– Скоро пустыня кончится, там нас ждет холодная вода! – вторил ханскому брату Кайсар-Батыр. А сам едва передвигается, следит за ханскими посланцами и по глотку протягивает им время от времени в пиале, чтобы не теряли сознание.
Малыбай снова упал. Шага три протащился за верблюдом, потом пальцы разжались, и он с упоительным наслаждением вытянулся на горячем песке, таком уютном и желанном – словно у себя в юрте очутился, на мягкой кошме, около жаровни, на которой допревает душистый мясной кавардак… А рядом застенчивая Олтинбика тихо смеется, радуясь его возвращению, протягивает смоченное водой полотенце утереть заскорузлые от жары руки и лицо…
– Верховые за спиной!
Этот испуганный предостерегающий крик одного из отставших погонщиков заставил вздрогнуть и оглянуться буквально всех. В муках безводья все как-то успели забыть о другой, не менее страшной опасности – о барантниках и их одноглазом предводителе.
Малыбай из последних сил оторвал голову от песка, приподнялся на локти – по гребню далекого бархана торопливо, подбрасывая копытами песок, скакали четверо всадников. Вот они ненадолго исчезли между барханами, а потом снова, будто джинны вытащили их из-под песка за высокие шапки, показались гораздо ближе.
– Это он! Одноглазый наемник! – не сдержал себя и выкрикнул, а вернее, прохрипел Кайсар-Батыр. – Выследил-таки нас, подлый сын подлого шакала и змеи! Чтоб ты подох под гремучим саксаулом и чтоб песок засыпал тебе последний открытый глаз!
Дервиш остановил коня, долго смотрел на караван киргиз-кайсаков: ни одного коня уже нет, верблюдов осталось меньше половины, а люди бредут за караван-баши, словно слепые котята за еле живой, с голоду сдыхающей кошкой…
От группы всадников отделился один и скрылся за барханом.
– За остальными в каменную крепость послал! – Мурзатай повернулся к своим спутникам. – У нас еще есть время убежать. Скорее! Теперь все в руках Аллаха – да будет над нами его защита и милость беспредельная!
Нукеры вынули из чехлов луки, с усилием натянули тетивы. Караванщики, подстегнутые страхом быть перебитыми в песках безжалостными слугами Елкайдара, заспешили на север, туда, где в дымке слабого марева уже просматривался срез высокого плато Юрняк.
Малыбай бежал по песку, волоча ноги. Пот заливал глаза, пересохшее горло хрипело. Он падал, вставал с помощью нукеров, снова бежал, не обращая внимания на глухие надрывные удары немолодого уже сердца, на тупую боль в нижней части живота. Впереди погонщики нахлестывали изнемогающих верблюдов, сами падали бегущим животным едва ли не под копыта, волочились, стараясь удержаться за длинный повод. Караван растянулся, нукеры и Эрали-Салтан остались в его хвосте прикрывать посольство.
– Скорее! Скорее, братья! – поторапливал отстающих Кайсар-Батыр. И сам дышит с хрипом, будто стальная кольчуга перетерла высохшие до звона ребра. Длинная и кривая сабля, ставшая непомерной по тяжести, тянула на горячий склон бархана.
Оглядывается Малыбай – а верховые барантники не отстают, стерегут караван, удерживаясь на расстоянии чуть больше полета стрелы: своих дожидаются, чтобы напасть всем скопом.
Обессилев совсем, Малыбай остановился – до конца плато Юрняк не более ста шагов.
– Неужели добрели… – прошептал Малыбай. – Воды, скорее… – обращался он невесть к кому, и вдруг качнулся: в глазах полыхнуло горячим сполохом. Раскинув руки, Малыбай рухнул на спину…
Очнулся от того, что начал захлебываться холодной водой. «Должно, в арык упал, – пронеслась догадка в полубреду. – Выбраться надо скорее. Прибежит мираб, бранить станет, а то и палкой по спине отхлещет». С усилием открыл глаза – над ним склонилось чье-то смуглое и бородатое лицо со впалыми серыми глазами и шрамом на верхней губе. Пахло большой водой, сырыми камышами, мерно похрапывали кони, а еще дальше и еле различимо слышен привычный уху кочевника гомон многотысячной отары.
«Видел уже этого человека… Но где?» – И вдруг вспомнил Малыбай невероятного по виду выходца из песков, с кувшином и хвостатым копьем, который явился к ним в пустую каменную крепость, когда с Данилой Рукавкиным декабрем прошлого года шли в далекую заманчивую Хиву.
– Аксак! – выдавил из себя Малыбай и сделал усилие улыбнуться старому знакомцу. – Ты как здесь остался?..
– Ожил купец! – обрадовался Кузьма.
В ответ тревожно прокричал Кайсар-Батыр:
– Быстрее седлайте свежих коней! Все ко мне! Догнали нас подлые шакалы Елкайдара!
– И я с вами, почтенный Эрали-Салтан! – Кузьма Петров торопливо опустил Малыбая на прохладную траву. И, садясь на черного жеребца, размахивал длинным хвостатым копьем. Недолга была суматоха сборов, верховые ускакали, а через время, словно отдаленные раскаты весеннего грома, со стороны крутого спуска с горы Юрняк донеслись выстрелы.
