— Ваш фельдшер, Фатьма, — ответил начальник гарнизона и с улыбкой взглянул на почему-то смутившегося летчика.
— Только женщин нам в отряде не хватало, — пожал плечами Чучин. — Путь предстоит непростой, не понимаете разве?
— Вот потому-то и берете с собой фельдшера. Сорокаградусную жару перенести нелегко. Без медицинского обеспечения отправляться нельзя. — А это, — продолжал он, — ваш повар, Валера. Будете довольны, — зашептал он Ивану с заговорщическим видом, — другого такого мастака во всем Туркестане не сыщете. Что хочешь приготовит: и плов узбекский, и борщ украинский — пальчики оближешь. К тому же язык знает. Переводчики у вас, кстати, отличные — братья Баратовы — Аркадий и Аванес.
— Сергей Кузнецов — опытный механик. Он был к Шульцу прикреплен.
— Давно в авиации? — спросил Иван.
— Больше трех лет, — ответил Кузнецов. — Я в 14-й армии на Южном фронте воевал…
Вечером, когда Иван остался наедине с начальником гарнизона, он спросил:
— Вы этого Сергея Кузнецова хорошо знаете?
— Да, отличный парень. А почему ты спрашиваешь?
— Я в 14-й армии очень многих механиков знал. Почти всех. Только никакого Сергея Кузнецова не припомню.
— Может быть, не обратил внимания? Он тогда еще только начинал. Помощником механика.
— Все может быть, — вздохнул Чучин, — но…
— Ну вот что, — остановил его начальник. — Никаких «но», Кузнецов человек проверенный. Можешь в нем не сомневаться. Если хочешь — я за него поручусь. Достаточно тебе этого?
На следующий день Чучин и Гоппе сидели за чаем в кабинете начальника гарнизона. Все подробности предстоящего путешествия были уже обговорены, и теперь каждый молча потягивал чай, обдумывая про себя детали.
Иван встал и подошел к окну. Голубое небо было безмятежно спокойным. Только широко раскинувшиеся ветки саксаула и багровые, кричаще-яркие цветы тамариска нарушали эту безмятежность. Еще год назад такой вид был непривычен Ивану, а теперь он сроднился с южной природой и не чувствовал себя чужим среди узбеков, таджиков, туркменов.
Мимо окон длинной вереницей тянулся караван верблюдов. Лениво озираясь по сторонам и позвякивая медью бубенчиков, животные покорной цепочкой следовали за важно вышагивавшим впереди вожаком.
Начальник гарнизона пояснил:
— Караван из Афганистана. Хлеб везут для голодающих Поволжья. Вот так-то, товарищи, — задумчиво продолжил он, закурив и вновь повернувшись к окну. — Когда-то по этому термезскому тракту вторгались в Среднюю Азию полчища Александра Македонского и Тамерлана. Проходили здесь и орды Чингисхана. Воины грабили, убивали, насиловали ради того, чтобы потешить честолюбие полководцев-завоевателей. Теперь везут через Термез хлеб, который спасет жизнь многим тысячам голодающих. А Советская Россия дает афганцам технику, чтобы помочь им лучше устроить свою жизнь. — Он положил руки на плечи летчика и сказал: — Вот и вы, товарищи, теперь становитесь полпредами нашего народа перед всеми этими людьми.
Начальник гарнизона замолчал, и в комнату через распахнутые окна ворвались гортанные выкрики загорелых погонщиков, сопровождавших караван. Афганцы были шумливы и веселы. Захотелось поговорить с ними, разузнать хоть что-то о стране, в которой придется провести полгода.
— Два года живу в Туркестане, — вдруг заговорил молчавший до сих пор Гоппе, — а восточного человека мне все так же трудно понять. Иногда не разберешь, кто перед тобой — друг или самая отъявленная контра. Как будто маски надели, кажется, ничего их не волнует.
