Свободу?
Оставшись в одиночестве в тишине того летнего вечера, я написал ответ, принимая условия лукана. У меня не было выбора. Он сделал, что обещал, только сам Норбан избежал этой участи, благоразумно отклонив приглашение. Возможно, он был предупрежден: другом, сном, предчувствием? Он сел ночью на корабль и поплыл искать убежища на Родосе.
Через год Норбан покончит жизнь самоубийством, когда туда прибудут мои офицеры требовать его выдачи.
Теперь Карбон остался один — напуганный, нервный, ни на что не способный Карбон, рожденный быть лейтенантом, придворным, боящийся ответственности, выпихнутый на сцену, словно во сне. Но молодой Марий еще жив в окружении безобразных земляных валов и нечеловеческой бдительности Лукреция Офеллы над проходами, где я предпринял меры против самнитских легионов, которые могли бы освободить его.
Помпей теперь сам себе командир. Оставив Метелла, золотоволосый, хитрый, деятельный Помпей увидел свой шанс и не упустил его. С юным щегольством он разбил Карбона в Плаценции[152] тремя легионами против пяти, отогнав его назад к морю, неутомимый и умелый в стратегии. Море звало Карбона, предлагая покой, конец ответственности, которая губила его. С несколькими друзьями, чтобы защитить себя от одиночества, он тоже сел на корабль, как и Норбан, и поплыл по бурной Адриатике в Африку — приют всех изгнанников и побежденных.
Помпей писал мне, торжествуя, позабыв о скромности. Солдаты Карбона деморализованы, зверь остался без головы, когда их полководец бросил их. Помпей действовал без промедления. Двадцать тысяч дезертировало к нему, остальные разбрелись по домам — слепые муравьи, снующие по ребрам Италии, плавник, выброшенный конвульсиями поражения. Солдаты едва переставляли свои утомленные ноги, стремясь к единственному вселяющему уверенность месту в этом гибнущем мире, которое все еще, как казалось, обещало покой, привет, тихое забвение.
На следующий день после получения донесения Помпея мы проснулись и обнаружили, что самниты и луканы, блокировавшие нас в проходе выше Пренесты, ушли, стремительно и бесшумно, в течение ночи, а их костры все еще горели. Взглянув вниз в долину при слабом свете рассвета, я не увидел ничего, кроме выгоревших клочков травы, дымящейся золы, которую разносил легкий ветерок, обычного мусора и обломков скальных пород, оставшихся после поспешно снявшегося лагеря. Их следы вели на запад, ясно и бескомпромиссно. Они тоже наверняка получили известия о случившемся и решились на последний отчаянный удар, который меня невероятно изумил.
Они пошли на Рим.
Больше всего следует опасаться умирающей змеи, я вспомнил диких наемников старого Мария, убивающих свои жертвы на улицах города, когда никто не смел им противостоять.
Роса все еще блестела на траве, когда мои первые отряды поскакали вниз по проходу, а слепые горы эхом отозвались на их шаги.
Я послал вперед семь центурий всадников-ветеранов с приказом удержать продвижение самнитов любой ценой до тех пор, пока наши легионы достигнут Рима. Через пятнадцать минут после того, как они отбыли и пыль от их коней еще не улеглась и висела над долиной, мои интенданты свернули лагерь, а пехотинцы выстроились в маршевом порядке, готовые выступить в поход. Времени для речей не было, его едва хватило, чтобы распланировать порядок сражения. Каждому, от штабного офицера до молоденького лучника, передалось ощущение крайней безотлагательности.
Я вызвал Красса. Высокий отяжелевший мужчина с серым лицом, неуклюжий в своем панцире, медленно подошел, держа шлем в руке. Его глаза подозрительно искали моего взгляда, возросшее уважение не уменьшило нашего инстинктивного взаимного антагонизма. Его миссия к марсам была осуществлена с удивительным успехом, и он с тех пор проявил себя, вопреки всем моим ожиданиям, проницательным, но своевольным командиром.
Я бы не выбрал его даже тогда, если бы мог избежать этого, но пока Метелл и Помпей оставались на севере, у меня не было иного выбора.
— Да, генерал?
Даже в этот ранний час жирные бусинки пота уже стали поблескивать на его высоком, морщинистом лбу.
— Красс, — сказал я, — сегодня в полдень нам предстоит сражение. Перед стенами Рима.
Он удивленно уставился на меня.
— Это сумасшествие. После вынужденного марша в тяжелом обмундировании? Без продовольствия?
— Я поручаю тебе позаботиться, чтобы солдаты были накормлены.
Красс неуклюже переминался с ноги на ногу, понимая, что мои легаты смотрят на него, и почесал свой тяжелый подбородок:
— Если мы подождем до завтра, может, нам и представится случай. Самниты будут держаться подальше от Рима, пока мы идем следом.
— Возможно. Но я предпочитаю не полагаться на случай. Слишком многое зависит от этого. И я думаю не только о самнитах. В городе слабый гарнизон. Если мы сумеем прорвать оборону…
Маленькие глазки сощурились в злобном смешке.
— Ты нетерпеливый человек, генерал.
Я замолчал, задумавшись. Но я уже принял решение.
— Предлагаю тебе командование правым крылом, Красс, — сказал я.
