Но у нас было нечто более ценное, чем численное превосходство: у нас была абсолютная дисциплина; цель, которой следовало достичь; награда, за которую стоило бороться. Когда первая волна колесниц пошла в атаку, мои когорты расступились, пропустив их, и сомкнулись, как я их учил. Мечи засверкали, калеча взбешенных лошадей, пока они вырывались из толпы воинов, все утыканные стрелами. Легионеры вопили и улюлюкали, хлопая в ладоши, словно зрители на спектакле. Наконец Архелай поубавил пыл, и мы в свою очередь пошли в атаку. Серебряные орлы, прикрепленные к древкам, — военные значки легиона — сверкали над нами. Варвары завыли от страха и ярости, когда мои ветераны прорубили себе путь через их передовые ряды.
Плетеные щиты, изогнутые сабли, темные бородатые лица иноземцев мелькали перед моими глазами, но у меня не было времени, чтобы думать о передышке. Мы отогнали их к скалистому анклаву, где Архелай разбил свой лагерь. Там у них не было никакой возможности отступить и найти убежище в горах, они карабкались на скалы и падали среди камней, сраженные беспощадными стрелами.
Архелаю и еще десяти тысячам его воинов удалось уйти, остальные поддались панике, будто овцы на скотобойне, когда мы теснили их к гладкой поверхности утеса. И к заходу солнца варвары уже были свалены в огромные беспорядочные кучи, их золотые и алые украшения запачканы кровью, руки и ноги гротескно раскинуты.
Я не стал задерживаться, чтобы отпраздновать победу над телами павших или поблагодарить солдат, сослуживших мне хорошую службу. Я взял свою конницу, и даже не останавливаясь, чтобы поесть, мы всю долгую осеннюю ночь скакали на восток в погоню за Архелаем и его десятитысячным войском. Большое Копайское озеро отливало серебром в лунном свете, когда мы огибали его поросший тростником южный берег. Мы скакали в тишине, подстегивая лошадей, пока не подоспел рассвет и не стала видна Авлида, а за ней — яркая полоска Эвбейского залива. Далеко в море мы увидели белые паруса галер Архелая и осадили коней, слишком утомленные и мучимые жаждой, чтобы послать им вслед проклятия. Отсутствие флота вновь подвело нас.
Но медлить нельзя было даже теперь. Пока мы все еще стояли лагерем в Херонее, а наша военная добыча высилась, сложенная в высокую гору, и охранялась часовыми, а мои воины безудержно расслаблялись после своей первой настоящей победы, до нас дошла весть, что Флакк и Фимбрия уже высадились в Диррахии. Мы выступили на север в тот же день, чтобы перехватить их, интенданты работали как рабы — нагружали и упаковывали наши машины и оборудование, тяжелые обозы скрипели по белой пыльной дороге, ведущей к Трахину и горным цепям, которые отделяли нас от Фессалии. И все же успех вызвал у нас такой подъем, что мысль о сражении с Флакком, так же как и с Митридатом, не возникала у нас вообще. Куда бы мы ни шли, что бы нам ни предстояло преодолеть, эта длинная сияющая дорога, рано или поздно, должна привести нас назад, в Рим.
События лишь подтвердили это настроение приподнятого оптимизма. Мой фессалийский легион не только добрался до меня в целости и сохранности, но и привел с собой авангард армии Флакка, который тут же дезертировал ко мне, услышав о победе в Херонее. Офицеры, которых я допросил, сказали, что Флакк, опасаясь дальнейшего дезертирства, ушел северным путем во Фракию. Было похоже, что ему в конце концов придется сражаться с Митридатом — вряд ли он мог довериться своим легионам и обратить оружие против нас. Это было хорошим предзнаменованием, и я не возражал — пусть Флакк выполнит за меня часть моей задачи. Однако не исключалась опасность, как говорил Метробий, что Флакк достигнет соглашения с Великим Царем. Я счел, что на такой риск пойти стоит.
Мы перезимовали в Фессалии, наши отряды были удобно расквартированы в Краноне и Лариссе. В течение этих нескольких месяцев до меня дошли некоторые интересные сведения из Азии. Победа в Херонее, очевидно, значительно изменила настроение в Азиатских провинциях, было ясно, что Рим ни в коем случае не отказался от своих намерений. Кроме того, короткий медовый месяц, что провел Митридат со своим новым предметом воздыханий, закончился. Теперь его первой мыслью должно быть изгнание моей армии из Азии, а провинции внезапно обнаружили, что вынуждены платить дань и налоги в виде ополченцев для подкрепления его рядов. Они этому здорово воспротивились, некоторые города восстали. Тогда они узнали характер своего нового хозяина. До Фессалии докатились слухи об арестах, казнях, конфискациях, штрафах, о продажах в рабство. Я смеялся про себя. Скоро не Митридата, а меня провозгласят избавителем.
