— Да что ты с ней цацкаешься! — не вытерпел Кирилл Александрович. — Нет — так нет!
Жена скосила на него невидящие глаза и продолжала на той же ровной, родственно-сладостной ноте.
— Да! Кирилл обязательно к вам заедет…
Марина глазами задала вопрос — «когда»?
— «Ужо». Днями! — отмахнулся он.
— Да, да. Один остается… Ну, вы же знаете мужчин?!
«Тоже… Нашла Манон Леско из Бодайбо!»
— Ох, если бы я все вам могла рассказать? — вздохнула светская Марина. И тут же сделала «страшные глаза» — Кирилл рванулся, чтобы выдернуть шнур.
Искренне испугавшись, она быстро закончила разговор и теперь сидела в глубокой задумчивости.
— Что ты имеешь против нее? Она спасла нас. В конце концов, спасла твоего отца. Кому нужен старик после второго инфаркта. Она бросила все — дом, работу, друзей. Примчалась по первой же нашей телеграмме. Это же подвиг… Подвиг простой русской женщины…
— Поехали! Поехали… — Генка распахнул входную дверь и стоял на пороге с выпученными глазами, с открытым от бега ртом.
— Ну, что ты орешь?! Почему ты всегда орешь? Что случилось? Такси пришло? Подождет!
Марина срывала зло на сыне.
— Ну, там же деньги набегают! На счетчике, — оправдывался Генка.
— С каких это пор ты стал заботиться о наших деньгах? — Марина все-таки встала и пошла собираться.
— А чего ты на меня орешь? — перешел в наступление сын.
— Ну, ладно! Ладно… — повысил голос Кирилл Александрович и вышел в коридор. Обнял сына за плечи и дружески встряхнул, мол, хватит.
— Она всегда так! Первая… — Генка отвел глаза и суетливо стал подтаскивать к двери чемоданы, сумки.
На замшевом пиджаке сзади, ближе к плечу, тянулась белая меловая полоса, словно он крался вдоль побеленного забора.
— Вот, и давай тебе свои вещи… Уже вымазал! — Кирилл Александрович хотел быстро, незаметно для матери, отряхнуть пиджак, но Генка вздрогнул от его прикосновения.
— Что с тобой? — тихо спросил отец.
— А чего… — сын отвел глаза. — Ма! Ну, едем, что ли?
Кирилл Александрович сдержал себя, опустил веки. Тело его, от макушки до пят, от тренированного усилия налилось спокойствием теплоты и словно замкнулось в себе. Он стоял около высокого, бабушкиного зеркала с чуть заметными помутнениями в углах: очертание его фигуры, его плоти, на короткое, легкое мгновение освобождения сознания показалось ему независимым от него самого. Просто длинный, замерший силуэт…
…Усадив своих в такси, он удивился, когда Марина задержала его голову и еще раз поцеловала в лоб. Так целовала раньше, давно, мать на прощание.
— А если захочешь, махни на все рукой и прикатывай к нам. Дети будут рады…
«Они уже давно не дети!» Он только кивнул и улыбнулся жене нетерпеливой, извиняющейся улыбкой.
Когда машина сворачивала за поворот, Кирилл увидел, как Марина повернулась на заднем сидении и смотрела на мужа.
«Не на ту лошадь поставила», — вспомнились ему, переданные услужливым товарищем, слова, сказанные ею на курорте в откровенной, пьяноватой беседе. Десять лет назад, — значит, в семьдесят втором году.
Он помнил, что ему надо звонить в назначенное время. К «очень важному государственному лицу»! Он не видел его лет восемь… Надеяться на легкую беседу было глупо! Тем более от него самого уже, наверно, пахло просительством. Но все же Кирилл не двигался с места. Был первый после весенних шатаний действительно теплый, уже влажно-душный день; солнце светило, как сквозь марево, и пыльный, в выбоинах, асфальт, казалось, прогибался под каблуками. От этой всеобщей уличной разморенности пахло чем-то издавна знакомым. За почти четыре месяца, которые он был уже в Москве, первый раз не разумно, не внутренним приказом — «смотри, ты снова, через семь лет, дома», — не удивлением от сменившегося московского пейзажа или часто нелепых, сверхсовременных, — пуще европейских модерновых зданий, — а покоем обыденности, растворенности в новой старой жизни он признал свое возвращение.
