Чтобы не сойти с ума от гнетущего беспокойства и удручающей неизвестности, какая бывает у арестантов, приговоренных к смертной казни, но не знающих, какое солнечное утро вдруг окажется последним, с наступлением дня, сразу же после завтрака, оба посланца выходили во двор и до изнеможения занимались фехтованием. Особенно усердствовал длинноногий, саженного роста Чучалов, который вдруг загорелся желанием научиться владеть шпагой, подарком губернатора. Яков, чтобы приободрить неустойчивого духом товарища, который легко переходил от бодрости к хандре, всячески поддерживал в нем тщеславные надежды на будущее дворянство. Принимая позу для фехтования, Яков всякий раз с пафосом произносил что-то вроде:
– Ну-с, уважаемый статский чиновник четырнадцатого ранга! Ныне вы кто? Приравнены к фискалу при надворном суде, провинциальный толмач – и только. Завтра вы Божьей волей и милостью матушки государыни того и гляди в десятый разряд угодите! А там пребывают наши собратья – переводчики при иностранных коллегиях да бургомистры магистратов в губерниях. А повезет по службе – гляди, в отставку выйдем надворными советниками. А это, брат Петр, все едино, что в армии господин майор. Майору же да не владеть шпагой!..
Звенела сталь. Один-два неудачных выпада, и шпага со скрежетом отлетала под черную голую чинару в угол дворика. Чучалов сокрушенно вздыхал и шел за ней, молча сжимал рукоять в огромном кулаке и вновь кидался на Якова с таким остервенением, будто перед ним был ненавистный хивинский хан, лишивший его свободы. Гуляев же, ввиду постоянных разъездов по чужим землям, прежде брал уроки фехтования у знакомого офицера в Оренбурге и теперь все, что знал и умел, стремился передать Чучалову.
Недели через две Петр уже довольно сносно наносил шпагой удары, умел защищаться, а когда острое длинное жало клинка впервые распороло штанину и сильно впилось в бедро Гуляева, пришлось умерить пыл в учебе. Чучалов как дитя радовался успеху, шпага теперь придавала ему уверенности в своих силах, в самом себе.
– Теперь бы из пистолей пострелять, – размечтался Петр, вспоминая нечаянно меткий выстрел в чужого нукера на берегу Эмбы. Гуляев представил, какой переполох поднимется в Хиве, если они вздумают учинить пальбу в нескольких десятках шагов от ханского дворца. Пришлось отказаться от этой затеи.
Двенадцатого января, во время очередного урока фехтования, Гуляев вновь услышал у ворот приглушенный говор и заспешил к окошку. Осторожно отодвинул в сторону деревянную задвижку – напротив, в полусотне шагов, стояли Рукавкин и Погорский с каким-то чисто одетым хивинцем, а перед караульными, снова обескураженный отказом, переминался с ноги на ногу Кононов, не в силах умолить непреклонных исполнителей ханской воли.
– Ушли! – почти закричал в отчаянии Яков и со всей силы ударил кривой саблей по глухим воротам. Стражники вздрогнули.
– Эй ты, бездушный тандыр с усами! – взъярился Гуляев. – Передай своему хану, что, если к нам завтра не допустят киргизских посланцев, я перестреляю вас всех у ворот! Узнает ваша Хива, что такое большой куф-суф![45] Теперь же передай, да живо! – и еще раз наотмашь рубанул по воротам. На высушенных солнцем и ветрами брусьях остались две глубокие зарубки. Тут же рядом оказался Петр с поленом и ахнул по воротам – звякнули железные запоры.
На площади стали собираться прохожие, заволновались россияне, наблюдая неистовство посланцев и не имея возможности хоть чем-то им посодействовать. Старший из караульных поспешил отправить одного воина во дворец к начальнику дворцовой стражи. Через полчаса тот прибыл с запыхавшимся шигаулом. Едва Сапар-бай переступил порог и вошел во дворик, как Яков, не выпуская из рук обнаженной сабли, решительно шагнул навстречу – предупредительные стражники тут же оказались рядом, прикрывая ханского вельможу. Яков, мало сдерживая гнев, выпалил в лицо шигаула:
– Завтра я должен видеть Мурзатая! Или вам придется отвечать перед Российским правительством за смерть посланцев. И отвечать не грамотами, а жизнями ваших людей, которых не мало теперь на Руси. Мы не взяты ханом в бою и не проданы за долги в рабство! Оружие при нас есть, и мы сможем им по достоинству распорядиться! Я сказал все! А теперь идите к хану с моими словами!
Обескураженный шигаул улыбался, заверял, что просьбу российских посланцев незамедлительно передаст мудрейшему хану Каипу.
Решительность Гуляева возымела свои действия. В тот же вечер их навестили глава киргизского посольства Мурзатай и неутомимый Малыбай. Гуляев распорядился приставленному к ним хивинцу накрыть стол для чая, сам с трудом сдерживался, чтобы не нарушить обычай и не приступить с расспросами. Тучный Мурзатай, понимая состояние урусов, хитро щурил узкие темные глаза, осторожно попивал чай с сахаром. Зато подвижный Малыбай слово по слову рассказал, что он часто навещает российских купцов, которые хоть и не под стражей, но торговать им не дозволили, отняли и запечатали все товары.
После третьей пиалы Мурзатай поблагодарил хозяев за угощение, утер вспотевшее лицо белоснежным платком. Не торопясь рассказал, какие события произошли в Хиве со дня прибытия посольства.
Киргиз-кайсакам дали несколько дней отдохнуть после нелегкой дороги, привести себя в должный вид, а 21 декабря посланцы Нурали-хана явились во дворец и вручили хивинскому владыке письмо-послание своего повелителя. К удивлению Мурзатая, который ожидал встретить в Хиве гораздо больше суровости, Каип-хан был в тот час сама восточная любезность. Приняв письмо, он осведомился о здоровье Нурали, его братьев, жен и детей и выразил надежду очень скоро вновь видеть у себя во дворце дорогих посланцев.
Действительно, через четыре дня посланцы Малой Орды вновь были с почестями приняты в роскошном дворце, угощались кушаньями с ханского стола, а потом довольно быстро и миролюбиво пришли в согласие, что киргиз-кайсаки за пограбленные караваны заплатят сто пятьюдесятью холостыми кобылицами. В то же время, уступая просьбам туркменцев, взволнованных недавним убийством Куразбека, Каип-хан распорядился, чтобы двое из киргизского посольства были переданы им в аманаты впредь до возвращения выкупа за похищенные товары.
– Отчего же к нам такая нелюбовь? – допытывался Гуляев. Он сидел на ковре напротив Мурзатая и подливал ему горячий чай в широкую фарфоровую пиалу.
Мурзатай обстоятельно пояснил, что киргизские старшины, живущие при Каип-хане, сумели внушить ему, будто подарки, присланные Неплюевым к Куразбеку, должны были служить для подкупа хивинских баев и стражи с тем, чтобы уничтожить Каип-хана.
– Есть в Хиве зловредные шакалы, – вставил Малы-бай. – Это они навывают в ханское ухо, будто ты, Ямагуль, послан не как свидетель при наших переговорах, а для примечания Хивы и ее крепостей.
– Некоторые старшины возле хана, – продолжил Мурзатай, – говорят ему, что урусы не возвращают беглых персиан и других хивинских пленных, хватают по неправедным доносам хивинских купцов в Оренбурге и сажают их на цепи, секут нещадно кнутами и требуют для губернатора дорогих подарков. А будто все это исходит, Ямагуль, от тебя.
Яков даже вздрогнул от такого нелепого обвинения. В некотором замешательстве, обдумывая услышанное, он пригладил волнистые черные волосы – на левом среднем пальце сверкнул дорогой перстень, дар губернатора Неплюева за исправную службу с посольством от Малой Орды в 1749 году. Давно ли это было? Каких-то три года тому назад или чуток больше. И опять же связано с вероломством киргиз-кайсацких боев, на которых даже сам Нурали, приехав в гости к губернатору, жаловался как на ненадежных помощников.
«Иные салтаны и баи, – говорил он, а Яков переводил, – вид верности показывают, но внутренне, может быть, совсем по-иному размышляют, готовы переметнуться к отцу хана Каипа и ему служить».
А разве сам Нурали не вихлял лисьим хвостом первые годы своего пребывания на ханстве? Разве не дал согласие на брак своей дочери Нямгалы в далекую Джунгарию, надеясь укрепить свои силы и попытаться обойтись без покровительства России? Но дочь Нямгалы неожиданно умерла, жених был убит в мае 1750 года, и союз распался. Только после этого понял Нурали, что единственная его опора на ханстве, единственная возможность держать баев в повиновении и тем обеспечить замирение среди народа – это дружба с Россией, а не заигрывание с салтанами и баями, многим из которых всякая смута только в личную корысть. Потому-то иные из них и ушли в Хиву, они-то и мутят воду теперь здесь.
Яков вздохнул, с нескрываемым огорчением изрек:
– Воистину, змея не знает меры своей злобе. Сколько бы ни кусала минувшим летом, а по весне, проснувшись и сменив кожу, опять принимается за свое подлое дело.
И неожиданно переменил тему беседы:
– Ну… а как сватовство ханово? К Матыр-Ханикей? – не сдержался от своей щемящей тоски. Спросил, а перед глазами возникло прощание на берегу Эмбы, так внезапно прерванное чужой смертью. Вспомнил глаза, полные горьких слез, вспомнил ладони, протянутые для прощального пожатия.
Мурзатай пояснил, что сватовство состоялось. Более того, по их обычаю была прочитана при хане Каипе брачная молитва, только вместо отца невесты читал ее старший по возрасту в посольстве Мусульман-Бий. Произошло это всего шесть дней тому назад. В тот день, в присутствии караванного старшины Данилы Рукавкина, он, Мурзатай, спросил Каипа, почему он так сурово обошелся с посланцами белой царицы и не допустил их до себя с подарками и письмами?
– Каип-хан, – с некоторой уверенностью сообщил Мурзатай, – обещал принять вас, как только успокоятся родственники убитого Куразбека и люди в их улусах. Туркменцы теперь вроде бы присмирели, и вчера в Хиву возвратились наши люди, которые были в аманатах. Но надолго ли это примирение, никто наверняка не может сказать, – неожиданно добавил Мурзатай. – Потому так настороженно ведет себя хан. Подозрителен к своим приближенным, куска пищи не примет, пока достарханчей Елкайдар не попробует на его глазах. Должно быть, помнит, как Нурали-хан обошелся с обидчиком своим, с убийцей моего брата Абул-Хаирам, с коварным Барак-Салтаном через верного человека в городе Карнаке.