём, подумал я тут, пообещав себе отныне быть предельно осмотрительным с коридорными, таксистами и другими представителями свободных профессий – как знать, может отныне и к мальчишкам-газетчикам надлежит обращаться «ваша светлость».
Я увидел, что меня уже поджидала медичка: надо было отвезти её домой, и после подаренного платинового скальпеля вряд ли удалось бы от этого отвертеться, как бы далеко ни пришлось ехать. Я попрощался со всеми и, отведя Ларенсе в сторону, к его немалому удовольствию спросил, как продвигается работа над «Омнибусом»; он сообщил, что того же дня начал второй роман, который понравится мне ещё меньше первого! Из опасения, как бы тот не решил тотчас прочесть мне очередную главу, я поспешно ретировался, попросив лишь подтвердить Розине, что буду у неё завтра. В ответ Ларенсе лишь холодно кивнул…
11. Игра в прятки
На следующий день я уже собирался к Розине Отрюш, как принесли визитную карточку одного моего друга-американца, редактора нью-йоркской «Таймс»: он только что приехал в Париж. Познакомился я с ним при весьма забавных обстоятельствах. В одной своей статье он разнёс меня в пух и прах, дойдя даже до того, что сам перерисовал некоторые из моих картин, назвав их подражанием искусству команчей и заявив, что все мои изыскания – всего-навсего розыгрыш[180]. Через несколько дней он явился ко мне и совершенно искренне спросил, понравилась ли мне его заметка! В вопросе не чувствовалось ни малейшей иронии: он пребывал в полном убеждении, что этой хроникой сослужил мне немалую службу!
После часовой беседы и нескольких предложенных мной коктейлей американец, казалось, был удивлён тем, что перед ним – не шут и не художник!
– Вы правда не пытались что-то высмеять? – не унимался он.
– Будьте покойны: ни высмеять и ни вызвать восхищение.
Тот принялся хохотать как полоумный и взял с подноса ещё один коктейль. Выпив его залпом, он попрощался и пригласил зайти как-нибудь к нему отведать бараньих котлет, предупредив, что готовит всё сам и отбивные будут зажарены лишь с одной стороны, так как его раздражает необходимость их переворачивать.
В следующее воскресенье на первой полосе «Таймс» вышла его статья, не уступавшая по значимости предыдущей, в которой он провозглашал моё искусство непревзойдённым по части французского характера, современности и чуткости к тому, что отличало нашу эпоху. Впоследствии мы с ним очень сдружились. Сегодня же он зашёл, чтобы пригласить меня поехать вместе в Италию, а именно в одну очаровательную деревеньку; окружавшие её холмы утопали в цвету апельсиновых деревьев – я хорошо знал это чудесное местечко.
Американцу не давало покоя местоположение постоялого двора, который он там себе присмотрел! «Как раз за железной дорогой, – не унимался он, – такая красота, из окна видны проходящие поезда: по тридцать семь на дню!» Остальное было ему неважно; что ж, одним по душе солнце, другим подавай рельсы и шпалы[181]! Я пообещал вскоре к нему присоединиться, попросив забронировать мне номер, выходящий на задний двор!
Из-за визита журналиста к Розине я слегка припозднился; сколько я ни звонил, сама собой дверь, как в прошлый раз, не открылась, но вскоре появился импозантный камердинер с окладистой бородой и чёрными усами, который церемонно препроводил меня внутрь. Розина приняла меня чрезвычайно любезно; на столике у камина я заметил стопку гранок – на первом листе красовалась эмблема моего издателя. После того как мы справились о здоровье друг друга, я спросил у Розины, не являлся ли к ней ещё Ларенсе:
– Пока только звонил: сказал, будет после пяти, – отвечала она.
– Послушайте, вам непременно надо выйти за него замуж.
Та чуть не поперхнулась:
– Как можно такое говорить: вижу, вы меня ничуточки не любите!!!
– Речь сейчас не об этом, – не отступал я, – но любопытно, вместе с тем, что люди обычно начинают сомневаться в вашей привязанности именно в тот момент, когда печёшься об их благополучии.
Она помолчала некоторое время и ответила почти шёпотом:
– Ну, допустим, – но помилуйте, друг мой, он никогда на это не пойдёт, во мне еврейская кровь, а вся его семья – набожные католики!
– Если это – ваше единственное возражение, то никакой помехи я тут не вижу: я всё хорошенько обдумал и лично обговорю детали с Ларенсе.
– Но брак меня пугает, – запротестовала она, – я всегда так ценила свободу: думаете, из меня получится покорная жена?
– По возрасту вам давно пора под венец! Всякая пожившая на свете женщина в расцвете сил естественным образом подумывает о замужестве – и совершенно справедливо, это приятная и неутомительная развязка. Смотрите, вы поступили правильно – сначала надо срывать цветы удовольствия, а уж потом начинать поиски супруга: действовать наоборот просто чудовищно и противно здравому смыслу, это выдумки мужчин, тешащих свой тупой эгоизм. Мне давно известно, что вы – любовница Клода; да, вы уступили по доброте душевной: он жил один, жаловался на непонимание окружающих, а, к сожалению, нет ничего привлекательнее непризнанного литератора – даже при жизни.
Выходите за него, и ваша спасительная красота и полезные связи заменят ему несуществующий талант. Вы станете его признательной жертвой, и на какое-то время для счастья этого будет достаточно. Такое положение сулит вам обоим значительные преимущества, особенно если у Ларенсе хватит ума оставить незавершённым новый роман, который вы затем опубликуете! Да и потом, я не сомневаюсь, вы наверняка его любите… хотя что это меняет? Всё кончается, как в баккаре: крупье по очереди тянут вас на кладбище, сначала один, затем другой; погост – что банк для Господа Бога, который так вас любит – как и Ларенсе, кстати.
– Весёленькие рассуждения! Какой же вы сухарь…
– Знаю-знаю, о таких вещах думать не принято, а уж говорить и подавно. Настоящий ум, для которого всё и без слов понятно, – сродни болезни, страшнее не бывает. Помните беднягу Мартина Идена у Джека Лондона? Он любил жизнь, покуда был наивным простачком, а прозрев, бросился в море, чтобы не сорвать тот самый пресловутый банк! Так что решайтесь, выходите за томного красавчика Ларенсе; он беден, так что сможет жить у вас на содержании, не опасаясь за свою репутацию; вам, как я уже говорил, под силу