уб-бай склонился свободным концом чалмы едва не до стола и старательно раскладывал письма на отдельные стопки по городам.
– Эти он повезет в Хазарасп, – повторял Григорий вслед за хивинцем. – Это в Анбиры, а эти четыре письма помечены отдать в руки самому хану Каипу. Вот два письма в Новый Урганич. И еще три в Анбиры…
Разложил, поправил надвинувшуюся на брови тяжелую чалму, прикинул что-то про себя. По гладко выбритому смуглому лицу скользнула довольная улыбка.
– Прежде он будто во тьме бродил, выспрашивал: кто знает купцов, чьи лавки постоянно содержатся в наших городах, – переводил Григорий. – Восемь человек успел отыскать. А теперь словно прозрел и будет стучаться в знакомые ворота. Вновь твердит, что хивинским купцам нужен торг с русскими, стало быть, хивинцам и хлопотать перед своим ханом о мире с белой царицей. Якуб-бай наскоро простился и уехал. Малыбай свернулся в комочек и уснул в углу на ковре – Герасим едва успел подсунуть ему под голову пуховую подушку. Россияне, стараясь не шуметь, вышли во дворик, уселись тесной кучкой на суфе. Здесь же пристроились и казанские купцы, присутствовавшие при встрече с Якуб-баем. Родион, широко расставив длинные ноги, занял излюбленное место на теплом тандыре – будто огромный бурый медведь взгромоздился на высокий лесной муравейник.
– Как-то хана Каипа будет смотреть на этот письма, – неуверенно высказался Муртаза Айтов. – Не осерчал бы, однако.
– Если не совсем оглупел от страха, то должен послушаться умного совета своих подданных, – вслух размышлял Данила. – Зла они ему не желают, напротив, стараются укрепить на троне своей силой.
Рядом растроганно вздохнул старый Погорский, уронил лысую голову на грудь:
– Придет ли такой день, когда увижу родимый Яик?
– Придет, брат. Вот увидишь, скоро придет, – бодро отозвался Кононов. – Прежде мы с тобой и вовсе никаких надежд на избавление от колодок не питали. Теперь же мы – нукеры белой царицы. Шутка ли! Не всякий хан, тем более елкайдары там разные, посмеют посягать на нашу жизнь. А Елкайдара ждет рай… где горшки обжигают!
Мечтали, смотрели на чужое, даже в сумерках, казалось, раскаленное багрово-синее небо с яркими звездами на восточной, более темной части небосклона. Демьян Погорский тихо затянул песню про памятную казакам Утву-реку, песню, которую слышал в далекой молодости от бывалых казаков. Встрепенулись братья Опоркины, а Федор тут же на полуслове подхватил слабый голос отца и повел песню сам:
Как за славною за рекою
За Утвою,
За Утвинскими-то было
За горами, —
пел Федор, почти не растягивая слов и не делая особого ударения, и песня полилась над притихшим уже чужим городом, – полилась, спокойная и ровная, как сама степь, о которой истосковалась на чужбине привыкшая к простору казачья душа.
Да распахана там пашня
Яровая.
Пашня пахана не плугом,
Не сохою.
А распахана та пашня
Яровая
Мурз киргизских да хивинских
Копиями.
Выборонена та пашня
Яровая
Лишь копытами киргизских
Диких коней.
И засеяна не житом,
Не пшеницею,
А засеяна та пашня
Яровая
Удалых наших казаков
Головами…
За глинобитной стеной на время смолкали глухие удары копыт: это ночные стражники, проезжая мимо, останавливались послушать песню «ференги урусов», а потом осторожно отъезжали прочь досматривать темные улицы засыпающего города.
Хан Каип принимает решение
Вновь потекли дни ожиданий, заполненные мелкими хлопотами, а Григорий Кононов и Демьян Погорский вместе с Федором почти целую неделю в окружении любопытствующих хивинцев чинили дворик Тохта-момо, которую перед этим несколько раз навещали, сговариваясь с соседями устроить «уме» – день коллективного труда и привести в должное состояние ее глинобитный домик.
– Вот так у нас на Яике строят! – шутил Федор, тяжелым заступом трамбуя землю около зарытого нового столба. На этом столбе прочно держался заново перекрытый айван. – Не тяп да ляп, а век стоять будет!
– Корош урус, корош! – подбадривал Федора сосед Тохта-момо, тучноватый уже, но довольно проворный Сейид, который с завидной ловкостью выводил вверх стену вокруг дворика в местах, где она основательно пообвалилась, так что во двор можно было войти, не утруждая себя поисками калитки. Два молодых сына Сейида едва успевали подносить отцу густую белесую глину. Мастер выкладывал ее толстым слоем поверх предыдущего, которому давали время закаменеть под неистовым летним солнцем. Потом мастер спешил помочь женщинам наращивать из глины же суфу или, никому не доверяя, сам натянул новые бычьи пузыри на пустые глазницы окон, сквозь которые вошедшему во дворик невольно открывалась возможность увидеть и посетовать на убогую бедность одинокой женщины.
Всякий рабочий день у Тохта-момо заканчивался обильным пловом, для приготовления которого Григорий Кононов и Данила не жалели денег.
– Уедем мы, – говорил Рукавкин казакам, – а здешние простолюдины и год и два, проходя мимо этого подворья, будут говорить: здесь «ференги урусы» были, помогали матери погибшего от рук Елкайдара Ахмеда. Не трястись же нам в добром деле над каждой копейкой!
Тохта-момо, смущаясь и радуясь чужому вниманию и тому, что о ее сыне вдруг вспомнили не только урусы, но и соседи, не знала, куда и усадить дорогих гостей. Однако Григорий всякий раз на самое почетное место приглашал Сейида, которого все в округе именовали не иначе как «арбакеш уста», то есть мастером изготовлять большие двухколесные арбы и повозки.
– Садитесь вы здесь, почтенный арбакеш уста, – уже без труда подбирая хорезмийские слова, говорил Григорий и на восточный манер прижимал к груди руки, при этом оглаживая широкую седую бороду. – Мы ваши ученики в работе, сядем рядышком.
– На моих арбах едва не половина хивинцев ездит, – не без гордости говорил Сейид, польщенный почтительным отношением к нему убеленного сединой «ференги уруса». И долго расспрашивал новых знакомцев, как и на чем ездят в стране белых снегов и сильных морозов. Дивился, что урусы делают арбы не на двух, а на четырех колесах.
– В нашем тесном городе на такой арбе трудно повернуть в боковую улицу, соседу стену вокруг двора развалишь скоро. Ваши улицы, выходит, много шире. И глинобитных стен вы не строите вокруг двора? Из дерева? Вы богаты деревом, а у нас его, сами видите, мало, и оно в большой цене. Лишний столб под айван не поставишь.
Приходили помочь и прочие караванщики, а Лука Ширванов, вдруг расщедрившись, принес два отреза доброго сукна и русского полотна, а к ним еще тяжелую головку сахара. Положил подарок на зыбкий стол, который предстояло еще Маркелу Опоркину перебрать и укрепить намертво, чтобы не рассыпался совсем, смущаясь всеобщего восхищения, поклонился хозяйке:
– Вот от нас на добрую память, носите на здоровье да не поминайте лихом, если что… И не корите за малый дар: доброму и сухарь на здравие, а злому и мясное не впрок, так говорят на нашей сторонке.
Недели через две после столь неожиданного возвращения Малыбая к россиянам наведался Якуб-бай, известил, что письма он развез по адресам. Теперь пребывает в большой тревоге: как-то порешат купцы и чем порадуют при повторном приезде к ним – либо дадут согласие на визит к хану Каипу, либо по робости откажутся, сберегая свой покой.
– Было бы славно осенней прохладой пройти через пески, – высказался по этому поводу Данила и влажным платком осторожно собрал капли пота около глубоко ввалившихся серых глаз: чтобы не падать замертво от немилосердного солнцепека, почти весь день пили зеленый чай. Казалось россиянам, что донимает их не только добела раскаленное солнце на непривычно бледно-голубом небе без единого облачка, но и само небо, и желтые пески, от которых даже по ночам полыхает жаром, как от покрасневших камней в только что протопленной бане.
Вторично Якуб-бай объехал своих новых знакомцев в первых числах августа, а потом явился к Даниле Рукавкину. Маркел Опоркин дежурил во дворике, увидел входящего хивинца, сразу догадался об удаче его предприятия.
– Караванный старшина, принимай гостя с добрыми вестями! – прогудел басом Маркел в приоткрытую дверь, откуда доносились негромкие голоса купцов и казаков, занятых разучиванием игры в кости на манер здешних бездельников и завзятых игроков.
– Едем, Данила! – почти закричал Григорий Кононов, едва выслушав торопливые слова Якуб-бая. – Нас ждут в Таш-хаули!
Россияне, кроме слуг и братьев Опоркиных, которые остались стеречь жилье и скарб, вместе с Малыбаем переоделись во все лучшее и отправились вслед за Якуб-баем. Когда миновали караван-сарай, к ними присоединились казанские купцы. Дружной и шумной толпой заспешили по совершенно пустынным улочкам в сторону ханского дворца.
– Будто черная оспа прошла над городом, – проворчал Родион Михайлов, тяжело ступая нагретыми до горяча сапогами в белесую пыль дороги. Легкий на ногу Данила ответил не оборачиваясь:
– Теперь бы в свежую волжскую водицу ухнуть с обрыва. Или по прохладному песочку пройтись босыми ногами, – а сам плечами передернул, чтобы потная рубаха под короткополым синим кафтаном отстала от лопаток.
Возле Таш-хаули, перед закругленными вверху двухстворчатыми воротами, их остановила стража. Старший из воинов что-то прокричал в темный тамбур между двойными воротами толстой стены, и тут же из боковой комнатки вышел седоусый сердар – военачальник – в дорогих доспехах и в зеленых мягких сапогах с медными бляшками. Рядом с ним в светло-желтой чалме быстро просеменил по темному коридорчику улыбчивый шигаул Сапар-бай. Он ласково прищурил чуть раскосые глаза и негромко объяснил, что во дворец может пройти только караван-баши «ференги урусов» и его толмач Малыбай. Остальным придется либо возвратиться к себе, либо терпеливо ждать, когда кончится прием у благороднейшего из земных владык хана Каипа.