Его руки сжались, он быстро сглотнул. Любопытное выражение жадности мелькнуло на его лице.
— В таком случае…
— Я так и думал, что ты согласишься со мной. Очень хорошо. Передай приказ выступать. Ты со мной делал и не такой марш-бросок. Скажи центурионам, привала не будет. Я намереваюсь добраться до Коллинских ворот к полудню.
Красс удивленно заметил:
— Это же тридцать пять миль!
От гнева у меня на лице заходили желваки.
— Мне это известно! — оборвал его я.
Красс бросил на меня быстрый взгляд, полный на удивление искреннего восхищения.
— Есть! — сказал он, развернулся и принялся с трудом, отдуваясь и пыхтя, забираться в седло большой гнедой кобылы.
Я услышал его хриплый голос, выкрикивающий приказы по рядам, и ответы центурионов. Заиграл трубач, топот ног отозвался в соснах эхом. Я натянул узду моего коня и медленно зарысил вперед, аккуратно объезжая камни, которыми была усеяна крутая горная тропа. Через некоторое время меня догнал Красс. Он ничего не говорил, пока мы не съехали на плоскую равнину, — только смотрел вперед, улыбался и фальшиво напевал себе под нос какую-то мелодию.
Но несмотря на всю ту скорость, что мы могли развить — тридцать человек упало замертво по дороге, — давно наступил полдень, когда мы остановились на расстоянии выстрела из лука у Коллинских ворог. На горизонте собирались темные дождевые тучи, ноябрьский день медленно угасал, подобно умирающему пламени. На юге, за Эсквилином, самниты и луканы смыкали свои ряды. Мы подошли вовремя — они еще не предприняли попытку пробиться в город. Я напоследок переговорил с Крассом, а затем мы двинулись вперед, устало и непреклонно, к последнему и самому ужасному сражению гражданской войны.
Когда последний дневной луч исчез за далекой полосой горизонта и наши охрипшие трубы протрубили атаку, мы ринулись вперед, навстречу первому бою под стенами Рима: мечущаяся, сражающаяся, воющая масса людей, погружающихся в темноту, — самниты, луканы, римские легионеры в кровавой и запутанной неразберихе.
Я вел левое крыло, неопытные отряды. Всю ответственность я взял на себя. Мы дрогнули, отступили в замешательстве назад. Копья свистели, пролетая в воздухе, — сердитые змеи, выжидающие момента, чтобы ужалить. Шум был оглушительный, а ночной ветер дул нам в спины, словно бушевало море.
Я ехал на белом жеребце, который был ясно виден, словно привидение в вечернем тумане. Запах крови стоял в моих ноздрях, искры летели от ударов стали о сталь. Конь ринулся вперед, когда мои погонщики стали стегать хлыстами по его крупу. Копья застревали в моем плаще, позади меня. Судьба. Но мы были вынуждены отступить назад, далеко от городских стен, — лица, белые от паники, мой конь осторожно ступал по невидимым мертвым телам, раненые извивались и выли, когда подбитые гвоздями сапоги топтали их живую плоть.
Как долго длилось сражение? Два часа, три? И в наших ушах все время завывал ветер да звучали крики почуявших кровь луканских крестьян. Кровь стекала по руке, держащей меч. Моя? Их? Мое сердце колотилось, плечо болело, рот пересох от гнева и отчаяния.
Назад, медленно назад! И луна зловеще светила красным светом, поздняя луна урожая, выглядывающая сквозь нагромождение туч, кровь, запекшуюся черным на покрытых тенями агонизирующих лицах, похожих на черепа в проблесках холодного света. Золотое сияние в лунном, шепот серебряного дождя стрел. То здесь, то там возникало пылающее копье, летящее, словно метеор, гаснущее с быстрым шипением под ногами.
Медленно, непрерывно сражаясь, мы отошли к нашему лагерю у Храма Венеры, но там устояли, и в полночь враги отступили. И там через час меня нашел гонец от Красса.
Правое крыло одержало большую решающую победу, а я и не знал об этом!
Красс отогнал самнитов на пять миль от Рима, туда, где встречаются Тибр и Аниен[153]. Он взял в плен три тысячи солдат и ждал моих распоряжений. Однако Красс и его легионеры голодны и не имеют никакого продовольствия. Он был бы благодарен, если бы я послал ему провизию. Он с нетерпением ждет встречи со мной на следующее утро.
Это был великий день для Рима.
Я автоматически отдавал приказы. Гонец смотрел на меня во все глаза, любопытный, немного напуганный, удивленный, но все же осторожный. Он усердно отсалютовал мне и отбыл. Факелы вспыхнули в ночном ветре с моря.
Марк Красс выиграл сражение у Коллинских ворот. Красс. Осторожный приспособленец с серым лицом. Аргентарий. Красс. Ты и это предвидела, Фортуна?
На рассвете предводители луканов, услышав о победе Красса, отправили в мой лагерь парламентеров с официальным предложением об их сдаче. Я принял это предложение и отдал приказ обезоружить их. Взял конный отряд и поскакал до Аниена — в утреннем воздухе с запавшими глазами, небритый, — чтобы поздравить Красса. Война была закончена, и Рим был моим. Но мысль о Крассе не доставляла никакой радости, лишь вызывающее тошноту признание, что в конце концов победа осталась не за мной.