«Гром к дождю, воды много будет», – подумал Малыбай. Он засыпал, не видя уже рядом с собой взволнованных посланцев и погонщиков верблюдов, не слыша криков сражения у самой подошвы горного плато, где в жестокой схватке сошлись Эрали-Салтан, Кайсар-Батыр, Кузьма Петров и их верные нукеры с отрядом одноглазого наемника Елкайдара.
Невидимой ночной птицей пролетел над Хивой кем-то пущенный слух, что туркмены перехватили в пустыне караван киргиз-кайсацкого посольства, людей побили, а богатые товары растащили бесследно.
Обеспокоенный этой вестью, Данила Рукавкин каждый день выходил рано поутру либо к северным воротам встречать вновь прибывающих купцов в город, либо спешил в караван-сарай с той же целью: нет ли каких достоверных слухов о судьбе посольства Нурали-хана?
«Неужели и вправду побили караван трухменские разбойники? – не находил себе покоя Данила. Голова шла кругом от таких тяжких дум и безрадостных ожиданий. – И как поступит тогда хан Нурали? Наверно, опять начнет просить у Ивана Ивановича Неплюева десять тысяч солдат с пушками для сокрушения Каипа и его приближенных здесь, в Хиве. Коль так, тогда нас хивинцы живьем зароют в здешние пески… Да-а, нелегко жить народам-соседям, когда их правители, словно тати ночные, стерегут друг друга с ножом за пазухой! И как нам теперя себя вести? Поневоле придется Богу молиться, да и черту не перечить…»
Данила послал Герасима и Ерофея покликать казанских купцов по весьма важному и неотложному делу.
– Вот что, братья, купеческое сословие, – сказал Данила, с трудом сдерживая волнение. – Занесла нас наша рисковая судьба в чужую землю, но помнить о том, что мы – россияне, надобно денно и нощно! Потому как глупа та птица, которая гнездо свое марает! Уразумели? Да к тому речь, чтоб недруги наши знали: на Руси не все караси – есть и ерши! И надобно на чужбине держаться стаей, а не сыпучим песком в дырявой переметной суме – сыпься сам каждый по себе, когда черед наступит!
– Вижу, как некоторые из вас, – и он суровыми, колючими глазами посмотрел на сумрачного, вечно всем недовольного Муртазу Айтова, старшего среди казанских татар, – пренебрегли указом о запрете продавать огнестрельное оружие хивинцам. И тем содействуете укреплению силы хана! А вам хорошо ведомо, насколько враждебен он против дружбы с нашим народом.
Муртаза Айтов мгновенно вспыхнул и закричал, сотрясая толстыми щеками, не в состоянии справиться с гневом:
– Откуда мог узнал ты, старшина, что некоторый наш купец продавал ружье?
– Верные люди сказывали, Муртаза. Русская пословица говорит: не руби сук, на котором сидишь. Добудет хан оружие, совсем худо придется нашему другу Нурали, да и с нами разговаривать станет предерзостно. Потому и предупреждаю вас, в силу власти, данной мне от губернатора: прознаю как или сам увижу, кто продаст оружие, – велю казакам взять под стражу. А на товар арест наложу, до возвращения в Оренбург. Там и выдам царского ослушника таможенным властям.
Айтов не захотел слушать предостережений старшего в караване, поднялся на ноги.
– Нас здесь бранят! Нас начал пугать! Что сидеть нам и слушал? Сами скоро отторгуем и уйдем в свой Казань.
– Не правильный слова говоришь, Муртаза, – попытался урезонить его Аис Илькин. – Как можно бросал караванный старшина? Что будем сказать тогда господын губырнатыр? Злой коршун над головам взлетел – цыплята под курицам прятался. Надам и нам держаться кучам. Разбежимся, и дела наш – яман, савсем дрянь, однако, будет.
Но татары загалдели по-своему и последовали за Айтовым. Илькин в нерешительности топтался среди комнаты: и от единоверцев отставать не хотелось, и обижать караванного старшину, земляка, совестно.
Данила подошел к нему, тронул за рукав:
– Аис, как бы тебе часть наших товаров вывезти из караван-сарая подальше с глаз хана, хотя бы в Шават или Кент, и там продать? Без денег можем совсем остаться. Да и нашим посланцам кое-что для подарков потребуется непременно, а Малыбай уехал, взять негде.
Родион при последних словах Рукавкина подхватился на ноги, с нескрываемой надеждой уставился в глаза Илькину.
– Верно говорит Данила! Даст бог, хоть что-то спасем… к тому, что расторговали на Эмбе у хана Нурали. Аис, в моей лавке, слева от двери, тюки красного сукна, самого лучшего, вывези. В тот раз хан не успел прибрать, как бы еще не нагрянул, пустынный коршун. Вывези, век Бога молить за тебя стану. Иначе – погибель мне, – и Родион тяжело опустился на ковер, поник головой, а потом чуть слышно добавил: – Знать бы наперед, что здешний хан любит по чужим карманам молебны служить, так дальше Эмбы меня и на аркане не сволокли бы проклятые дэвы, эти черти здешней земли! А теперь с Каипом не поспоришь: лошадь с волком тягалась – хвост да грива осталась!
Данила Рукавкин угрюмо склонил голову, словно упрек товарища по несчастью был адресован не хану Каипу, а лично ему, старшему в караване, который не обеспечил всем спокойствия и успешного торга.
Аис Илькин обрадовался возможности оказать столь необходимую услугу караванному старшине в надежде, что и тот в свою очередь вступится перед таможенным начальством, если начнут пытать за вывоз оружия в хивинские земли. Он тут же согласился: