– Пойдем, искупаемся, потом будешь дальше восхищаться.
Она послушно сбросила сарафан, шагнула к нему:
– Только ты первый, а то я боюсь незнакомых водоемов.
Хохол без слов сиганул с обрыва ласточкой, взметнув вверх целый фонтан брызг, вынырнул далеко от берега и растянулся на воде:
– Иди ко мне!
Коваль с некоторой опаской приблизилась к краю обрыва, посмотрела вниз – высоковато… Но в воде был Женька, и она решительно шагнула вперед, закрыв глаза и погружаясь в холодную воду. Дна действительно не было, Марина опускалась все ниже, а почвы под ногами не чувствовала, запаниковала и начала судорожно выталкиваться вверх. Когда же ей это удалось и она вынырнула, рядом оказался Хохол, моментально прижавший ее к себе:
– Испугалась, киска? Глубоко?
– Ужас какой-то…
– Ну, все, я же с тобой.
Они долго плавали в голубоватой, прозрачной воде, Коваль устала с непривычки, и Женька то и дело подплывал и укладывал ее на спину, поддерживая.
– Хватит уже, давай выбираться отсюда, – сказал он решительно, когда увидел ее посиневшие губы.
Выбраться оказалось намного сложнее – склон обрыва был очень крутой, и Марина еле-еле поднялась наверх, цепляясь за Женькину руку. Растянувшись на одеяле, она закрыла глаза и мечтательно проговорила:
– Знаешь, вот так можно всю жизнь лежать – солнышко, трава, река рядом… Хорошо…
Она валялась на одеяле, сбросив мокрый купальник, а Женька отошел куда-то и вскоре вернулся с букетом синих ирисов, пахнущих медом, положил их ей на живот, сам тоже прилег на одеяло. Марина поднесла цветы к лицу, вдыхая их сладкий, пьянящий запах, посмотрела на улыбающегося какой-то виноватой улыбкой Хохла и вдруг заплакала от душившего чувства вины перед ним.
– Киска, ну что ты, маленькая моя? – Он уткнулся лицом ей в шею, сбросив ирисы на одеяло. – Не плачь, любимая, все у нас с тобой хорошо будет…
– Женька… почему ты всегда прощаешь меня?
– Потому что люблю больше жизни, киска, – мне ничего не надо, только ты. – Он шептал на ухо какую-то ласковую чушь, и Марина успокаивалась, прижимаясь к нему.
Точно говорят – все бабы в душе кошки, ласкаются к тому, кто по шерстке погладил, вот и Коваль не исключение.
Она встала во весь рост, потянулась, зажмурившись от пробивающегося через листву уже заходящего, но все еще яркого солнца. Хохол рукой дотянулся до ее ног, поглаживая их и восхищенными глазами глядя на Марину снизу вверх:
– Слушай, а ведь я совсем тебя не знаю, киска… ты все время разная, я следить не успеваю за твоими превращениями. Вот сейчас ты совсем простая, как девчонка деревенская – стоишь тут передо мной, дразнишь… а ночью можешь вдруг превратиться в фурию какую-нибудь, и я не буду знать, чего от тебя ждать…
– И какую меня ты любишь больше?
– Всю, киска, всякую – лишь бы со мной… – Хохол сел, притянув ее к себе и прислоняясь лицом к бедрам.
– Женя… – начала она предостерегающе, но было уже поздно – он потянул ее за руку вниз, на старое одеяло, лаская и целуя…
Возвратились в деревню за полночь, сразу завалились спать на матрас, обнявшись. Марина уткнулась носом в Женькину грудь, пахнущую рекой, он запустил руку ей в волосы, и так они и отрешились от мира, накрывшись махровой простыней.
Ощущение счастья и покоя, охватившее Марину в ту ночь, не оставляло потом долгое время, заставляло вспоминать все снова и снова. Они словно по-новому взглянули друг на друга, поняли, как и что делать, чтобы уже не расставаться, не причинять друг другу боли. Женька привез-таки свою бабульку.
Маленькая, совершенно седая, сухонькая старушка, кажется, осталась довольна Мариной – они много разговаривали, так как делать особо было нечего. Хохла вдруг неудержимо потянуло к земле, и он не выходил из огорода, ковыряясь то в картошке, то на грядках. Марина с бабой Настей часто сидели на лавке во дворе, под ноги к ним моментально укладывались собаки, проникшиеся к Коваль неземной любовью, хотя она и побаивалась проявлений их любви – их вес превышал ее собственный раза в два.
– Ты, дочка, с Женькой-то построже, – учила Марину жить баба Настя, разглаживая морщинистыми руками пеструю юбку на коленях. – Он ведь неплохой, только верченый, но это мать виновата, сдернула парня с тихой жизни в суетный город, вот он со шпаной и связался. А так-то он для жизни подходящий, да и любит тебя, я-то вижу. В кулак зажми его – все для тебя сделает… Ты, я гляжу, девка спокойная, не шалавая, как иные-прочие сейчас, вот и сладится у вас все с Женькой-то.
Марине становилось смешно от этих разговоров – знала бы наивная старушка, кто сидит рядом с ней в простом сатиновом сарафане, внимательно выслушивая ее наставления! Но посвящать бабульку в свою жизнь они с Женькой не собирались. Пусть живет спокойно, считая, что внучок влюбился в какую-то приличную деваху с деньгами.
– Я обожаю тебя, киска, – шептал по ночам Женька. – Ты умница, все как надо делаешь…
– Жень, зачем старому человеку лишние проблемы? Она и так за тебя достаточно напереживалась в своей жизни, пусть хоть сейчас поживет по-человечески.
