– Понимал вас, Данила, понимал, Родион! Буду давал стражникам золотой деньга и обманывал его, что в мой лавка мала места был, в другой лавка приходился ложить сукно и другой товар. По какой цена продавал надам?
Рукавкин неопределенно развел руками и какое-то время так и стоял, словно спину прострелил нежданный радикулит, потом опустил руки вдоль тела, выдохнул:
– До прибыли разве теперь нам, Аис? Продавай хоть за свою цену, как дома брали. Если, конечно, торг совсем плохо пойдет. Свое бы вернуть да самим как-то выкрутиться. А что некоторые твои собратья-татары ружья продают, о том меня хивинцы через Якуб-бая известили. А сегодня вот на торговой площади нашего беглого крепостного мужика встретил. И он о том же сказал под большим секретом, чтобы хивинцы служилые не дознались.
Илькин покривил губы в горестном молчании, потупил всегда веселые глаза, потом тихо произнес, не глядя на Рукавкина:
– А что делал будем, старшина? Хивинца давал совсем плохой цена за наш товар. Он видел, что хан сердитый на нас. А каждый ружье по шесть червонца брал. Вон какой барыш, однако, получается.
– Ну иди, Аис. Да будь осторожен, не ошибись в лавке поутру, а то хивинцы вконец растащат товары мои да Родиона с Лукой. Вовсе голыми возвратимся, – и вдруг спросил: – Да, а ты сам как, тоже на продажу ружья имеешь? Много ли?
Аис замялся с ответом, и Данила сказал:
– Не говоришь, что нет, и то ладно, что не врешь. Ну, иди. Бог и господин губернатор будут вам судьями, если возвернемся домой.
После ухода татар Лука Ширванов вновь завалился на свою постель.
«Теперь опять день не поднимется, будет вздыхать и молчать. А то за Библию примется да к нашей жизни подбирать приемлемые слова из поучений пророков», – подумал Данила и перевел взгляд на Родиона, который сидел на ковре, понуря большую голову, будто отцветший чертополох тяжелую колючую шапку.
Со своего места поднялся Кононов, прошелся по коврам, старым и изрядно вытертым чужими ногами, похмыкал, о чем-то раздумывая, потом ворчливо проговорил:
– Чудно мне, Родион! Всякому нужен гроб, да никто на себя не строит! И ты, Лука, вон учения о чужом житии читаешь, а себя загодя в землю живьем закопал. Не годится так, други. Надо держаться.
– Может, еще раз напомнить хану, чтобы возвратил нам долг? – предложил Родион и с надеждой глянул на Рукавкина. Ширванов и на это не среагировал, будто ему было все равно, вернет хан деньги или нет. Данила безнадежно махнул рукой, едва не опрокинув чашку на ковер.
– Что толку в печную трубу на метель ругаться, все одно воет, – ответил он. Родион снова уронил голову. Верно сказал караванный старшина. Незадолго до бунта родственников Куразбека купцы через Мурзатая пытались получить с хана деньги за товары, но Каип пригрозил им смертью, если впредь посмеют докучать своими напоминаниями.
Чем ближе с юга к Хорезмской земле подступали первые сполохи пустынной жары, чем горячее становилось солнце на голубом небе и все реже появлялись на нем облака, тем тревожнее смотрел в полуночную часть горизонта Данила Рукавкин. Целыми днями в сопровождении кого-нибудь из братьев Опоркиных он бродил по караван-сараю, высматривал, не прибыли ли новые люди из киргиз-кайсацкой степи, не слышно ли что от Нурали-хана, и с нетерпением поджидал новостей от друга Якуб-бая.
Однажды во время такого обхода Рукавкин случайно наткнулся на оренбургского татарина Алея Армякова. Тот увлекся торгом и не приметил, как со спины подошли Данила и Маркел. Алей держал два отлично сработанных на тульских заводах Демидова пистоля, и только малая цена, которую давал хивинец, сдерживала его от обмена. Но вот хивинец, похоже было, сдался, надбавил цену, начал отсчитывать монеты.
– Потерпи, Алей, с продажей, – проговорил Данила и выдернул из его пальцев пистоли, передал Маркелу. – Рановато по рукам ударили, купцы!
– Ах, шайтан! С луны упал, да? – вскрикнул Армяков, пораженный внезапным появлением караванного старшины, а потом вновь повторил, уже с угрозой: – Ах, шайтан! Ты меня грабил хотел? – И вдруг замахнулся ударить Рукавкина.
Маркел перехватил руку Алея да так крутнул его вокруг себя, что тот едва устоял на ногах.
– Охоло́нь, Алей! Не ровен час, забылся ты, кто перед тобой? Жадность затмила глаза и засушила совесть. Иди в лавку да спрячь остаточное оружие до Оренбурга.
Алей, бормоча угрозы, удалился. Хивинец с досады плюнул себе под ноги: сорвалась покупка!
– Неймется им таки, – разозлился Данила. – Прошлый раз сказал о таможенном начальстве для острастки, а теперь вижу, что и в самом деле придется о них доложить, чтобы впредь не выпускали в Хиву.
Прогрелась Хорезмская земля, зазеленели сады, рощи, укрылись буйной, недолгой здесь зеленью и цветами. Самая пора… И Данила решился. В ближайший приход Якуб-бая он вновь собрал купцов и приказчиков каравана, и, когда все, по традиции, выпили чай и отодвинули пустые пиалы, Данила обвел выжидательные лица твердым взглядом.
