— Я ничего не говорю о старшем сыне! Полагаю, вам уже известна трагическая история нашей семьи. Нафанаил в младенчестве был оторван от матери и лишен благотворного домашнего воспитания. В том, что он стал чудовищем, моей вины нет…
С этим как раз я взялась бы поспорить, но снова промолчу.
— Но Соня, Соня! Это неземное поэтическое создание! Вы не представляете, что с ним творится, как пребывание в тюремной камере влияет на его душу, на его рассудок. Он просто-таки сходит с ума…
Я осознавала, что ум у Варсонофия — самое слабое место, и особенно рассчитывать на его устойчивость не приходится. Но все же трагизм, с которым миссис Десни воспринимала происходящее, казался преувеличенным.
— Он передал мне из тюрьмы такую страшную записку… Бедный мальчик близок к самоубийству, — продолжала несчастная мать. — Он так прямо и пишет, что готов свести счеты с жизнью. Вот, прочтите!
Госпожа Десницына извлекла из сумочки мятый бумажный листок. Я бегло взглянула на размытые слезами строки. Интересно, кто рыдал над этой запиской — поэтическое создание Соня или его безутешная матушка?
— Сударыня, вы позволите дать вам практический совет? Когда получаете письмо о том, что кто-то хочет свести счеты с жизнью, — не верьте ни единому слову. Люди, которые грозятся покончить с собой, никогда этого не делают.
— Вы хотите обидеть меня? Что ж, топчите, топчите ногами убитую горем мать. Плюйте ей в лицо. Сейчас вы можете себе это позволить!
Не знаю, каким образом утверждение, что ее сын скорее всего останется жив, можно приравнять к плевку в лицо матери, но больная фантазия миссис Десни подсказывала ей именно такую трактовку событий.
Бедная мать рыдала, закрывшись своим платочком, гармонично сочетающимся со шляпкой, а я, собираясь сказать ей еще что-либо уничижительное, вдруг не нашла слов. Более того, я почувствовала жалость к этой нелепой, безвкусно одетой, истощенной несбыточными мечтами тетке и ее дурковатому младшенькому, по ошибке отравленному тонким ядом, именуемым искусством.
Мое хроническое негодование по отношению к семейке Десницыных (за исключением одного ее представителя, находящегося в данное время в безвестной отлучке) улетучилось как раз в тот момент, когда приближалось время возмездия… Ладно уж, если поэт не убийца, а что-то подсказывает мне, что это именно так и есть, мы не станем топить его своими показаниями в пучине статей Уложения о наказаниях. Придется просить об этом членов Клуба обойденных…
— Держите себя в руках, сударыня. Я ведь не утверждаю, что ваш Соня — самый отпетый и беспринципный субъект из тех, кого порождала цивилизация. Он вполне еще способен возродиться к новой жизни и даже стать выдающимся человеком. Могу ли я предложить вам чашку чая, госпожа Десницына?
Страдающая мать отвергла угощение так свирепо, словно речь шла о покушении на ее нравственные устои.
— Благодарю, мне сейчас кусок в горло не полезет. Я могу думать только о несчастьях моего бедного сына, томящегося в Бутырском замке. Побалуйтесь чайком сами. Для некоторых жизнь продолжается…
С видом человека, истерзанного несправедливостью, госпожа Десницына гордо покинула мой дом.
Надо сказать, разговор с английской матушкой преступных братцев был довольно неприятным и оставил осадок.
Я уже давно, еще со времен своего первого замужества, приучаю себя относиться к жизни во всех ее проявлениях философски. В сущности, философия довольно простая наука, если, конечно, не берется за осмысление первичности материальных субстанций или взаимоотношений труда и капитала.
В обыденных житейских ситуациях основной философский закон — считать все, что бы с вами ни произошло, не стоящими внимания пустяками. Главное, чтобы вы сами не придавали бы этим пустякам ровно никакого значения.
Плохо только одно — как правило, вам так и не удается выработать у себя философский взгляд на жизнь…
Глава 24
Клуб обойденных не должен сложить оружия. — У постели раненого. — Можно ли доверять полицейскому агенту? — Новый замысел Щербинина. — «Это кощунство какое-то!» — «Грех отказывать, когда тебя так просят!»
— Маруся, сейчас, когда у меня прошел первый шок после кражи и восстановилась способность реально оценивать ситуацию, я думаю, в нашем деле далеко еще не все потеряно. Клуб обойденных не должен сложить оружия. Из документов, бывших в синей папке, невосстановим только черновик письма старой компаньонки. Доктора Шёненберга при определенной затрате сил можно будет склонить к повторному написанию показаний. Бумаги Петра Никодимовича остались у нас. Михаил тоже сможет еще раз изложить свою историю…
— Сможет, если выживет. Леля, пожалуйста, поедем на Сухаревку в больницу. Я не могу найти себе места. Мы, конечно, ничем ему не поможем, но нам самим будет легче рядом с ним.
— Что ж, поедем! Я тоже очень хочу проведать Мишу. А Шуру пошлем к Здравомысловым, пусть расскажет им в подробностях обо всем случившемся. У меня уже нет сил приглашать Варвару Филипповну и еще раз обсуждать кражу, покушение на Мишу и прочие новости. Шура вполне справится с такой беседой сама. Все-таки неловко оставлять Здравомысловых в неведении касательно столь важных фактов, они же полноправные и весьма заинтересованные члены Клуба обойденных.
