Кирилл остановился, полез в карман за сигаретами и очень явственно понял, что ему совершенно некуда спешить! Дома его никто не ждал… Лина давно вернулась в Москву! А к отцу возвращаться было бы просто нелепо. Он машинально подумал, что за долгие годы он так и не посетил знаменитый музей. Он даже было сделал шаг-другой, чтобы свернуть к нему, но остановился, закурил, усмехнулся про себя и почему-то сошел с дороги и бросился в траву. Несколько минут он лежал, опустив лицо на сложенные руки, и блаженно ни о чем не думал. Только слышал, как глухо и быстро билось его сердце. Потом он повернулся на спину и уставился в небо. Синее или голубое — он бы не смог сказать сейчас. Просто — бесконечные этажи движущегося воздуха. Если приглядеться, то Кирилл бы заметил, что все это жило, сдвигалось, струилось, нарастало… Менялся солнечный, сильно за полдень, тяжелый, жаркий свет, но он по-прежнему лежал без желания что-то наблюдать, оценивать, искать слова…
Он странно-спокойно думал о своей судьбе. «Нет, у него было все хорошо! Ведь он делал все, что делали люди. И притом лучшие, наиболее успевающие среди них. Он вовремя и с медалью кончил школу, с отличием институт, вступил в партию… Квалификация его росла, его ценили, о нем даже заботились, его знали. Дети… Да, да! Это, может быть, было самое важное в его жизни. И Марина, конечно, тоже… Что еще? — Да, машина, дом, кооператив…»
Какие глупости лезли в голову!
Но в душе-то он знал, что это далеко не глупости! Что все это было сложно, связано с тысячью забот, сложностей, неудобств, просьб, иногда и потери себя. Но тогда, когда этого всего еще не было, у него не возникало в душе ощущения, что это неудобно, что он чем-то поступается. Нет, он добивался… Он строил дом! И он построил его… Как говорят на Востоке: «Когда дом построен, пора умирать»? Глупости!
Сейчас, лежа в высокой траве, Кирилл знал, уверял себя как постороннего, что он вообще-то еще не жил… Что такое сорок четыре? Пусть скоро сорок пять… Это же так… Ерунда!
А куда ушли все эти годы? На что? Что же его так волновало, что гнало, что отобрало так много времени? Не минут, не часов, не месяцев… А полжизни?! Да и кто даст ему гарантию, что не две трети? Или даже не три четверти?!
Кирилл давно понял, что живет в разном времени и возрасте. В одном по отношению к матери, к ушедшим годам. В другом времени шла жизнь его семьи, его и Марины, его и Галки.
С Генкой он жил как бы в третьем возрасте. Словно подневольный в своей любви к сыну, к его нервной, свежей ясности, к его исступленности желаний, которые он не мог, даже если и пытался, скрыть. Кирилл Александрович чувствовал себя по-дурацки зависимым от его мальчишеских настроений, взрывных печалей, щенячьей беззаботности. Словно одна кровеносная система связывала его с сыном, и, как это ни нелепо, Кирилл иногда пугался, что он младше и неумелее Генки. Что он не может так быстро пробежать стометровку… Что в обыденной жизни ему не открыта кинжальная острота ощущений какого-нибудь самого простого дня. Какого-нибудь утра, когда они выбегали из дома, посланные Мариной за хлебом.
…Летит из-за угла еще подзамерший, утренний ветер, с крыши рушится поток солнечного тепла… Недавно проснувшиеся, позевывающие соседи по-воскресному вяло возятся у своих машин… Пуста мостовая… Блестит козырек милицейской фуражки… И ликует, словно уносящаяся от мартовского ветра, детская лазурь неба.
…Приоткрытый пухлогубый Генкин рот, заострившийся, мгновенно покрасневший нос… Вся его длинная и цепкая, как у гончей, фигура уже встает в стойку. В стойку на бегу, в полуотрыве от заиндевелого сизого асфальта… Еще мгновение и сотней своих зеленых, шестнадцатилетних локаторов он уже засек, схватил, настроился и зазвенел в унисон, вперегонки, в летящую касательную с этим детски-праздничным, обрушивающимся на него мартовским миром!
И не в силах сдержаться, исторгается его истошно-дурашливый, на пределе — до бессмысленности — счастья, противный — до обожания — вопль…
— А-а-ааа!!!
— Ну, что ты орешь? — останавливает его счастливый отец. И мотает шеей, на которой повис пытающийся поцеловать его в затылок Генка.
«Какое уж тут старшинство? Тут только счастье глупости».
И извиняющиеся улыбки понимающим соседям, не без зависти посматривающим вслед…
Он невольно перевернулся и, улыбаясь, прижался к земле. Она спала, оцепеневшая. Кириллу почудилось, что она услышала его мысли. Даже не услышала, а знала, и только — не просыпаясь, в полусне, — чуть шевельнулась, сонно ободряя и успокаивая его. (Так Марина в трехлетней борьбе за Галку, в оцепенении смертной усталости и сна, чуть поводила рукой в сторону начинавшей плакать девочки. Где-нибудь под утро… И Галка засыпала. Так и мать его, Кирилла, в туннельно-далеком времени, успокаивала в ночном его кошмаре…).
Кирилл почувствовал, что засыпает и что во сне, несмотря на сон, ему стыдно… А за что — он не знал… Может, за свою слабость?
— Кирилл! Вы что?! Вы же простудитесь!
Он открыл глаза. Увидел сидящую перед ним на корточках Лину.
— Вставайте! Вставайте, сейчас же! — Лина сердито дергала его за руку. — Я тоже, дура, прилегла, так меня чуть не свело от холода. Ну? Что вы упрямитесь!