– Настало время, когда не до мелочных обид. Алей, не мечи на меня молнии глазами. Думать надо о всех нас вместе. Негоже нам прыскать в разные стороны, будто тараканы, кипятком ошпаренные. Уносить отсюда ноги надобно подобру-поздорову. Спокойствия нет в хивинской столице, а хан делает нами свою политику. И как вздумает распорядиться нашими головами, если Нурали-хан после поражения брата своего не захочет породниться с ним? Если бы знать наверняка, какие мысли у киргиз-кайсацкого хана?
Не с его ли ведома младший брат выступил в поход во главе мятежного войска? Если это так, то нам отсюда живыми не выйти вовек.
Купцы, пораженные неожиданно смелым решением караванного старшины, молча переглянулись, кто с недоумением, кто с искрой надежды на скорое возвращение домой.
– А как быть с остаточными в лавках товарами? Хан не отдаст нам их, – завозился на ковре Родион.
– До товаров ли, когда надо думать о голове. Казанцам легче – что успели продать, то продано. Остальное они могут распродать у киргиз-кайсаков на обратном пути. Думаю, дорогу сыщем и без хивинских проводников? – Этот вопрос Данила задал Кононову. Тот с восхищением глянул на караванного старшину, потом перевел взгляд на разом притихших купцов.
– Отчего же не найти? – уверенно ответил Григорий. – Не хуже старого караван-баши проведу вас через пустыню. Только бы Хорезмскую землю счастливо миновать. А там взойдет солнце и к нам на двор!
Татары сдвинулись головами, посовещались между собой, раздвинулись и опустили черные бороды. Данила почувствовал недоброе с их стороны и выжидательно смотрел на Муртазу Айтова, а тот долго молчал, думал, комкал в кулаке черную с сединой бороду.
– Наша купца не согласна, – наконец-то через силу произнес Айтов, нахмурил черные брови. – Не вся товар распродал, здешний товар не купил, какой барыш свой Казань привозил будем? Зря ходил, зря верблюда пески гонял, да? И как без разрешений хана пойдем? Не даст охрана – погибать, однако, в песках будем. Наша купца не согласна, – вновь повторил он и решительно закрыл рот твердыми губами.
Якуб-бай сидел рядом с Кононовым, и старый казак полушепотом пояснял хивинцу, о чем здесь шла речь.
– А и в Хиве сколько можно сидеть? – вскинулся Родион, раздосадованный неожиданным упрямством казанских татар. Он загорелся надеждой спасти через Аиса Илькина хотя бы часть кандамаевских товаров и распродать их среди улусов Малой Орды. – Какого блага дождемся от хана? Разве что топора! Ты как, Лука, мыслишь? Идем домой?
Ширванов покривил тонкие губы под русыми колечками усов, неопределенно пожал плечами.
– Я – как все. Однако без проводников и охраны страшно идти. Нападут разбойники – не отбиться нам. Не лучше ли остаться всем? Отпустит хан – так возвратимся безбоязненно.
– Понял всех вас, – сказал Рукавкин, решительно поднялся с ковра, прошел по комнате из угла в угол, подумал: «Жаль, Семен погиб так неожиданно. Он бы помог мне выбраться из этого кощеева царства», потом остановился против Кононова. – Григорий, спроси у Якуб-бая, можно ли теперь выйти из города без ханского письма?
Якуб-бай прищурил глаза на мигающий огонек свечи, немного подумал и ответил, что можно, если хорошо одарить начальника стражи, а для отвода глаз он добудет бумагу, будто караван вышел на торги в соседние города, скажем в Анбиры или Хазарасп, на юг от Хивы.
– Решено, – и Данила рубанул воздух ребром ладони. – Я иду домой! Не хочу быть в руках хана игрушкой. Песками пройду по весне, пока нет жары. А впредь мне будет наука не ходить в чужие земли, когда нет в них должного мира и спокойствия. И сладок чужой мед, да в жару киснет!
Якуб-бай внимательно выслушал Кононова, который тихо пересказал ему решение караванного старшины, с осуждением посмотрел на Муртазу Айтова, проговорил, обращаясь к Рукавкину:
– Напишите белой ханше, что есть в Хорезмской земле люди, которые хотят быть ей в услужении. Смерть Куразбека и мятеж говорят о том, что было бы лучше для нас, если бы во всей здешней земле был бы один сильный хан. Мы ждем вашу госпожу как носительницу спокойствия.
Якуб-бай некоторое время молчал, уставя взор в недопитую пиалу, потом преодолел какие-то внутренние сомнения и решился:
– Помогу вам дойти до Старого Урганича, буду за проводника по Хорезмской земле, – и приложил правую руку к груди.
Данила от всей души поблагодарил Якуб-бая, поклонился казанцам, прощаясь.
С того дня он не терял времени даром. Страстная жажда как можно быстрее покинуть неласковую чужую землю и вернуться на родину подгоняла его во всех делах. На вырученные деньги за часть товаров, проданных Айсом Илькиным, закупили на обратную дорогу коням овса, себе припасов. Казанские купцы и Ширванов делали вид, что не замечают сборов своего караванного старшины, Родиона Михайлова и Айса Илькина, которому чудом удалось вытащить из-под стражи остатки товаров Рукавкина и Михайлова, выдав их за свои и потоптавшись изрядно с подарками в ханском дворце.
Якуб-бай заехал за ними в середине марта, ранним утром, ко