«Хивинцы, – записал он, – живут более в окружении крепостей, каждый при своем разведенном саду, где и хлеб для себя сеют. Крепостцы имеют только для защиты на случай неприятельского нападения, так как у них происходят частыя ссоры с трухменцами, которые такое ж оружие употребляют, как и хивинцы. Нередко бывают у хивинцев и междуусобные раздоры…»
Вспомнил о насильственной смерти Куразбека, о волнении туркменцев и вздохнул: «Только усобицы теперь нам и не хватало… И без того не умыслишь, как живу выбраться. Лука пьяный расплакался, да не пришлось бы и трезвому слезу уронить. Вот, Дарьюшка, какую тоску-печаль сотворил твой бородатый медведушко».
Данила закрыл книгу, сделал знак казакам, чтобы продолжали застолье, и вышел во дворик: спать от пережитых днем волнений не хотелось.
А из открытой двери в темноту затаенной ночи лилась песня Федора, подхваченная подвыпившими растроганными голосами остальных казаков:
Вы, пески мои, песочки, пески сыпучие,
Пески сыпучие,
Вы, яры мои, ярочки, яры глубокие,
Эх, глубокие,
Вы, кусты кои, кусточки, кусты частые,
Вы, кусточки мои таловые,
Эх, да таловые, ветловые!
Некуда нам, ребятам, приклониться,
Приклонитися,
Все ребятушки наши половленные,
Половленные, посаженные,
Как осталось нас малым-мало…
Во дворик вышел Маркел – был его час вступать в караул от всякого нежданного лиха, – он прихлопнул дверь, и песня оборвалась, стала почти неслышной.
Друзья и недруги
На второй день после Нового года, который россияне отметили скромно, вспоминая о доме, а оттого пребывали больше в тихой печали, нежели в радости, к ним как-то разом сошлись и здесь впервые познакомились киргиз Малыбай и хивинец Якуб-бай. Данила Рукавкин, с надеждой поглядывая на верных друзей, посетовал, что время идет, а из ханского дворца нет никаких известий. В душу вползает недобрая тревога: а дозволят ли им вообще когда-нибудь открыть торг?
– Говорят на Руси, что под лежачий камень и вода не течет, – задумчиво проговорил Данила. – Вот и решился я сам сделать первый шаг: буду просить встречи с ханом Каипом. Одарю его подарками, может, и снимет стражу у лавок. Сомнение только берет – допустят ли до хана? – спросил и взгляд перевел на Якуб-бая, словно успех визита зависел от опального, а прежде большого друга советника Куразбека. Данила понимал, что много теперь сделать для россиян Якуб-бай не может, но успешное освобождение из плена Демьяна Погорского вселяло надежду.
Пока Якуб-бай, откинувшись на подушку, обдумывал решение караван-баши «ференги урусов», Малыбай неожиданно высказал подходящий случай для задуманного визита к хану Каипу. Поглаживая реденькую седую бороду коричневыми короткими пальцами, он сказал:
– Через три дня, однака, мирза Даниил, наша посла всем кучам будут у хана Каипа. Ходить тебе надам вместе и твой прошений-письмо подавать будем.
– Вот как? – обрадовался Данила и тут же к своему помощнику Герасиму: – Где наши бумаги? Подай прибор с чернилами да перья. Бумагу, какая побелее. – Потом повернулся к Якуб-баю вновь. Маловыразительное лицо Рукавкина в эту минуту было вдохновенным. Серые, глубоко посаженные под крутой лоб глаза весело поглядывали то на купца, то на притихших у стены казаков и Родиона с Лукой, то на улыбающегося Якуб-бая. Хивинец, обращаясь к Григорию Кононову, что-то негромко сказал, кивком головы указывая на Данилу Рукавкина.
– Кхм. Слышь, караванный старшина, а ведь наш друг дело говорит: не ждать нам, когда от хана придут люди и заберут подарки, намеченные ему господином губернатором, а взять да и отвезти их вкупе с прошением. Вот и явится причина видеться с ханом! – Григорий нахмурил брови, обдумывая, как лучше и понадежнее доставить хивинскому владыке немалые дары от губернатора.
– Молодцам, однака! – с восхищением подскочил на ковре темпераментный Малыбай и звонко цокнул языком, так выражая свое отношение к совету хивинца. – Так и будем делать теперь, мирза Даниил.
Данила диктовал, а Якуб-бай по-хорезмийски писал прошение российского купечества к величайшему из владык на земле, мудрейшему и благороднейшему из ханов, повелителю Хорезма Каипу, чтобы принял он подарки от господина губернатора Неплюева лично ему, хану Каипу, предназначенные. Пусть также хан примет подарки и его бывшему советнику Куразбеку и великодушно сам вручит тем, кого из своих советников сочтет достойными тех подарков. Российские же торговые люди просят милостивого хана дозволения открыть их лавки в караван-сарае, а будет воля пресветлого хана Каипа, пусть разрешит выехать с товарами и в другие города Хорезмской земли, а то и до Бухарин.
– Когда гости стали прощаться, Малыбай взял написанное прошение с собой, пояснил при этом:
– Показать надам наш главный посла Мурзатай. Он будет говорить с хитрый шигаул Сапар-бай. Больно любит тот Сапар-бай подаркам. Однака его можна на наша сторона переманил помаленьку.
– Удалось бы задуманное, – коротко высказался о затаенном Родион Михайлов, у которого душа все это время была не на месте из-за вынужденного пустого сидения и напрасного проедания денег. От постоянных горестных раздумий между широких бровей – Данила раньше ее не примечал – пролегла глубокая морщина, будто навеки оставшийся след от звериного когтя.
– Почему бы хану и не принять подарки? – с непонятной желчью вдруг выговорил Лука. – И я бы принял, коль кто принесет сам!
Данила пристально посмотрел на угрюмого Ширванова, хотел было пристыдить купца за неуместную сварливость, да сдержался: не от хорошей жизни перегорает Лука. От черной тоски-кручинушки и мысли черные непрошено забивают душу, как печная сажа забивает дымоход. Сказал только, сдерживая раздражение:
– Губернатор повелел вручить хану, то и сделаем, а каково будет решение Каипа – пусть на его совести и останется. Может, и не допустят перед ханом стоять вовсе.
Но вопреки сомнениям Рукавкина, 6 января, ближе к закату, когда в свежем, слегка морозном воздухе над Хивой замолкли зычные голоса добросовестных муэдзинов, призывавших мусульман к вечернему намазу, а над Самарой в этот час ходят трепетные волны медного перезвона перед вечерней службой, за россиянами прибыли Малыбай и стройный, полный сил Кайсар-Батыр. Молодой киргиз, словно задирая торопливо снующих по узким улочкам хивинцев, красовался перед ними лихо заломленной лисьей шапкой.
– Собирался живо, мирза Даниил, – торопливо, едва поприветствовав караванного старшину и его товарищей, проговорил Малыбай. – Однака скоро хан Каип будет звать наша посла в свой большой каменный юрта Таш-хаули.
– Нас, верно, всех не пустят во дворец пред ханские очи? – спросил Лука Ширванов, не делая даже попытки подняться с ложа, на котором он вот уже много дней подряд читал Библию. Малыбай пояснил, что в Таш-хаули разрешили впустить мирзу Даниила и четырех казаков, которым поручено будет нести подарки для хана Каипа.
– Григорий, бери братьев Опоркиных, живо вьючьте на коней тюки с подарками, – тут же распорядился Данила. – А ты, Родион, вновь за старшего останешься. Присматривайте тут в оба.
– Будь спокоен, караванный старшина, – весело отозвался Иван Захаров. – В осаду сядем накрепко, будто Азов от турок, не возьмут и приступом. Рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри – это про хивинского хана и его баев присказка.
Подарки, предназначавшиеся хану Каипу и его бывшему советнику Куразбеку, навьючили на двух коней и в сопровождении киргизов тесными улочками, выдавливая из них шумные ватажки ребятишек, направились к Таш-хаули. Но оказались не у главных ворот, а с тыльной части дворца, в тупике, которым заканчивалась узенькая улочка. В пяти шагах от небольших ворот к высоченной глухой стене вокруг ханского дворца недобро, словно гриб-паразит к стволу дерева, прилепился полукруглый зиндон, без окон, с одним лишь маленьким тесным входом за толстой дверью в своем торце.
У раскрытых ворот россиян ждала стража. Данила с удивлением отметил про себя, что это не хорезмийцы и не туркмены – темнолицые, усатые и горбоносые. Как потом узнал от Якуб-бая, это были бежавшие от персов кавказцы, теперь наемники хана Каипа: наемникам хан доверял больше, нежели собственным подданным. Рядом со стражниками нетерпеливо переступал с ноги на ногу непоседливый и вечно куда-то спешащий шигаул Сапар-бай.
Пока братья Опоркины снимали тюки, Данила прошел несколько шагов от ворот, к тупичку, куда горкой набился песок, ветрами загнанный в затишье. Караванный старшина подошел, наступил на песок ногой, бессознательно ожидая, что тот скрипнет, как скрипит теперь под ногами Дарьюшки в далекой Самаре звонкоголосый снег, высушенный январскими морозами. Но мертвый песок не заскрипел, на нем остался лишь неглубокий след сапога.
– Готово, – окликнул Данилу Кононов. Темным, извилистым переходом пообок зиндона прошли в Таш-хаули, пересекли внутренний двор, окруженный со всех сторон жилыми помещениями ханского дворца, где на окнах опущены деревянные шторы. Из дворика вновь попали в темный коридор. Здесь их встретил еще один высокий хивинец в чалме, которая была ему слишком велика, то и дело наползала на темные сросшиеся брови. Вошли в небольшую проходную комнату с маленьким окошечком, заставленным тусклым голубоватым стеклом. Шигаул Сапар-бай что-то торопливо сказал Малыбаю, тот повернулся к Даниле:
– Подаркам и казак тут оставался велят. Тебе, мирза Даниил, можна с нами ходить, смотреть на мудрейший хана Каипа.
– С богом, Данила, – прошептал Григории Кононов. – Да будет удачным наше первое свидание с их повелителем, – и перекрестил Рукавкина, словно благословляя на бессмертие перед тяжким боем.
Снова шли сумрачным переходом, потом неожиданно попали в небольшой уютный зал, в центре которого стояли низкие столы, накрытые легкими светло-зелеными скатертями. На столах широкие блюда под плов, светлые, должно быть серебряные, ковши, расписные фарфоровые пиалы. Длинный ряд столов упирался в возвышение не более аршина, где на столе с резными ножками сияла при свечах золотая утварь.