Переехали через неглубокий сухой арык, увидели рощу тутовых деревьев, а за глинобитной стеной виднелись какие-то постройки.
Якуб-бай рассказал, что здесь делают отменные шелка, и добавил, немало этим гордясь, что в Хорезмской земле всякий может иметь завод, делать различные ткани и продавать их с выгодой. В России же, как помнил Данила указ Сената от 1747 года, разрешалось иметь заводы только настоящим заводчикам. А торговать было дозволено лишь людям торгового сословия – купцам. Сделано это было для запрещения крестьянам брать подряд, изготовлять промышленные товары, торговать и заводить себе фабрики. Каждый должен был, по мнению Сената, знать свое дело: барин – управлять, а купец – торговать. И налогов, как оказалось, у хивинцев нет ни с завода, ни с земли, ни подушных, а когда хану случится нужда в деньгах, нукеры объезжают дворы и взимают подать. Бывает, по три, а иной раз и по пяти рублей в год со двора получается, если пересчитать на русские деньги.
«Примерно столько же платят подушных сборов и наши крестьяне», – прикинул Данила, слушая рассказ Якуб-бая.
За разговорами незаметно переехали еще один канал, постояли у чигиря – сооружения из трех колес для перекачки воды из канала в боковые мелкие арыки. На большом вертикальном колесе прикреплены глиняные кувшины. Трое мастеров суетились около меньшего горизонтального колеса, пытались прокрутить его вручную, без помощи лошадей.
Потом миновали небольшую запущенную рощу с многочисленными склепами – мазарами из глины, маленькими и большими, семейными. Некоторые из мазаров за давностью сооружения пообветшали, обвалились по углам и зияли теперь пугающими черными провалами, через которые, если подойти совсем близко, можно увидеть на глинобитных полках груды человеческих костей.
Вскоре перед россиянами открылась дорога к хаули ханского придворного Елкайдара. Дорога, обсаженная по бокам колючими кустами розы, привела к воротам. Около ворот поднимались две глинобитные конусообразные башни с бойницами наверху. Башни и стены надежно укрывали двор и его постройки от чужого глаза и от неожиданного набега мелких разбойных ватажек.
Остановились, спешились под высоким деревом, вершина которого почти достигала бойниц на башнях. Якуб-бай постучал в ворота деревянной колотушкой, которая висела здесь же на толстом сыромятном ремне. Долго никто не отзывался, затем появился слуга: старенький и тонкий – будто высохший стручок фасоли – в цветастом нараспашку халате. Слуга склонился к квадратному слуховому окошку в толстых деревянных воротах и о чем-то долго препирался с Якуб-баем, получил мелкую монету и решился впустить странных гостей во двор.
За стеной усадьбы просторно разместился дом с двумя разновысокими навесами – айванами и возвышением из глины, где хозяин в жаркие часы принимал гостей. За домом – просторный сад и небольшой пруд. В саду копошились трое работников, но что они делали, издали трудно было понять.
В дом вошел только Якуб-бай, пробыл там не так уж и мало времени, вернулся под навес с пожилым тучным хивинцем, одетым в просторный шелковый халат на ватной подкладке. На голове заспанного толстяка вместо чалмы – остроконечная шапочка из синего сукна, обрамленная куньим мехом. Щеки у хивинца лоснились как два круглых подноса, с которых только что собрали жирный плов.
Хозяин синей шапочки с трудом передвигался по двору и ворчливо выговаривал предупредительному и внимательному Якуб-баю: зачем понадобилось им смотреть на этих ленивых «ференги» – чужеземцев, их только плетью и можно заставить шевелиться. И что напрасно он, Якуб-бай, тащился сюда и зря потревожил его, Умбаев, сон, который так сладок после полуденного намаза и бараньего плова.
Слуга, полусогнув спину, проворно обежал пруд, что-то сказал работникам. Те послушно бросили широкие кетмени и медленно побрели к дому, обходя стройные стволы слив, яблонь, груш. Шли они медленно, потому что на ногах висели тяжелые цепи, а на кистях рук болтались круглые черные ядра: с таким грузом пленник далеко не убежит!
Федор от нетерпения стиснул рукоять ременной плети. Кононов упер в бока руки и широко расставил длинные сухопарые ноги, внимательно всматривался в лица подходивших кандальников.
Вдруг Григорий сдвинул на затылок высокую мурмолку – на лбу выступили крупные капли пота.
– Осторожно, Федюша, – еле слышно просипел он: спазм сдавил сухое горло. – Твой родитель Демьян… который постарше, лысый. Сдержись, иначе уедем отсюда голее казацкого копья.
Федор шумно сглотнул набежавшую слюну, пошевелил будто омертвевшими плечами и, не в силах побороть нервные судороги на лице, отвернулся к воротам, где остались кони. Но каждая клетка его затылка, спины слышала тяжелые шаги и глухое позвякивание цепей. Казалось, будто эти цепи стиснули не ноги старому отцу, а его неистово бьющееся сердце. Пересилил себя, резко повернулся и немигающими глазами, стиснув зубы, смотрел на трех полузамученных людей. Двое были персиане, а третий – Демьян Погорский, сгорбленный, немощный, с изуродованными руками. Обе кисти у него покрыты черной от ожогов кожей, а против средних пальцев видны глубокие рваные раны. Демьян подходил, не поднимая головы, изуродованными руками держал ядро, чтобы оно не ударялось о больные натертые ноги.
