– О-о, знаком мирза Даниил! – в свою очередь обрадовался купец, вскинул руки к бороде, огладил ее и степенно поклонился: – Салям алейкум, дорогие гости. Сегодня приехал свой юрта, узнавал ваш караван, радовался. Теперь хотел ходить ваш юрта, искать тебя, дорогой мирза Даниил.
Малыбай обернулся к своей юрте, протяжно крикнул:
– Хаты-ын![17]
На его властный покрик выбежала молодая киргизка в нарядном ярко-красном халате, в белой шелковой головной повязке. В тугих черных и длинных косах звякнули шолпы – серебряные украшения. Из-под белой повязки виднелись розовые мочки ушей, и блестящие золотые серьги искрились на солнце. Киргизка была на диво красивой, особенно продолговатые глаза, которые с любопытством глянули на статного Данилу, а потом с затаенным страхом остановились на огромном плечистом Родионе.
– Малыбай, сколь красива у тебя дочь! – восхитился Данила.
Купец что-то сказал киргизке, и она проворно скрылась в опрятной новенькой юрте.
– То моя третий, младший жена, – скромно пояснил Малыбай.
Данила в смущении крякнул, озорно подмигнул Родиону: дескать, учти, брат, – не дочь!
– Зайди, почтенный Даниил, в мой юрта, гостем будь, – снова поклонился Малыбай. – Имя как тебе, почтенный друг? – обратился он к Родиону. Тот назвался, но от угощения стали отказываться, объясняя, что совсем недавно встали из-за стола. Купец настойчиво продолжал приглашать:
– Мирза Даниил, мирза Родион, не обижайте отказом. Посетить мой юрта и покушать скудный обед. Когда в юрта хозяин варит сыр, единый котел занят, хозяин говорит – негде мясо варить гостям. Гость ушел голодный, мясо остался у жадный хозяин. Да не скажут так про Малыбая. В мой юрта есть второй котел, хатын Олтинбика резал мясо, жарил кавардак.
– Ну что ты с ним поделаешь, – воскликнул Данила и покачал головой. – Придется войти. Хоть этот почтенный купец не христианин, но сердце у него, видит бог, доброе. – Данила с улыбкой поклонился Малыбаю, принял приглашение. – Пострадаем животами ради нашей дружбы.
Вошли в юрту. Купец бережно принял от гостей кафтаны и шапки и положил в передний угол, где было невысокое ложе, укрытое цветным красно-желтым ковром. Коврами были увешаны стены, а Даниле на мгновение вдруг показалось, будто он снова очутился на одной из чудесных полянок за самарской дубравой, где летом вот такие же сполохи цветущих красно-бело-желто-сине-коричневых цветов.
На низеньком столике посреди юрты, тоже на ковре светло-зеленой расцветки, стоял медный котел, из-под приподнятой крышки в ноздри бил запах жареного мяса.
Молодая хозяйка принесла таз с теплой водой, подошла к гостям. Помыли руки, вытерли о свежее полотенце. Родион не утерпел и взглядом проводил киргизку до перегородки, за которой она бесшумно скрылась. Малыбай чуть приметно улыбнулся в седые усы, сделал вид, что не заметил пристального взгляда молодого приказчика.
По привычке поискали глазами в углах иконостас, не нашли, конечно, перекрестились, глядя на котел с мясом. Хозяин понимающе улыбнулся и развел руками, словно извиняясь, что не держит у себя изображения чужих богов, потом провел ладонями по лицу и проговорил на своем языке:
– Яразикул гибади, – и тут же повторил сказанное по-русски, чтобы гости поняли и не обиделись: – Хвалю насыщающего нас.
– Годится такое напутствие перед трапезой, – негромко проговорил Данила, оправил короткополый камзол из синего сукна, чтобы ненароком не испачкать жиром.
Молодая хозяйка вышла из-за перегородки и подала мужу медные тарелки и ушла, побренькивая украшениями в косах. Малыбай достал большой ложкой мелко нарезанное жареное мясо, раздал гостям, начиная с Рукавкина.
– И мой конь будет идти в Хива рядом с конь почтенный мирза Даниил, – неожиданно проговорил Малыбай и на удивленные взгляды самарян добавил: – Такой мой решений. Торговал Оренбург, купил хороший сукно, с барыш продавал будем Хива. Там чего-чего покупай, снова выгодно продавал русский купцам и людям Оренбург. Тем и богат каждый купца, тем и живи, гостя корми, молодой жена наряжай.
Данила высказал свою радость по поводу решения купца: куда как веселее будет в чужом городе со знакомым человеком.
– Что еще подать? – то и дело спрашивал хозяин. После жареного мяса Олтинбика поставила на стол жирный плов, потом пиалы с соком изюма, традиционный в степи жент – творог с маслом и медом. Все это запили свежайшим, бьющим в ноздри кумысом.
– Кушать надам еще, – угощал Малыбай. – Если хозяин юрта жадный, совсем мало кормил гостя, говорят, что гость свой язык изжевал.
Данила, не в силах чего-то еще глотнуть, взмолился:
– Помилосердствуй, о хлебосольный Малыбай! Предовольны, вместиться в нас ничто уже не может, на том и благодарствуем. Пусть воцарятся в доме твоем мир и любовь, а дети будут здоровы и веселы, не знают печали военных набегов и не увидят горящих становищ.
