«Зритель трудный сегодня был», — вспомнил он обычную актерскую фразу. Она дерзко глянула на него и спросила:
— У вас, кстати… Нет десятки с собой? Не хочется тащиться… на электричке!
Лина спросила о деньгах с той наплевательски-робкой миной, которая, как отметил Кирилл, очень молодила ее. Он невольно рассмеялся.
— Ну, где вы тут найдете такси?
— Если нет? Конечно, тогда… — она залилась краской, и Кирилл поспешил достать бумажник.
— Ради бога, извините… Что я не могу проводить вас! — как можно мягче сказал он, протягивая ей деньги.
— О чем говорить! — она пожала плечами, пряча деньги. — Мы же с вами — друзья?
Она посмотрела на него, чуть прикрыв веки. В этом было что-то очень жалко-независимое, но и неискреннее.
— Или… Как вы считаете?
Она настаивала, и Корсаков понял, что ему нужно сделать нечто рыцарское, чтобы освободить ее от всего сегодняшнего унижения.
— Вы — были прекрасны! — он развел руками. — Я завидую вашему мужу. Кланяйтесь ему!
Невольно глядя ей вслед, он не мог не отметить, что вид у нее был весьма растерзанный. Волосы от неожиданного и острого ветра снова разметались. К тому же она чуть прихрамывала на левую ногу.
Она уходила с поля битвы, как гордая, но не сдавшаяся, хотя и сильно потрепанная гвардия, которая может убеждать себя, что результатом битвы была ничья. «Поле битвы — не досталось никому»!
Кирилл вспомнил сейчас пыльную, жалкую, с продавленными диванами квартиру, повисшие обои, давно не ремонтированную мебель, полупьяного, красноглазого Севочку… Какой-то параличный, старческий голос, донесшийся вчера из недр квартиры.
Он не жалел Лину. Кирилл понимал ее, потому что ставил себя на ее место. Странное чувство нежной жалости возникло в его, уставшей за день, душе. Корсаков заставил себя больше не думать о ней и медленно побрел к отцовскому дому. Он знал, что сейчас там никто не удивится его приходу. Обычное, ставшее постоянным за последний десяток лет, беспокойство за отца отодвигало сейчас все остальное.
Кирилл отворил калитку, задержался на мгновение, словно решаясь на что-то. Почему она вспомнила Тимошина? И его начальника — Нахабина? Какое они сегодня имеют отношение к нему? К его сегодняшним делам?
Но сейчас воспоминание о жалко-независимой, растрепанной фигуре Лины на пыльном шоссе сделало ее слова серьезными, имеющими смысл.
Он тихо прошел по посыпанной песком дорожке, отворил дверь и через тишину и темноту прихожей, коленчатых коридоров услышал клокочущий, больной голос отца.
— Ребенка не покормили! Моего сына выгнали из дома голодным! Как вам не стыдно, Февронья Савватеевна! Кому вы все это готовите? Они есть не будут вашу деревенскую стряпню. У них своя кухня! Им, как Хлестакову, суп из Парижа… Выгнать родного сына из дома! Голодным… Единственного ребенка.
Несмотря на то, что Кирилл понимал, что отец порет чушь и сам знает об этом… Какая-то глубинная, злая обида чувствовалась в его надтреснутом, жалком голосе.
«Волнуется» — понял Кирилл. Он, как и отец, понимал, что если сегодня днем здесь, на даче, уже побывала логиновская охрана, то к вечеру, хоть к позднему, наверняка приедет и сам «Хозяин».
— Мой сын им, оказывается, не нужен! Они выгнали его… А кто им нужен? Лизоблюды! Типа этого… У которого вместо лица задница! Вы видели его, Февронья Савватеевна? Нет, скажите! Вы его видели?!
— Ну, что вы! Санюра… — услышал Кирилл колыхающийся, как тяжелая волна, учительский голос Февронии. — Лицо — как лицо…
— Да! Для вас — это лицо. Это Боттичелли! Вы забыли уже, какие бывают на свете лица. Вы даже не видите, как красив Кирилл! Вы не помните даже, какие у него глаза!
— Помню…
— Ну! Ну, какие?
— Светло-серые. Почти белые. С голубизной…
— Правильно!
Кирилл услышал, как что-то упало, поваленное большой, неуправляемой жестикуляцией отца.
— Как у волка. Как у Льва Толстого!
— Как у Галечки, — тихо, вроде бы соглашаясь, сказала Февронья.
«Откуда она успела заметить дочерние глаза?» — искренне удивился Кирилл.
— Дайте мне телефон, — уже тихо, сломленно попросил Александр Кириллович. — Наберите номер Логинова! Я опять забыл очки где-то…
— Я наберу, наберу! — поспешила Февронья.
— Там дверь, наверно, открылась? — услышал Кирилл насторожившийся голос отца. — Что-то дует из прихожей?
Корсаков понял, что ему надо быстро ретироваться, пока Февронья не обнаружила его.
— Фенечка! Подождите, — снова он услышал слабый, неожиданно-теплый голос старика. — Не уходите… Я боюсь, без вас!
Кирилл невольно отступил в сторону. Через мгновение он уже бежал в быстро наступающей темноте через кусты, мимо заросшего прудика, в самый дальний угол участка, откуда можно было кратчайшим путем добраться до станции.
7
Он не заметил, как задремал в электричке. Окна были открыты, и от свежести вечернего, рвущегося воздуха возникло чувство физического простора и легкости. Когда он открыл глаза, в вагоне уже включили свет и народа заметно прибавилось. Ехали дачного вида пожилые женщины с щедрыми полевыми букетами, от которых пахло горько и сильно…
По проходу прошло несколько групп молодых ребят в неумело сшитых джинсах-«самостроках», как сказал бы Генка.
Напротив Кирилла сидел аккуратно, по-детдомовски подобранный парнишка с учебником, тщательно обернутым в глянцевитую красную бумагу… Сосед изучал его.
Кирилл Александрович чувствовал на себе этот недобрый, завистливый взгляд. «Наверно, он кажется этому пареньку этаким преуспевающим «хмырем», у которого нет его, мальчишеских, проблем — как дожить до стипендии, где найти неплохую, но перспективную работенку… Нет проблем ни с «бабками» (опять Генкино выражение), ни с бабами, ни с начальством… И что ему, Кириллу, наверняка все ясно, просто, удобно и открыто в этой жизни, которая еще опасна и пугает этого белобрысого, подобранного, как гончая, наверно, усердного и честолюбивого паренька.
Да, все так… И все не так!
Он подумал, что его сосед напоминает его самого, в юности. Но что-то мешало ему отождествить себя с этим парнишкой. Конечно, Кирилл не был похож и на длинноволосых, щенячье-юных парней, которые ехали в город, туда, «где чисто и светло», где музыка и копеечные развлечения… Он невольно стал искать разницу, отличие себя, давешнего, от тех и других и подумал, что в невеселой его юности было что-то очень важное… Не осознанное им до конца даже сейчас, через двадцать с лишним лет… Что стояло особняком, в отдалении, но было самым ценным, началом отрочества, первым осознанным толчком сердца.
Наверно, то было первое осознание себя, как источника любви. Он понимал даже тогдашние свои мысли наедине. «Все более или менее крупные мыслители пытались вернуть взрослому — мягкость, слезы и радость детства. И дело здесь не в противоречии, но в том, что любую идею делает сомнительной, пустой и опасной та «малость», когда она — идея, дело — не замешаны на понимании, что общество и семья противоположны, противостоящи. Хотя бы по такой вроде бы нелепице — больной и слабый для семьи — самый любимый и дорогой. А для общества ненужный и бессильный…» Помнил он и свою убежденность, что им, его поколению, конца пятидесятых — начала шестидесятых, предназначено и поручено кем-то из глубины истории снова очистить общество… Вернуть ему и любовь, и достоинство, и простое участие. Даже нежность к каждому… К любому… К всякому живому на земле…
Было ли это действительно в нем? Есть ли в этих ребятах, которые уже старше его детей? Есть ли что-то подобное в Генке? О Гале он почему-то даже не подумал…
«Да, все это так… Но гораздо сложнее! И люди разные! И жизнь — она…» — снова, уже сейчас, в поезде, уверял он себя и даже посмеивался молча…
Завистливо-удивленный, острый, как бритва, взгляд соседа почти напугал его. «Что?.. Что такое»? — даже вздрогнул Кирилл.
В это время электричку резко мотануло, — где-то впереди, очевидно, сорвали стоп-кран, и парень с книжкой чуть не повалился ему на колени.
Быстро пробежал по проходу молоденький милиционер с вологодским румянцем во всю щеку. Все головы повернулись ему вслед. Где-то вдалеке раздалась ругань, матерная, мужская. Послышалась глухая борьба, железное хлопанье дверьми. Кто-то вскрикнул. Кирилл не успел встать (то ли узнать, то ли на помощь кому-то), как из тамбура на ремонтируемую из бетонных незаасфальтированных глыб платформу милиционер и какой-то большой и что-то кричащий мужчина вытолкали мальчишку в порванной рубахе, извивающегося в их руках.
— Порезали! Они его… — оттолкнув раздвижную дверь, сообщила баба в кроваво-розовой кофте.
— Кто порезал?
— Да ребята!
— А они где?
— В лес побёгли! — баба махнула рукой, и несколько человек подошли к тамбуру, стараясь рассмотреть через головы толпившихся, что творилось на платформе.
Кирилл обернулся и невольно посмотрел на остановившиеся, возбужденные глаза соседа.
— Я ничего не понял? — обратился к нему Кирилл.
— Чего тут… Понимать! Ну, поспорили ребята! Ну, порезали! Сами и разберутся… А «менты»! Туда же…
Он снова уткнулся в учебник… И, все-таки не сдержавшись, сказал тихо, сквозь зубы:
— Давить… Таких надо!
Корсаков понял… Затаившееся, нарастающее, ищущее выход ожесточение ударило где-то рядом с ним. Как электрический разряд разрывает изоляцию не в том месте, где его ждали. Он невольно съежился, как от внезапного порыва холода.
«Кому предназначалась эта бритва?» Пока она полоснула еще ни в чем не виновного, шебутного… зеленого человечка.
На ближайшей станции вошли свежие, ничем не омраченные, две дамы. Они были заняты каким-то Сергеем Сергеевичем, пройдет ли или не пройдет он в академию… Они обсуждали это горячо и громко — на полвагона. Кирилл Александрович почувствовал, что паренек напротив совсем замкнулся. Его отчуждение уже теперь было направлено не против него одного, а раздвоилось, растроилось… И как всякое, не сконцентрированное чувство молодого человека смешалось, потеряло остроту.