– Демьян, – негромко позвал Кононов. Погорский вздрогнул, пристально вгляделся сначала в Рукавкина, потом в Григория. Ядро глухо ударилось о сухую землю, звякнула цепь, а Демьян вдруг зашатался, вскинул к смуглым от загара щекам черные скрюченные пальцы. Несвязные слова вырвались из горла, и Данила с трудом разобрал в этом получеловеческом хрипе:
– Боже мой… Гриша?! Какими судьбами?
Кононов подхватил друга, помог пройти под навес, усадил на возвышение, молча обнял за плечи. Рукавкин и Федор остались стоять в середине двора, вместе с Якуб-баем и Умбаем. Хивинцы тихо перешептывались, цокали языками, выражая один искреннее, а другой притворное сочувствие чужому горю. Когда Демьян немного успокоился, тело его размякло, и он, обессиленный, повалился спиной на дешевый коврик. Кононов подошел к Умбаю, что-то негромко сказал. Хивинец с неподдельным теперь страхом всплеснул руками, провел ими по лицу, оглаживая бородку, задумался, склонив голову набок.
– Я сказал ему, – пояснил Григорий Даниле, – что Демьян не жилец на этом свете и что я хочу выкупить его. Быть может, удастся довезти до Яика и там схоронить в родной земле. Если же не выдадут за выкуп, то через месяц-другой закопают в песок без всякой выгоды.
Якуб-бай подошел к лежащему Демьяну, внимательно заглянул в лицо, безнадежно махнул рукой и с сожалением цокнул языком – совсем плох этот «ференги урус»!
На сонном недавно лице Умбая боролись два чувства: боязнь, что Елкайдар будет ругать за то, что выпустил раба без его на то разрешения, и желание хоть как-то сберечь достаток хозяина. После долгих торгов ударили по рукам. Часть денег от войсковой казны внес Кононов, остальные за Федора доложил Рукавкин. Пока Якуб-бай и Умбай составляли нужные бумаги о выкупе, Григорий помог слуге расковать на Демьяне кандалы. Данила придерживал Федора за плечо и чувствовал, как нервная дрожь била сильное тело казака.
– Иисус Христос, Спаситель, – упал старый Погорский на колени, размашисто крестясь на небо изуродованной рукой. – Неужто… воля? Неужто увижу родимый Яик, детишек, жену? – Крупные слезы текли по смуглым щекам и терялись в седых жестких усах, будто капли дождя в непролазных камышовых зарослях. Федор не выдержал, подошел к отцу и положил широкую ладонь на седую, облысевшую со лба голову, прошептал чуть слышно:
– Отец… не признаешь меня? Ведь это я… – И не договорил. Сжалось горло от боли за пропавшую на чужбине жизнь отца, за родимую матушку, без времени сошедшую в сырую землю.
Цепляясь обожженными, искалеченными пальцами за кафтан Федора, старый Погорский попытался было встать, но силы совсем оставили немощное, изношенное в каторжной работе тело.
– Федюша? – не веря только что услышанному, переспросил Демьян и повернулся к Григорию, словно призывал в свидетели испытанного друга: не сон ли это, не жестокая ли это шутка коварных дэвов чужой земли?
– Себя ты забыл совсем, Демьян, – всхлипнул неожиданно Кононов. – Или мы были не такими же молодцами, когда царь Петр заслал нас в эти проклятые пески? Твой это сын – отважный сокол с берегов родимого Яика, – и тут же предостерег: – Чур только, Демьян, враг рядом, идет. Крепись, ты для нас пока чужой. Понял?
Демьян через силу отпустил руку Федора, к которой прижимался седой бородой. На пороге появились хивинцы. Не мешкая, из рук в руки передали бумаги и золото и разошлись: россияне к коням, а Умбай с криком напустился на рабов-персов и погнал их к арыку таскать ил и удобрять землю сада.
Федор посадил отца на своего коня, а сам всю дорогу до Хивы шел рядом со стременем, поминутно поглядывая на кроваво-багровые шрамы от кандалов выше босой ступни старого Погорского.
А сверху на правый рукав кафтана Федору нет-нет да и падала счастливая слеза Демьяна: пережитые минуты радости, словно вешняя вода хлипкую запруду, прорвали последние внутренние запоры, которые сдерживали горе все эти тридцать шесть лет рабства и нечеловеческих унижений на чужой земле.
Закончился этот радостный день маленьким пиршеством. Отмытый и переодетый в казачью одежду, Демьян Погорский со слезами беспрестанно благодарил то Рукавкина, будто это его помыслами пришел караван в Хиву, то Кононова и казаков, что не убоялись вновь идти в эти опасные края.
Федор, обняв отца, пел песни о Яике Горыныче, о кровавых стычках со степняками на берегах Утвы, о вольной казацкой жизни. Иван Захаров с трудом уложил спать Ширванова, который вдруг расплакался, что им всем отсюда не выбраться живыми. Родион решил остудить голову, вышел на свежий воздух, широко расставя сильные ноги, уселся на теплую, за день нагретую солнцем суфу.
Данила, пока были свежи впечатления от загородной поездки, достал заветную путевую книгу.