Она уже сердилась и смотрела на него с каким-то подозрением. «Наверно, думает, что я пьяный…»
— Извините.
Он сел, машинально отбросил пятерней волосы, искоса глянул на нее и почувствовал, что должен объяснить ей свое поведение.
— Вам не кажется, что мы смешно выглядим… — Она кивнула на оборачивающихся на них экскурсантов. — Что мы тут… барахтаемся?
Кирилл понимал, что все действительно сегодня нелепо. Дурацкий звонок утром Лине… Она, оставленная на платформе… Нелепый разговор с отцом… Его мысли, внезапный его сон…
— Ну, что вы так на меня смотрите? — уже сердилась Лина. Они стояли друг против друга. — Поправьте рубашку…
Она дернула его вылезшую из брюк сорочку и пошла к дороге.
— Вы всегда такой? Нелепый? — спросила Лина, когда Кирилл догнал ее. — Нельзя же так распускаться!
— Лина… — Он остановился, она тоже. — Я готов принести, конечно, свои извинения… Но все-таки не стоит говорить со мной в таком тоне.
— Не надо мне ваших извинений! — Она не желала отводить глаза. — Я хочу пить!
Кирилл на мгновение растерялся.
— Что?
— Пить! Понимаете — пить… Умираю от жажды! Про обед я уже молчу… Вы же в расстроенных чувствах?!
В ее тоне была какая-то неприкрытая досада, но Кирилл чувствовал, что не он — почему-то не он! — ей причина:
— Ну, откуда… Здесь? — он пожал плечами.
— А вы не можете просто попросить воды? У отца? У домработницы, наконец? И вынести мне? — все с большим раздражением говорила Лина.
— У него нет домработницы! — машинально ответил Кирилл. Ему не хотелось вести Лину в дом к отцу.
— Почему у вас такая манера — все усложнять? До предела!
Она круто повернулась на каблуках, чтобы идти на станцию.
— Да не нужно мне никакой воды! Господи! Ну, почему вы все такие одинаковые? Такие беспомощные! Закомплексованные…
Она не оборачивалась, но Кирилл понял, что она сейчас близка к срыву, к резкой, ненужной откровенности.
— Лина! — он догнал ее и положил руку на плечо.
Она оглянулась.
Конечно, она не испытывала никаких чувств к Кириллу.
Может, лишь малую вину за ту «цидульку»? Которую они, смеясь, написали с Жигачем в Риме? Случайно встретили Корсакова с тем американцем? Напились в той маленькой остерии — до соплей… «Пошутили?»
Хотели подсесть к соотечественнику… Но Кирилл так посмотрел на Жигача, что тот остервенился на весь свет…
— Ну, и написали… Донос? Может быть…
«Ну и что?! В ее жизни бывало и не такое! И стоит ли вообще думать об этом?..»
Не знали же они тогда… Что этой бумажке будет дан такой ход! Что она так понадобится Олегу Нахабину, когда Кирилл станет ему неудобен? Конечно, Нахабин всегда был в ее жизни. Но ведь тогда она должна бросить здесь Севку, а Жигач и так падает, спивается. Одно слово Логинова — и Олег Нахабин будет только потирать ладони от удовольствия — синего все возможные грехи будут сняты. Нет, недаром он успел ей вчера в Домжуре бросить в дверях, когда они с Севкой только приехали: «Завтра же документы! И до конца недели — в самолет… В Рим! Сматывай удочки! Все! Все концы в воду!»
— А он? — имея в виду Жигача, еле успела спросить Лина.
— Я с мужиками — не живу! — скривился Нахабин в своей знаменитой ухмылке.
«Ничего! Дайте мне только вырваться отсюда! А Жигач… Есть, конечно, запасные пути… По ним он и уйдет. С самым ценным! Недаром парень-то из Малаховки! Все эти… «Тур де Вениры», «Туры ля Монако» прошел. И ни разу не сгорел!.. А тут уж последний раз…»
А если нет? Да! Она все правильно рассчитала. Если до Нахабина… «До Олежки!»… Дойдет хоть самая слабая молва, версия, что она, Лина, виделась с Логиновым, он, Нахабин, разобьется, но сделает и это. — Отъезд Жигача. Пусть дорого обойдется ему его ухмылка!
— Вы… Уже способны на подвиги?
Она смеялась над ним, над Кириллом.
— И вы дадите мне напиться? Пожалеете меня?
— Ну, конечно, — он взял ее руку и повел за собой в сторону отцовского дома.
Кирилл почувствовал, как суха и не юна кожа ее руки.
— Да не бегите вы так! — уже смеялась Лина, изображая запутавшуюся в юбках юную принцессу. — Я же разлохмачусь! Ваш отец меня не одобрит… Вы же ставите под сомнение свой вкус.
— Ну, ну! Красавица! — вдруг засмеялся он и потащил ее еще быстрее, переходя почти на бег, чувствуя, как ему становится все легче, все свободнее. — На абордаж!
— А что? Я еще ничего? — как совершеннейшая дурочка спрашивала она уже на бегу. — Да?
— В темноте… сгодится! — хохотал он и, понимая всю пошлость этих слов, не терзался этим. Они оба теперь смеялись над ролями, которые напрасно пытались исполнять друг перед другом…
— Вот… Еще немного… И мы на отчем корабле!
Кирилл перепрыгнул через заросший травой водосток и подставил ей плечо. Она, ни секунды не сомневаясь, оперлась на него и перепрыгнула через невысокий старый штакетник.