– Люблю тебя, киска, так люблю, что сам удивляюсь – неужели это я? Ни с кем не было так, как с тобой. – Он бродил губами по ее телу, словно изучая его на вкус. – Моя девочка любимая, родная моя…
– Жень… остановись, пожалуйста, иначе я не выдержу…
– Но ты ведь любишь, когда я тебя целую…
– Конечно, родной, но давай поспим для разнообразия, хорошо? – Марина легонько поцеловала его в губы. – А утром я тебя сама разбужу, хочешь?
– Хочу… поцелуй меня еще раз, – попросил он, закрывая глаза.
…Теперь Коваль и сама уже не рвалась домой, в город, привыкнув понемногу к размеренной и спокойной деревенской жизни. Давно ее голова не была такой пустой и не обремененной дурацкими мыслями и проблемами, да и сама она чувствовала себя на удивление отлично, даже поправилась немного, чему особенно был рад Женька, то и дело украдкой поглаживая по разным местам.
– Хоть на бабу походить стала, а то все как малолеточка.
– Жень, я скоро круглая совсем буду, если твоя бабуля не прекратит печь пирожки с капустой каждое утро, – ласкаясь к нему, сказала Коваль, и Женька засмеялся, шлепнув ее пониже спины:
– Ешь, а то совсем со своей Японией дошла.
Пирожки баба Настя пекла такие, что Марина не в силах была ограничить себя или отказаться от добавки. Мать Марины не утруждала себя такими непосильными действиями, как выпечка или варка обедов, ей и ее собутыльникам вполне хватало соленых огурцов, купленных у соседки, да пары кусков хлеба, а о том, чем же питается ее единственная дочь, она не слишком волновалась – не маленькая, сама найдет. Так что сейчас Марина вознаграждала себя за свое взрослое детство и наслаждалась заботами бабы Насти, которая, несмотря на возраст, была еще очень шустрой и подвижной.
Хохол, к Марининому глубочайшему удивлению, оказался парнем с руками, за время их проживания здесь он починил все, что успело развалиться во дворе и огороде, поправил стену у хлева с поросятами, забор палисадника, еще что-то…
– Ну, ты даешь, Женька! Вот не думала, что ты своими ручищами что-то умеешь делать, кроме как кости ломать, – смеялась Коваль, и он, вытирая со лба пот татуированным запястьем, улыбался в ответ:
– Не говори никому, котенок, а то пацаны засмеют. Кроме меня, бабке помочь-то некому.
– Жень, я же шучу.
Она подошла к нему вплотную, обняла за шею и поцеловала в губы, потерлась носом о щетину на щеке:
– Поедем на речку вечером?
– Искупаться хочешь? – подхватывая ее одной рукой под колени и поднимая, спросил Хохол. – Конечно, поедем, котенок, как скажешь.
– А что случилось с киской?
– Она убежала – такая стерва была! – засмеялся он, унося Марину в дом. – И остался только мой котенок.
Баба Настя сидела в кресле с вязаньем перед включенным телевизором, смотрела одним глазом какой-то сериал и шустро работала спицами.
– Куда наладились-то по жаре? – не отрываясь от своего занятия, спросила она, и Женька, аккуратно поставив свою ношу на пол, поцеловал бабку в морщинистую щеку и весело сказал:
– Купаться поедем, бабуль, на обрыв.
– Вечно тебя, беспутного, несет туда, где люди не ходят! – покачала головой старушка. – И девку тащишь с собой на гиблое место.
– Не каркай! – вспылил вдруг Женька.
– Чего каркать? – спокойно отозвалась она. – Отец твой тоже такой был – упрется, не сдвинешь.
– Все, хватит! – отрезал Женька. – Собралась, Маринка?
– Да.
– Поехали, а то ее не переслушаешь.
Уже в машине Коваль удивленно спросила у обозлившегося вдруг так странно и непонятно Хохла:
– Ты чего?
– Ничего!
– Женя, в чем дело? – Марина положила руку на его кулак, сжавший ручку переключения скоростей. – Что-то не так?
– Терпеть не могу, когда она начинает учить меня жить! И отца еще приплела!
– А с отцом-то что?
– Зачем тебе, котенок?
– Ты все знаешь обо мне, а я о тебе – почти ничего, ты не находишь, что это странно? Мы с тобой вместе уже много лет, и вот только теперь я выяснила, что ты не совсем одинок, – заметила она, закрывая окно, в которое летела уличная пыль. – Конечно, если ты не хочешь…
– Да не в этом дело, – с досадой проговорил Хохол, сворачивая на лесную дорогу. – Зачем тебе знать, что папашка мой был знатным «медвежатником» и любой сейф мог щелкнуть, как ты семечку? Тебе жить от этого веселее станет? И что расстреляли его еще в семьдесят девятом?
– И не пойму я, в чем проблема? Родителей не выбирают. У тебя отец, а у меня маманька за стакан портвейна готова была с первым встречным – что же мне теперь, удавиться от воспоминаний? Ведь мы с тобой другие.
– Это ты другая, а я точно такой же – по папкиным стопам рванул.
– Прекрати, зачем ты? Такой день хороший, а ты сейчас все испортишь, – попросила Марина.
Женька замолчал, выезжая на ту самую полянку, где купались в первый раз. Коваль вышла из машины, на ходу скидывая сарафан и закручивая в узел на затылке волосы, посмотрела, прищурившись, на яркое солнце, на чуть шевелящуюся под легким ветерком листву огромных старых берез. Сказочное место, что и говорить…