— Брюзжать тоже не стоит, — резко оборвал его начальник гарнизона. — Так, пожалуй, ты каждого подозревать начнешь. Люди здесь неплохие, и не так уж они и замкнуты, просто осторожны. Их тоже понять надо: всякого они от эмирских слуг натерпелись.
— Надо бы хоть почитать что-нибудь об Афганистане, — сменил тему разговора Иван. — Страна чужая, народ незнакомый…
— А ты посмотри, есть у нас одна любопытная книжонка, вон там, в шкафу, рядом с подшивкой «Туркестанских ведомостей» стоит.
Иван взял потрепанную, с сальными пятнами книжку и отправился в свою комнату читать. Оказалось, что написал книжку англичанин Гамильтон, а на русский язык ее перевели еще до революции в Петербурге. Афганцы изображались в ней кровожадными дикарями. Из текста следовало, будто англичан привели в эту страну заботы о несчастном и забитом населении, которому они несли блага просвещения и цивилизации.
«Лучше бы позаботились о том, чтобы накормить всех досыта, — усмехнулся Чучин. — Дикарей кровожадных. Хлебушком». Пустячная книжка его уже не занимала.
Утром Иван направился к Гоппе.
— Я вот о чем подумал, — начал он и запнулся.
Гоппе внимательно смотрел на него.
— Ну говори…
— Понимаешь, сейчас вся страна голодающим помогает. Ленин к мировому пролетариату с призывом о помощи обратился. Я тоже не хочу быть в стороне. Пусть семьдесят пять процентов моей зарплаты идет в фонд голодающих Поволжья.
— Ты молодец, верно мыслишь, — похвалил его Гоппе, — Только почему ты один? Знаешь, я сейчас соберу отряд и расскажу ребятам о твоем решении. Мне кажется, его все поддержат.
…Накануне переправы через Амударью Чучина вызвал к себе начальник гарнизона.
— Послушай, Иван, вот этот пакет ты должен передать в наше посольство в Кабуле. Храни его как зеницу ока.
Иван молча взял пакет — небольшой темно-зеленый сверток.
— И еще, — продолжал начальник гарнизона, — из Бухары для тебя есть сообщение. Плетнев просил передать — человек, которого убили в Новом Чарджуе, оказался племянником старика Тахира. Тебе это говорит о чем-либо?
Чучин кивнул.
— Значит, ясно, о чем идет речь?
— Если бы, — вздохнул летчик.
Часть втораяПО ТУ СТОРОНУ АМУДАРЬИ
Глава первая
Белые хлопья утреннего тумана густым покровом нависли над Амударьей, и лишь иногда вырывавшийся из горных ущелий ветер разрывал плотную завесу, обнажая свинцовую поверхность реки. Но когда солнце поднялось над горизонтом, туман из белого стал багровым, заклубился и мало-помалу совершенно исчез, будто растаял от солнечного тепла. И тогда дремавшие на волнах каюки стремительно рванулись вперед. Началась переправа.
Чучин не торопился. Переправляться он решил последним. Амударья — река с причудами, мало ли что может приключиться. А потому самое лучшее держать всю флотилию в поле зрения. Но вот головная лодка приблизилась к середине реки.
— Пошли! — резко взмахнув рукой, скомандовал гребцам Чучин. Упершись босыми пятками в днище лодки, гребцы заработали веслами.
Скрипели уключины. За бортом плескалась и пенилась вода. Чучин сначала смотрел на косо бегущие волны, отороченные зеленовато-желтыми гребешками, потом перевел глаза на пустынное небо. Сколько раз летал он над этими местами туда, в фиолетово-синюю даль, к снеговым вершинам Гиссарского хребта. Как прекрасны они, когда смотришь из кабины аэроплана!
«Ничего, еще полетаем!» — утешил себя Иван и повернулся в сторону шедшего первым каюка. На нем плыли Гоппе и переводчик Аванес Баратов.
Гребцы дружно работали веслами, и лодка быстро приближалась к середине реки. Там уже ждали лодки с афганцами. Афганцы кричали, размахивали руками, бросали в воду охапки цветов.
Когда Чучин соскочил наконец на песчаную отмель, Гоппе и Баратов уже совершенно освоились и беседовали с тремя афганцами, державшимися весьма высокомерно.
Иван подошел к ним, и его тут же представили — сначала одетому во все белое тучному рыжебородому мужчине с орлиным носом — министру двора. Рядом с министром стоял начальник королевской гвардии — стройный, в застегнутом на все пуговицы кителе красавец с лицом холодным и совершенно бесстрастным. Третьим был молодой человек с веселыми карими глазами и иссиня-черной аккуратной бородкой. Элегантный европейский костюм сидел на нем безукоризненно, хотя и не вязался с каракулевой шапкой.
— Камал, журналист, — назвался кареглазый.
Министр медленно провел рукой по лицу. Его пальцы были унизаны перстнями. Драгоценные камни играли на солнце. Высоким голосом министр произнес нечто певучее и торжественное.
— Милости просим на землю аллаха, — перевел Баратов. — Когда солнце появляется на небе, луна исчезает прочь. Наш великий эмир Аманулла-хан говорит, что теперь ничто не сможет помешать дружбе между нашими странами.
Министр приложил руку к груди, слегка поклонился и жестом пригласил следовать за ним.
В нескольких десятках метров от берега высились огромные древние чинары. За ними открывалась широкая поляна, где был выстлан ярко-красный ковер, но не такой, какие Чучин видел в Туркестане — те были мягкие, с пушистым ворсом, а иной — жесткий, туго сотканный, афганский. У края ковра стояли солдаты королевской гвардии — неподвижные, как чинары, возвышавшиеся за их спинами.
Министр прошел на середину ковра. Его глаза светились.
— Великий аллах, волей которого вращается небосвод, дал человеку много бесценных даров, — начал он торжественно. — Творец Вселенной, всемогущий и милосердный, наделил человека разумом и знанием для того, чтобы отличать правду от лжи, добро от зла, истинных друзей от коварных врагов. Сегодня мы встречаем на афганской земле людей, идущих к нам с добрыми намерениями. Так пусть же земля вокруг наших друзей дышит благоуханием рейхана, пусть рассеются перед ними туманы, пусть печаль никогда не омрачит их сердца. Содеянное добро всегда приносит плоды. Тысячью алых цветов шиповника расцветет дружба наших народов…
Легко, как по-писаному, произносил свою речь министр, и как эхо звучал голос Баратова.
Наконец министр прижал ладонь к груди и замолчал. С ответным словом выступил Гоппе.
— Нам поручено доставить в Кабул самолеты — дар советского народа народу Афганистана, — сказал он. — Самолеты сокращают расстояния. И теперь мы уже стали ближе друг к другу. Мы пришли для того, чтобы организовать у вас летную школу, поделиться с вами нашими знаниями. И будем рады, если наши знания помогут афганскому народу, стремящемуся к миру и счастью…
«Наши знания, — повторил про себя Чучин. — А значит — и мои тоже».
Он посмотрел на небо. Внезапно ему представилось, как в этой ослепительной синеве кружит, покачивая крыльями, огромная птица — аэроплан.
Под натянутыми тентами на разноцветных коврах стояли подносы со сладостями, фруктами и лепешками. В стороне дымились медные котлы с пловом, кипели многоведерные самовары.
Чучин, сидевший рядом с Камалом, чувствовал себя неловко. Аванес Баратов переводил беседу Гоппе с министром, а Аркадий Баратов остался на берегу с красноармейцами, помогавшими афганцам разгружать каюки.
Перспектива была не из приятных — человек тебе улыбается, а ты не имеешь возможности даже словом с ним перемолвиться.
Но опасения Чучина оказались преждевременными. Камал, внимательно рассматривавший нагрудный знак Чучина — свидетельство об окончании школы высшего пилотажа в Упевене, — вдруг просиял и спросил по-английски:
— Вы учились в Англии?
— Да, — кивнул Иван.
— Давно? — поинтересовался Камал, обнажив в улыбке крепкие белые зубы.
— В 1917 году, — улыбнулся в ответ Чучин. — Я провел там почти полгода.
— Понятно, — ответил Камал. — Я в это же время тоже жил в Англии. Изучал литературу и журналистику, — продолжал задумчиво. — Потом вернулся в Афганистан и сотрудничал в газете «Светоч знаний» у Махмуд-бека Тарзи. Вы, конечно, слышали о Тарзи? — поднял он глаза на Ивана.
Камал произнес это имя с таким почтением, что у Чучина просто не хватило духу признаться, что о Тарзи он слышит впервые.
Камал сдвинул густые брови. Лицо его стало серьезным.
— Тарзи — замечательный человек, — убежденно произнес журналист. — Много языков знает, стихи прекрасно пишет, переводит на дари с французского. Бывшему эмиру Хабибулле-хану не нравилось, что Тарзи в «Светоче знаний» слишком энергично нападает на англичан, а Аманулла-хан, как только пришел к власти, изменил свою политику и назначил Тарзи министром иностранных дел.
— Теперь вы избавились от англичан, — начал было Иван, но Камал повел плечами:
— От англичан мы избавились, однако от их наследства нам еще долго не уйти. Ведь англичане ответственны за все, что творилось при прежних эмирах. Скоро тронемся в путь, и по дороге в Мазари-Шариф я расскажу вам о нашей стране. А пока давайте забудем о политике, — мягко улыбнулся он. — Вокруг нас предметы более осязаемые… — И Камал широким гостеприимным жестом указал на яства, расставленные на ковре.
КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА
19 февраля 1919 года в Лагмане, неподалеку от зимней резиденции афганского эмира, суетилось множество нарядно одетых людей. Конское ржание, лай гончих собак, человеческие голоса слились в невообразимый шум. Вернувшись с охоты, всадники спешивались с усталых лошадей, отдавая поводья прислуге.
Два молодых охотника, стоявшие в тени большого платана, насмешливо рассматривали пеструю толпу и над чем-то негромко смеялись.
— Как думаешь, Ибрагим, — спросил один из них своего спутника, — наш карлик не затерялся в лесу? Что-то его здесь не вижу, как ни напрягаю глаза!
— Тише, тише, — испуганно прошептал Ибрагим, — если карлик услышит твои слова, у него хватит силы одним ударом сабли отрубить тебе голову.
— Не волнуйся, не услышит. Им теперь не до нас. Охота была слишком успешной.
— В Лагмане даже деревья имеют уши, — Ибрагим многозначительно поднял руку.
Неожиданно шум стих, и все повернули головы направо — там появился одетый в английский костюм всадник на коне замечательной красоты. Это был тот самый «карлик», о котором только что говорили молодые охотники, — эмир Афганистана Хабибулла-хан. Он ловко спрыгнул с коня, и окружающие склонили головы перед его низкорослой, но мощной фигурой, внушавшей страх и почтение.
— Великий эмир опять показал нам, что такое настоящая охота, — осторожно поднимая голову, молвил угодливый придворный.
Эмир наградил его улыбкой, сделал знак высокому офицеру в круглой шапке с серебряным гербом следовать за ним и скрылся в своей палатке.
— Какие новости, Абдуррахман? Что пишет из Кабула наш сын Аманулла? — спросил эмир, устраиваясь поудобнее на уложенных одна на другую подушках.
— От Амануллы-хана никаких новостей, ваше величество, а вот Махмуд-бек Тарзи просит вашей аудиенции, — ответил офицер.
— Что у него? — недовольно скривился эмир.
Офицер пожал плечами.
— Подождет Махмуд-бек Тарзи, — заявил эмир надменно. — Вечно у него какие-то дела не ко времени. Успеем побеседовать с ним, когда вернемся в Кабул. Скажи мне лучше, Абдуррахман, что говорят о новой наложнице моего брата, Насруллы-хана, той, что ему подарил Сейид Алим-хан? Правда, что так уж она хороша собой?
— Говорят, необычайно. Но приближенные Насруллы-хана утверждают, будто все это пустые слухи и никакой наложницы Сейид Алим-хан ему не дарил.
Эмир усмехнулся, провел рукой по лицу, погладил густую бороду и сказал недовольно:
— Пить!
Офицер высунулся из палатки, что-то крикнул охраннику. Вскоре появился важный чиновник, за которым следовал слуга с серебряным самоваром в руках. Чиновник налил воду в пиалу и подал эмиру. Хабибулла-хан подозрительно посмотрел на пиалу, выпил воду и жестом велел унести самовар.
— Никому нельзя доверять, — сказал он офицеру. — Того и гляди отравят.
— Мне кажется, — робко заметил офицер, — ваше величество опасается напрасно.
— На все, конечно, воля аллаха, но разве ты забыл, что в прошлом веке только один афганский эмир умер своей смертью, — сказал Хабибулла-хан, слегка заикаясь. Он всегда начинал заикаться, когда волновался. Это было следствием страшного испуга, испытанного в детстве, когда малолетний наследник короны едва не погиб от коварно подсыпанного в его пищу яда.
— Ваше величество, — попытался успокоить его офицер. — Народ вас любит..
— Никогда не лги мне, Абдуррахман, — сказал эмир, сурово взглянув на офицера. — Меня не любят, а боятся. Это значительно лучше. — Он вдруг рассмеялся: — Знаешь, у тебя маленькие уши. В Турции это издавна считается верным признаком хорошего рода, а турки знают толк в приметах. Так ты говоришь — народ всем доволен? И последним повышением налогов тоже?
— Народ невежествен. Не все понимают, что это делается для пользы государства, — неуверенно начал офицер.
— Народа я не боюсь, — оборвал его Хабибулла-хан, — а вот тех, кто его мутит, следует остерегаться.
— Недовольные есть всегда…
— А все довольны быть и не могут, — задумчиво сказал эмир, — такой уж порядок аллах на земле завел. Недовольных нужно убеждать силой. Кстати, что выяснили насчет негодяя, которого арестовали в понедельник?
— Он распространял гнусные слухи, будто бы повышение налогов нужно для содержания гарема вашего величества и строительства нового дворца.
— Ну что ж, — рассеянно произнес эмир, перебирая желтые янтарные четки, — может быть, в тюрьме он научится лучше разбираться в государственных делах. Однако я не собираюсь из-за этого негодяя портить себе весь день. Пойдите и проверьте, все ли готово к обеду.
Офицер молча приложил руку ко лбу, поклонился и вышел из палатки.
Обед удался на славу, и Хабибулла-хан забыл обо всех своих печалях. В этот день, как обычно, эмир лег спать довольно рано. Караульные бдительно охраняли его сон. Была глубокая ночь, когда один из них спросил у своего товарища:
— Ты слышал шорох? Как бы не случилось беды… Может, заглянуть?
— А ты не ослышался? Ведь если разбудим эмира, нам не поздоровится…
Еще какое-то мгновение они прислушивались — шорох не повторялся. И вдруг внутри раздались выстрелы. В одно мгновение стражники распороли кинжалами застегнутый на ночь полог и ворвались внутрь.
Но было уже поздно. Хабибулла-хан лежал посреди ковра, раскинув руки. Его большие глаза были широко раскрыты. На лице эмира застыло выражение страха и изумления. Кровь темной извилистой струйкой стекала с виска. В задней стенке палатки зияла черная дыра. В возникшей суматохе о преследовании убийцы никто даже и не подумал.