Когда я вспоминаю Орхомен, сцена моего последнего и самого крупного сражения с Архелаем всплывает в беспокойных кошмарах или в бессоннице, когда я думаю об успехах и промахах своей жизни в мертвые часы перед рассветом. Сначала я вспоминаю такую картину: нахмуренное небо перед грозой, которая так и не разразилась, воздух — серый и скользкий, бесконечная перспектива болот и отвратительная вонь трясины, простирающейся до горизонта. Под ногами сырая, слякотная почва, ярко-зеленая, предательски ненадежная. Серые журавли с пронзительными криками спускались по реке, где она терялась в черной грязи наносов, или лениво тянулись на юг к спокойной глади озера Копаиды. Казалось невозможным, чтобы это угрюмое, туманное пространство могло стать сценой великой битвы.
Мои воины были напряжены и возбуждены, когда конница варваров устремилась на них, несмотря на глубокие, затопленные водой оборонительные траншеи. На сей раз сражение происходило в тишине: единственными звуками были приглушенный топот конских копыт по торфянику, стоны раненых, всплеск и бульканье, когда тела проваливались под толстый слой грязи на поверхности бочага. Наши первые когорты были оттеснены назад в суматохе и живом водовороте.
Скача вместе с всадниками, я видел первые признаки нашего поражения, нарушенные ряды, дрогнувшие в неразберихе.
«Этого не может произойти теперь, — думал я, — только не теперь, не в этот решительный момент! Не может!»
Я спрыгнул с коня — мои оруженосцы с поднятыми мечами следовали за мной — и устремился на линию сражения. Нас было только шестеро, но мы одни вклинились в сомкнутый строй варваров, сражающихся с нами, — все иноземцы с черными бородами, торжествующие, с копьями, обагренными римской кровью.
Тогда я оглянулся и закричал жутким голосом, стараясь перекрыть звуки боя:
— Римляне, здесь, видно, найду я прекрасную смерть, а вы запомните, что на вопрос: «Где вы предали Суллу?» — вам придется отвечать: «При Орхомене»!
Устыдившись, они столпились позади меня — покрытые шрамами центурионы, ветераны, которых я провел целыми и невредимыми через столько опасностей. Крича не хуже варваров, мы возглавили атаку. И затем медленно, так медленно, что мы едва заметили это, поглощенные тем, что рубили и кололи направо и налево, воины Архелая в свою очередь начали отступать. Если строй варваров размыкался, их безжалостно уничтожали. В первое мгновение мы сражались за свои жизни; в следующее — перед нами каким-то чудом образовалось чистое пространство и море толкающихся побитых спин тех, кто старался изо всех сил спастись бегством.
Мы, преследуя, загнали их в болото и тростники озера Копаиды, а они кричали и просили пощады на непонятных нам языках. Некоторые по пояс увязли в трясине, и их кровь обагряла тростники. Другие тонули в своей броне, бессмысленно, словно животные, протягивая руки, моля о помощи, пока трясина не смыкалась над их головами. Некоторые, очень немногие, под покровом ночи отступали по берегу к своему лагерю. Среди них был и удачливый, как всегда, Архелай.
На этот раз — я был уверен — спастись ему не удастся. Всю ночь мои часовые жгли костры на равнине и курсировали между лагерем Архелая и морем. Как только забрезжил рассвет, мы окружили его лагерь и, собрав последние силы, прикончили там всех и каждого.
Я, серый от усталости, оперся на свой меч и наблюдал за тем, как мои воины ищут среди трупов — многие были убиты во сне — тело Архелая. Но его там не оказалось, хотя на сей раз он был отрезан от своего флота и не мог увести остатки армии далеко морским путем. (Когда разнеслась весть о поражении, корабли отплыли в Малую Азию, не ожидая оставшихся в живых.) Единственный раб, которого нашли под обозным фургоном, сказал мне, что греческий полководец ускользнул приблизительно в полночь, догадавшись, что его ждет. Я смотрел на болота и топи. Архелай наверняка где-нибудь прячется — возможно, если он столь же находчив, сколь я подозревал, поджидает в какой-нибудь маленькой лодке удобного случая, чтобы унести ноги. Теперь я мог позволить ему уйти, и странно, но я чувствовал даже некоторое расположение к этому хитрому, упрямому, неуступчивому греку, которого я победил, но с которым так и не встретился.
— Удачи тебе, Архелай, — прошептал я растрескавшимися губами и тут же отругал себя за сентиментальность.
Потом, умирая от усталости и спотыкаясь, я побрел к своей палатке и отправил посыльного с вестями к Метелле в наш основной лагерь. Война в Греции закончена, а я был так утомлен, что даже не в состоянии был улыбнуться.
Осень уже переходила в зиму, когда мы снова достигли Фессалии. На сей раз я расквартировал свои отряды не в далекой от побережья Лариссе, а в Пагасах[122], прямо на побережье: Пагасы — древний порт, из которого Язон и его товарищи отправились на поиски золотого руна. Это сравнение показалось мне вполне уместным и пришлось по нраву. Кроме того, теперь больше, чем когда-либо, я нуждался в судах. Я мог бы стать хозяином всей Греции, но армия Флакка все еще контролировала сухопутные подходы к Азии. Если я не сумею обзавестись флотом любым другим способом, то буду вынужден построить его своими руками.
Дав задание корабельным плотникам в Пагасах, я повел два легиона в Македонию, чтобы уладить там дело с некоторыми мятежными племенами, все еще питавшими неуместную привязанность к Митридату. Это способствовало поддержанию моих воинов в боеспособном состоянии и дало им некотору