разом сделать его знаменитым, открыть широкой публике. Наш с вами удел – не сцена, а кулисы, за которыми снуют только машинисты: мы узнаём актёров даже в гриме и видим насквозь все фокусы и трюки; публика же – великий простак, на несколько недель она уверует в Ларенсе, пока и того слава не выжмет до последней капли; если ему тогда вдруг захочется вновь вкусить радостей жизни, посоветуйте ему наклеить фальшивую бороду и сменить имя!
Розина была по-прежнему погружена в свои мысли, мой совет явно не оставил её равнодушной, и она склонялась к тому, чтобы ему последовать; возможно, она жалела, что я не выказал гнева или печали, однако, имея в распоряжении сразу нескольких женщин – как машин в гараже, – я всегда стремлюсь избежать сентиментальных катаклизмов, которые слишком часто отравляют жизнь людям менее предусмотрительным…
Я пообещал навестить Ларенсе уже на следующий день; моя уверенность в том, что я сумею снять все возражения религиозного характера, передалась Розине, и она не стала расспрашивать, как я намерен этого добиться. Тут вошёл пианист-болгарин, завсегдатай её салона, ускользнуть я не успел, так что пришлось высидеть три последних опуса казавшегося гигантским карликом музыканта! После музыки настал черёд одухотворённой беседы, отчего воздух в комнате стал спёртым, точно от коптящей лампы. Казалось, к чему ни прикоснись, на пальцах останется сажа… Силы мои были на исходе, и я раскланялся, пообещав себе сегодня же ещё раз сходить на «Там наверху» Мориса Ивена[182], чтобы смыть с себя остатки этого чада!
В театре я провёл превосходный вечер, который к полуночи завершил у Берты Бокаж; она была одна и приняла меня с видимым радушием:
– Что с вами сталось? Нигде не бываете, говорят даже, собираетесь жениться!
– Нет-нет, – запротестовал я, – ничего подобного: я лишь устраиваю чужие свадьбы, этого достаточно!
И я поведал ей о матримониальных планах, которые строил на романиста и мою бывшую пассию; немало позабавленная рассказом, она всё же заявила, что я занимаюсь этим исключительно из любви к психологии. Их будущее счастье вызывало у неё серьёзные сомнения:
– Как всё-таки было мило раньше, – сказала она, – все эти бракосочетания невинных юношей и девушек…
– Бедняжка, всё это ушло в далёкое прошлое – если вообще когда-либо существовало! Настоящих юношей и девушек после Адама и Евы не осталось!
– Вы считаете, их связывала настоящая, идеальная любовь?
– А как иначе, с них Любовь и началась, именно поэтому Господь Бог и выставил их за дверь, завидуя тому, чего сам был лишён!
– Очаровательно, у вас на всё найдётся ответ.
– В особенности на вопросы, которые я сам себе не задаю!
– И что же, вам не жалко потерять Розину?
– Ничуть – ей не нравятся машины с откидным верхом!.. Да и потом, вы говорите о потере, мне же не казалось, что была какая-то находка!
12. Тормозная колодка
На следующий день меня разбудили в восемь утра, доложив, что в прихожей дожидается Клод Ларенсе, которому якобы не терпелось о чём-то со мной срочно переговорить. Не вставая, я приказал провести его в спальню; терпеть не могу так рано просыпаться! Устраивать чужое счастье – это, конечно, замечательно, но за такое участие всегда приходится расплачиваться, хотя бы и лишним часом сна.
«Молодой гений» выглядел одновременно сияющим и смущённым.
– Прежде всего позвольте принести мои извинения, – начал он, – вы хлопотали за меня, и с каким пониманием и снисходительностью! – я же считал нас врагами, будучи убеждён, что вы хотите любой ценой меня «уничтожить». Но вчера, когда Розина рассказала мне о вашей беседе (которой я так страшился!), у меня просто открылись глаза. Ах, как я счастлив – наша тайная связь так меня тяготила!
Уверен, он говорил от чистого сердца: обманывать друга мало кому приятно, а для некоторых и просто невыносимо; знавал я таких щепетильных любовников, которые не могли удержаться, чтобы не поведать своей жертве: «Знаешь, дружище, жена тебе изменяет… со мной – но ты мне слишком дорог, и я не могу позволить этой трагикомедии продолжаться; да и потом, не переживай, по сути, я ничем тебя не обкрадываю. Это ведь не одно и то же: тебя она обожает, а меня просто любит, и всё». А если тот намеревался вдруг покинуть «обожавшую» его женщину, любовник пускался в упрёки и предостережения против такого импульсивного поступка как против непростительной ошибки: «Старина, не делай глупостей, ещё раз – она души в тебе не чает, всё уладится». Да, всё обычно как-то устраивается, но есть те, кому такие «устроения» стоят поперёк горла!
Ларенсе принадлежал к той породе любовников, которым не доставляет никакого наслаждения превосходство знающего над недотёпой. Он поэтому не кривил душой, благодаря меня за то, что я положил конец угнетавшей его двусмысленности. Радость от предстоящего законного обладания Розиной и её приданым отступала на второй план. Как и предчувствовала моя подруга, он поведал мне о том сопротивлении, которое вызовет у семьи вероисповедание его избранницы – она же со своей стороны не могла перейти в католичество, рискуя лишиться значительного наследства некоего Эли Стенкаха[183], её двоюродного дядюшки! Я быстро нашёл решение, предложив им обвенчаться у пастора-протестанта. Таким образом, оба они ничем не поступались, и в будущем им не грозили никакие угрызения совести.
Свадьбу сыграли через неделю в Венсенском замке в узком кругу двухсот шестидесяти шести приглашённых. Публика следила за церемонией с убийственным равнодушием; видно было, что каждый витал в облаках; действительно, бывают такие существа – как Розина Отрюш, – которые никому не интересны.
Невеста в платье из креп-сатина цвета слоновой кости была само очарование; букет флёрдоранжа она заменила прелестным пучком крошечных мандаринов из белого бархата – иронию, впрочем, никто не оценил. Ларенсе хотя бы на день расстался со своим шагреневым портфелем, но правую руку всё равно сгибал прямым углом, словно по-прежнему сжимая его подмышкой. Видно было, что созерцание тонкого блестящего кольца на пальце донельзя забавляло романиста: прочие чувства на его лице не читались. Сконцентрироваться на прошлом или грядущем у него решительно не получалось: события кружились в голове, складываясь в подобие тревожного благолепия. Он знал, что им предстояло свадебное путешествие, накануне в доме на Елисейских полях он видел приятно взволновавший его внушительный дорожный несессер. Все мысли Ларенсе сосредоточились на объективном чувствовании этого предмета – до такой степени, что на выходе из Храма ему почудилось, что он несёт в сумке свой мозг! Свежий воздух и дневной свет, впрочем, быстро вернули его к реальности этой гротескной церемонии, которая уже близилась к концу.
Вечером супруги заняли места в спальном вагоне отправлявшегося на Лазурный берег «Синего поезда»: им хотелось вновь посетить места своих первых интимных свиданий, да и потом, издатель, к которому присматривался Клод, отдыхал в тот момент на вилле в Антибе.
Розина пообещала писать мне. Через неделю я действительно получил от неё следующее послание:
Дорогой друг,
Наше путешествие прошло удачно – и уж наверняка спокойнее, чем то, что проделали мы с вами несколько месяцев назад в вашем болиде с его 60 лошадиными силами: до Марселя я добралась не такой растрёпанной!
Погода стоит скверная, ресторан, где нам подавали тех поразительных морских ежей, закрыт. Я постепенно учусь премудростям домашнего хозяйства. Клод уже не в состоянии обойтись без моей помощи, и я днями напролёт переписываю его черновики. Он споро принялся за работу над очередной книгой, я посоветовала ему привнести туда какое-то новое дыхание: так трудно дать ему понять, что настоящим характером нельзя обзавестись походя!
Вчера мы были в зоологическом саду, там сейчас представлена удивительная коллекция приматов, поистине отражающая все классы человеческого общества. Так, Клод показал мне сенатора с ухоженной седой бородкой, богатую старуху-вдову, рассудительного пролетария, альфонса – но поэта он там не нашёл: возможно, потому что сам принадлежит к их числу, как по-вашему?
Мне скорее показалось, что узы Гименея лишили Ларенсе былой хватки, и если в первом письме это только чувствовалось, второе окончательно подтвердило мои подозрения:
Мы прибыли в Канны, вторую остановку нашего путешествия: публика просто блестящая, у карточных столов не протолкнуться, я без конца проигрываю в баккару, что приводит в ужас моего супруга! Это портит ему настроение, в остальном же он чрезвычайно обходителен[184]. Работа над книгой продвигается медленно, он отыскал некоего графа из Валахии, которому теперь читает свои рукописи: этот милый старик признался мне, что из-за морской болезни по ночам не может сомкнуть глаз, но что за удовольствие смотреть, как он дремлет подле Клода на террасе!
Что поделываете? Работаете ли над чем-то?
Так хотелось бы увидеть или прочесть какое-нибудь ваше творение. Отчего вы мне никогда не пишете?
Клод с нежностью вспоминает вас и по-прежнему питает к вам глубочайшее уважение. Мы часто вспоминаем с ним о событиях прошлого года, о тех милых мгновениях, которые провели здесь втроём……………
Терпеть не могу писать письма, вечно выбалтываешь, что´ у тебя на уме. Я ограничился тем, что отправил Розине следующие стишки, но ответа до сих пор так и не получил.
Хрустальный кот с красным воротничком
Идёт прямо вперёд.
Он грезит о всех тех, кого ему случалось любить.
Его хвост припудрен;
Глаза прекрасны, точно звёзды,
Его морда округла, как небосклон,
А уши по форме напоминают котят.