Михаил был в забытьи, но врачи успокоили нас известием, что, по их мнению, угроза его жизни миновала. В палате у постели раненого сидел Андрей и торопливо делал в блокноте карандашные зарисовки Мишиного лица. Господи, откуда у всех творческих людей такая нездоровая одержимость в работе, наверное, и на похоронах собственной матушки он делал зарисовки, чтобы использовать трагические впечатления в новой картине.
— Мари! Елена Сергеевна! Какое счастье — врачи определенно утверждают, что Миша будет жить!
Маруся, у которой глаза и так были на мокром месте, тут же воспользовавшись поводом, заплакала от радости. У меня тоже, честно говоря, свалился с души настоящий камень. Но от слез я постаралась удержаться и решила перевести разговор в прозаическое русло:
— А что за облезлый тип топчется в коридоре у входа в палату? С такими неприятными бегающими глазками?
— Полицейский сыщик. Мера предосторожности, предпринятая начальником сыскного отделения, и, как мне кажется, отнюдь не тщетная, все-таки на Михаила было совершено покушение, — ответил Андрей, нанося карандашные штрихи на листок бумаги.
— Я как-то не слишком доверяю полиции в подобных делах. От кого этот сыщик охраняет Мишу? От бандита со зверской рожей и кинжалом в руках? Такой здесь вряд ли появится. А нас с Марусей, например, он ни о чем не спросил, и мы беспрепятственно прошли в палату. Нафанаилу Десницыну помогает женщина, теперь-то мы даже знаем, кто она… Если Евгения под видом посетительницы или сестры милосердия проберется в палату к беззащитному Мише, дорого за его жизнь я, простите, не дам… Этот полицейский агент, как я понимаю, не склонен задерживать дам, так что…
— Леля! Боже мой, ты говоришь страшные вещи! Что же делать? Как же нам защитить Мишу?
— Во-первых, как только он придет в себя и врачи разрешат забрать его из больницы, мы перевезем его на Арбат, будем охранять и сами, при помощи хороших врачей, будем выхаживать. В таких делах, кроме как на самих себя, положиться не на кого.
— Лучше перевезти его ко мне, на Плющиху. Там ему будет спокойнее, — вставил Андрей.
— Хорошо, мы потом решим, где будет спокойнее и безопаснее. А во-вторых, пока Миша в больнице, я намерена приставить к нему частного охранника.
— Кого-кого? — в один голос спросили Маруся и Андрей.
— Охранника. Я знаю одного человека, который берется за различные конфиденциальные поручения — охрана, слежка, приватные расследования. Он прежде служил в полиции, а теперь на вольных хлебах, числится помощником присяжного поверенного и имеет свою клиентуру, которой помогает в щекотливых ситуациях.
— Леля, а он не жулик? Такие темные личности, готовые на все, обычно и на преступления способны. Откуда ты его знаешь? — спросила Маруся.
— Может быть, он и не без некоторой жуликоватости, но по большому счету человек честный…
— Потрясающая характеристика, — хмыкнул Щербинин.
— Мне порекомендовала его одна дама, сумевшая благодаря расследованию, проведенному этим господином, без труда получить развод. Наш закон всегда предпринимал все возможное, чтобы предотвратить разводы, заставляя доведенных до отчаяния совместной семейной жизнью супругов влачить свой жалкий крест пожизненно. Я не могу осуждать женщин, которые в поисках выхода из тупика обращаются к услугам человека, позволяющего себе незначительные вольности с законом. У меня тогда были серьезные неприятности с третьим мужем (которые, увы, разрешились сами собой трагическим образом). Но частный сыщик брался мне помочь гуманным и цивилизованным путем, и не его вина, что Некручина-Ростовский замерз в пьяном виде на улице. Я бы предпочла уличить мужа в интимной связи с пятью-шестью дамами и с миром отпустить на свободу…
— Сыщик такими грязными делами занимается? — разочарованно протянул Андрей.
— Что значит — грязными? Я не могу согласиться с таким определением. Развод, при всех его неприятных сторонах, иногда бывает не просто суровой необходимостью, а настоящим спасением для женщины! Миссия господина Легонтова весьма благородна! И я бы на вашем месте не торопилась клеймить этого рыцаря справедливости. Кто виноват, что бракоразводная практика в нашей стране сопряжена с такими немыслимыми и непреодолимыми трудностями, и гораздо легче убить человека, чем расстаться с ним по-хорошему? Это еще большая удача, что доказанный факт супружеской измены считается веским основанием для развода, иначе каждому домашнему деспоту и тирану, склонному к тому же прелюбодействовать на стороне, пришлось бы подсыпать в суп цианистый калий. А это, согласитесь, как-то не по-христиански! Сколько женщин загубили бы свои бессмертные души, отправив мужей в мир иной, а потом сами сгнили бы на каторге, если бы не частные сыщики, берущиеся за рискованные расследования и выступающие свидетелями в суде, изобличая прелюбодеев? Склонным к неумеренной гульбе мужчинам немного позора не повредит, это обычно действует отр