Малыбай поблагодарил за добрые пожелания, а потом сокрушенно, упавшим голосом пожаловался молодой жене, которая принесла дымящиеся чашки с чаем:
– Горе мне, хатын, совсем мало-мало кушал гость.
Олтинбика не поняла его русских слов, улыбнулась гостям и снова исчезла на второй половине юрты, да так проворно, что качнулись веселые огоньки четырех свечей, которые горели по углам стола на высоких серебряных подсвечниках, привезенных в последнюю поездку из Оренбурга.
– Мудрый царь Соломон говорил так: «Лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть», – неожиданно вспомнил изречение из Библии молчаливый Родион. Данила рассмеялся, хлопнул товарища рукой по широкому колену:
– О тебе, братец Родион, такого не скажешь. Не единым блюдом зелени напитался нынче, но и быком откормленным, если не двумя. Ткни-ка попробуй свое тугое чрево, продавливается ли?
Малыбай замахал руками – ну какой там бык! И маленького барашка не съели почтенные гости, а потом высказал мысль, которую давно хотел сказать, но ждал конца обеда: поговаривают люди стойбища, как бы купить у русских купцов нужные им товары, да не решаются подойти, знают, что караван идет в Хиву, где цены можно взять гораздо больше.
Данила и Родион подумал каждый про себя, потом переглянулись, видя, что отказать гостеприимным хозяевам не смогут ни тот, ни другой.
– Объяви, почтенный Малыбай, на завтра малый торг. Что можно будет – продадим. И цены возьмем умеренные, мало что больше оренбургских, вашим людям не в обиду.
Купец обрадовался, сказал, что жители стойбища будут весьма довольны. И спросил, не подать ли еще чего?
– Однако хватит с нас для первого раза, – поблагодарил Данила. – Грешно чревоугодию предаваться столь неумеренно, как мы нынче с тобой, Родион. Вставай.
Они поднялись, поклонились хозяину и хозяйке, поблагодарили за угощение.
Вышли на свежий воздух. Первый день в ставке Нурали-хана клонился уже к закату, и длинные тени от юрт своими верхами тянулись к бескрайнему окоему на восток.
Данила долго сидел у входа в свою юрту, слушал беспокойное кряхтение объевшегося Родиона, ждал, когда погаснут последние сполохи вечерней зари, думал о завтрашнем и непредвиденном торге.
«Сукно надо достать какое подешевле да цветом попроще, – прикидывал он. – И украшения сгодятся, купят киргизцы своим девкам да женам – хатынам», – вспомнил чужое слово, и перед ним, будто во сне, возникла гибкая, как ковыль на ветру, молодая киргизка с огненными черными глазами. Подумал: «Моя Дарьюшка куда справней фигурою, и плавности больше. Дарьюшка как белая лебедушка против юркой трясогузки».
Улыбнулся невольному сравнению, вздохнул, представил, как теперь под вечер, одевшись в белую теплую шубу, Дарья возвращается из церкви после вечерни.
«Уже не первый снежок, гляди, припорошил Самару, в воздухе морозцем пахнет, а здесь тепло…»
Стемнело быстро. Над юртами, будто широкий ломоть спелой тыквы, повис немолодой уже месяц. Рядом с ним грудились в кучки и подрагивали озябшие мерцающие звезды. Опустели «улицы» киргизского стойбища, угомонились и задремали чуткие степные собаки. Данила встал, посмотрел на юрты, где сложены товары, – там прохаживался в карауле младший из братьев Опоркиных – Тарас.
– Все спокойно, старшина. Спи.
Данила забрался под рядно. Знал, что ночью на землю от реки придет свежесть и будет зябко, а потому сверху прикрыл спящего Родиона, а потом и себя еще стегаными ватными кафтанами.
И уснул, будто нырнул в бездонную глубину Волги.
Минула неделя, как караван закончил первую половину своего пути в неведомую Хорезмскую землю – вышел к берегам реки Эмбы. Хан Нурали все не возвращался из поездки по своим улусам. Купцы отоспались, отдохнули, провели малый торг с людьми ханского стойбища и начали исподволь готовиться к самому трудному переходу через пустыню, к владениям хивинского хана Каипа.
Первые дни самаряне с интересом знакомились с окрестными местами, но скоро это занятие им наскучило: все то же обветренное однообразие степи, пустые заросли тальника над невысокими берегами Эмбы и скудность живого мира. Птицы уже покидали здешние места, их стаи тихим перекликом оглашали серое небо. И только редкая ящерица, припоздавшая впасть в зимнюю спячку, порой мелькнет серо-желтой спиной около ног да скроется в сухой траве, а то и в норку на склоне песчаного оврага. Иногда над речной поймой, заросшей низким кустарником и колючкой, прочертит хмурое небо темным крылом коршун, сделает круг-другой и, голодный, полетит дальше, в степи, где есть еще надежда хоть на какую-нибудь добычу.
В одно такое скучное пасмурное утро Данила Рукавкин столкнулся с Петром Чучаловым около юрты Малыбая и, маясь он безделия, полюбопытствовал, скоро ли возвратится хан и долго ли каравану еще стоять в этом стойбище.
– Может, что слышал, Петр, от ханской родни? У меня уже не единожды левая бровь чесалась! А по народной примете это к большой дороге!
Чучалов улыбнулся, потрогал пальцем подживающую рану на скуле и не упустил случая выказать перед караванным старшиной важность порученного ему от губернатора дела. Доверительно, полушепотом сообщил: