И тут же грохнул выстрел. Нукер вскрикнул, тяжело повернулся навстречу Чучалову, раскинул теперь беспомощные руки, протяжно замычал сквозь стиснутые от боли зубы, попытался сделать шаг и вдруг рухнул лицом в песок, подминая жидкую поросль.
Матыр-Ханикей исчезла в кустах, где ее припрятала уже Кельдибика: со стороны стойбища бежали люди, напуганные выстрелом, сгрудились над нукером и около Петра, который все никак не мог осознать, что это от его пули такой огромный и сильный человек лежит и не встает… И уже никогда не встанет.
Очнулся, когда рядом оказался Яков, дернул за кафтан и прошептал:
– Девушку не называй. Ее здесь не было.
– Нурали-хан! Нурали-хан! – послышались вокруг возбужденные голоса. Имя хана окончательно вернуло Петра к жизни.
– Что теперь будет, а? – испугался не на шутку Чучалов. – Каторга? О боже, что я наделал?
– У них каторги нет, – отозвался Гуляев, увидел Данилу Рукавкина, казаков, купцов каравана, которые расступились перед великолепно одетым, среднего роста ханом. Глаза Нурали настороженно уставились в лицо Чучалова, который так и стоял с пистолем; о чем спросил хан, Петр за шумом крови в голове так и не смог разобрать.
Гуляев по-киргизски говорил долго, горячо, то и дело указывал рукой на себя, на камень и на то место, где вонзился и все еще торчал чужой нож, и на нукера, который, видимо, хотел его убить, чтобы сорвать переговоры между Нурали-ханом и ханом Хивы. А может, и поссорить киргизов с Россией, убив посланца.
– Переверните его, – приказал хан и выжидательно поджал тонкие губы. Нукера перевернули. Хан встал над ним, долго всматривался в лицо, испачканное прилипшим песком, нахмурился. Густые черные брови сдвинулись к широкому переносью.
– Я не знаю этого человека. Кто он?
Толкались, подходили по очереди, вглядывались, и только едва ли не последний из смотревших предположительно сказал:
– Если не ошибаюсь, я знал его среди людей Батыр-Салтана.
– Вот как? – в задумчивости выговорил Нурали-хан, узкие темные глаза недобро сверкнули. Он неспешно отстегнул от пояса кинжал в серебряных ножнах и протянул его Чучалову. – Возьми, верный друг, за то, что убил змею и спас посланца Ямагуля. Возьми же, – решительно добавил хан.
Петр преклонил колено, принял оружие и, будто все еще во сне, вынул и поцеловал холодный клинок.
– Закопайте собаку, – распорядился хан и пошел прочь.
Вечером, когда волнение немного улеглось, Гуляев с Чучаловым зашли в юрту к Даниле Рукавкину, долго обсуждали события минувшего дня, потом Яков негромко сказал:
– Думается мне теперь, караванный старшина, что не в меня метил тот нож нукер, а в Матыр-Ханикей, с которой я прощался у реки. Вот так-то.
Рукавкин, а за ним и Родион с Петром удивленно уставились на Гуляева.
Гуляев пояснил: если бы нукер хотел убить его, он достал бы стрелу и на приличном расстоянии сразил бы. Врагу же надо было убить ханскую дочь ножом. Поднялся бы крик, сбежались бы люди, а рядом с убитой – урус! Вот вам и конец дружбе Нурали с Россией, вот тебе и конец сватовства Каип-хана, и снова в киргиз-кайсацкой степи кровавая усобица.
– Должно быть, Батыр-Салтана не оставило желание быть поднятым на кошме и провозглашенным ханом Малой Орды, – заключил свои рассуждения Яков.
Данила неодобрительно покосился на Гуляева и с укоризной все же выговорил ему:
– Упреждал ведь – оставь ханскую дочь в покое. Видишь, что могло произойти по твоей оплошности? То счастье наше, что рядом волею случая оказался Петр. Вместо свадьбы – битье горшков было бы.
Чучалов, любуясь ханским подарком, смолчал о причине, по которой он там внезапно появился. Яков Гуляев выслушал укор караванного старшины, согласился:
– Твоя правда, Данила. Хитрый враг действует нам во вред, хитрый и осторожный. Но кто он, нам покуда неведомо. Потому и подобает пребывать в величайшей осторожности и многотерпении.
Той же ночью становище облетела еще одна тревожная весть – из хивинского посольства исчез высокий длинношеий погонщик верблюдов. Опрошенные табунщики сообщили, что видели одинокого всадника, который с поводным конем у седла скакал на восток, к кочевьям Батыр-Салтана. На шапке у него были перья филина – знак срочного гонца – потому никто и не посмел остановить того всадника.
Гнаться за беглецом было уже поздно.
А через несколько дней к Большой Юрте начали съезжаться киргиз-кайсаки, назначенные в посольство к Каип-хану. Главным среди них согласился быть Мурзатай, родной дядя хана Нурали. С ним собрались в далекий и нелегкий путь Мусульман-Бий, Кайсар-Батыр, тот, что встречал караван на подходе к Эмбе, Ульджа, Турмамбет и другие, все знатные и почтенные люди. От купечества изъявил желание сопровождать караван и посольство давний знакомец Рукавкина Малыбай. Начались сборы, неспешные, основательно продуманные.
А зима докатилась наконец и до этих бескрайних, затаившихся перед первым снегом степей.
В песках Шамской пустыни
В первых числах декабря караван оставил берега реки Эмбы и углубился в ковыльные степи. Через два дня степи стали пестреть сначала небольшими, а затем обширными солончаками, потом перешли в сплошную равнину, покрытую редким разнотравьем вперемешку с неприхотливой полынью и кустиками верблюжьей колючки – верными приметами совсем близких голодных пустынь. Твердый грунт постепенно начал меняться, и уже маленькие бугорки песка указывали, в какую сторону чаще всего дуют здесь ничем не сдерживаемые ветры.
Едва кони ступили на первую полосу светло-желтого песка, как Данила Рукавкин снял с головы шапку, размашисто и с какой-то нескрываемой тревогой в глазах перекрестился.
Христиане, следуя примеру караванного старшины, тоже обнажили головы и с невольной робостью вглядывались в бескрайность, которая терялась, неведомая, за горизонтом, там, где пролегла Хорезмская земля.
– Взошел царь Давид в пустыню Иудейскую, а мы в Хорезмскую, так восхвалим Господа нашего, чтобы во здравии возвратиться нам к родному очагу, – проговорил Рукавкин.
Кто просто перекрестился троекратно, а кто, как Родион Михайлов и старый Кононов, вынули из-за пазухи крестики и поцеловали их да бережно спрятали.
И снова шли на юг, под звон колокольчиков и монотонное пение старого проводника в голове киргизского посольства. Казаки ехали впереди и по бокам каравана, высматривая дорогу на добрый десяток верст вокруг. Они-то в полдень третьего дня и приметили, как неожиданно южный окоем земли словно приподнялся и, медленно возрастая, серо-синей полосой начал приближаться.
Данила, чтобы выяснить причину такого явления, нагнал купца Малыбая и от него узнал, что показалось высокое плато, которое киргизы называют горой Юрняк[33].
Ближе к вечеру этот удивительный горный массив приподнялся над горизонтом настолько, что перекрыл весь небосклон необъятной стеной, изрезанной глубокими вертикальными оврагами. Почти отвесные северные склоны плато поросли чахлой верблюжьей колючкой, сизо-серой сухой полынью и невысокими зарослями злого репейника.
Караван пошел вдоль плато на восток. К Рукавкину подправил своего коня Григорий Кононов. Внимательно всматриваясь в извилистую природную стену вышиной до тридцати саженей, он негромко, будто размышляя, сказал:
– Где-то там, наверху, должна быть пустая крепость. Мы с князем в той крепости ночевали и запасались водой перед песками. Страх, сколько горя от жажды натерпелись. Не приведи бог вновь испытать такое.
Но был уже декабрь, жара в этих местах спала, случалось и так, что пустыню достигал с севера прохладный ветер, и становилось довольно свежо и неуютно, и не было возможности укрыться в складках земли.
Малыбай, спрошенный о той крепости, с живостью подтвердил:
– Да-да, почтенный мирза Даниил. Есть такой каменный юрта. Завтра будем его смотреть. Завтра один бег коня[34] проходил, и к вечеру будет тот каменный большой юрта. Караван-баши Каландар знает удобный место для вечерний намаз, ведет нас туда. Там и коня поить станем и верблюдам много пить будем давать перед пустыня.
Через час-полтора действительно достигли небольшого пресноводного озера, в которое впадал ручей, вытекающий почти из подошвы отвесной стены плато. Кони и верблюды жадно пили холодную воду из родника, а потом их пустили под присмотром казаков на сочную траву по берегам озера. В укромном месте под горой разместили вьюки, разожгли костры из саксаула, причем поблизости обнаружили совсем свежую еще стоянку какого-то каравана. Достали походные котлы, мешки с пшеном и сухарями, начали готовить ужин.
Во время ужина Кононов, не спеша жуя больными зубами размоченный в сладком кипятке сухарь, рассказывал, как шли они тогда с князем Черкасским по каленым пескам, уже там, поверху этой горы. Чтобы сберечь лицо, голову заматывали белым холстом, потому как от нещадного солнца у многих началось кровотечение носом. Если же случался ветер, то песок больно хлестал по глазам, так что и смотреть вперед не было никакой возможности.
Потом припомнил случай, который произошел чуть позже, в песках. Однажды задул сильный южный ветер, а за ветром через некоторое время прямо на их отряд надвинулся огромный столб песка, согнутый в середине, будто немощная старуха на церковной паперти. Проводник отряда Ходжи Нефес со страху кинулся на колени, поклоны бьет, зубами стучит и едва выговаривает: «Джинн! Джинн!»
Столб песка толщиной в несколько саженей, как вспомнил Кононов, пронесся мимо перепуганного отряда и долго был еще виден, прыгая с обдутых ветрами немых барханов, уносясь прочь, заметая следы русского отряда.
– Зимой такого «джинна» нам вряд ли встретить доведется, – добавил в заключение Кононов.
Ночь прошла без происшествий, однако Данила долго не мог уснуть, ворочался на тюках, выискивая удобное положение. Потом понял, что думы о доме не дают ему сна, и не стал их гнать от себя. «Никола-зимний