Он медленно повернулся и посмотрел на свой двадцатидвухэтажный, со сверкающими панелями, франтоватый дом. Он рассчитан, максимум, на пятьдесят лет. Какая-то тщеславная и наплевательская на человеческую жизнь, на сам род человеческий, на вечность суетность была в этом доме. Даже мемориальную доску глупо прибивать здесь. Что там аристократы средневековья, простые крестьяне и те строили дома на века. Следующие поколения перестраивали, улучшали, приближали к новой жизни. Дом — это целая история рода, цепочки людей, из вчера в завтра.
Кирилл Александрович очень ясно представил себе этот бесконечный поток людей, как походные колонны в меркнувшем свете военной кинохроники. Как и там, эти колонны никогда не отступали, не шли назад, а уходили туда, за горизонт. В сегодня и дальше. Дальше… через его жизнь, через этот оцепеневший сумрак, через границы города, рода, через беззащитность и сохранительный инстинкт одной, даже его собственной жизни. Может быть, только в этом и было его собственное бессмертие, его, К. А. Корсакова. Нет, не «твари дрожащей», каким боялась воспитать его мать за долгие тринадцать лет отсутствия отца, в самые главные годы жесткого мальчишества.
«Стоп!» — приказал он сам себе.
Двенадцать с половиной лет прошло со смерти матери, и он научился не думать о ней. Кирилл Александрович знал, что позволь он себе эту слабость, и воспоминания затопят его, сомнут. «Я!.. Я… Один я!». Нет, не только он виновен в ее смерти. Это было бы проще, облегчающе, адвокатски просто. Возьми весы, положи на одну чашу свою вину, на другую возраст, жизнь, эпоху. Атеросклероз… Последнюю судорогу не успевшего схватить кусок воздуха уже синеватого рта…
…Годы рождения и смерти на мраморной плите. Вечное, обыденное отделение живущего от умершего. За границу его жизни, за ритуал похорон, за слова соболезнования тогда ушла не ее — его жизнь.
Огромный — солнечный, нищий, детский кусок его жизни, словно отрубленный гигантским топором мясника… Со стуком, хрястом удара по колоде… Удара земли по крышке гроба.
Легкая пробежка ее пальцев — ото лба до макушки… Улыбка обоюдного счастья в тот самый далекий, уносящийся в сон, миг детства.
Последняя его защита на этой земле…
Кирилл Александрович брел к своему подъезду и не сразу понял, почему рядом сверкает вода. Льется с шлепающим, сухим стуком на замусоренную землю палисадника.
— Ведь пока не обольешь — не увидят? — кричал ему молодцеватый, в джинсах, демобилизованного вида, дворник.
— Это не твой парень… такой длинный? — спросил он Кирилла Александровича, закуривая из его пачки.
— А что? — насторожился Корсаков.
— Два каких-то хмыря его искали, — со значением сказал парень. — Вроде бы заметили его. А он через забор и во двор. Они за ним. Но у твоего же ноги длинные, как у кенгуру.
— А он, думаете, знал их? — не сразу, спокойно спросил Кирилл Александрович.
— За это — будь спок… — доверительно сообщил ему дворник. — Но вообще-то мы за своих всегда вступимся. Понимаем, что за народ в этом доме живет. Недаром меня… сюда взяли.
Попрощавшись, Корсаков вошел в подъезд. Когда он доставал почту из ящика, заметил, что у него дрожат пальцы. Первая, спасительная мысль, что Генка все-таки уехал, — он же сам это видел! — успокоила его.
В подъезд вошли два парня. Один, лет тридцати, в аэрофлотовской куртке, но в пляжной кепке с длинным козырьком на низком лбу… Другой, поменьше, помоложе, с ангельски-неприятным желтым лицом.
Кирилл понял, что это те… двое. Волнение, как боль, ушло куда-то вниз, в поясницу, горячим, ноющим жгутом перехватило основание позвоночника.
— Ну, курва… Малолеток! — словно вспарывая себя злобой, длинно выругался «Ангел».
Корсаков стоял, по-прежнему сжимая в руках скомканные конверты. Наверно, в его лице было что-то выдававшее его волнение, потому что «аэрофлотовец» неожиданно глянул ему прямо в зрачки.
— Вам кого, собственно, нужно? — тихо и спокойно прозвучал голос Кирилла Александровича. Он не спеша поднимался по ступенькам к лифту.
— Не тебя! — вернулся вспотевший, вытирающий лицо «Ангел». Оба невольно насторожились.
— Еще раз попадетесь на глаза… — неожиданно спокойно и тихо сказал Корсаков. — По стене… Разотру!
В подъезде было так тихо, что стало слышно, как от ветра чуть позванивает стекло в плохо пригнанной раме.
В их глазах Кирилл Александрович увидел, что они поняли, чей он отец.
Когда за ним закрылись двери и лифт двинулся вверх, Кирилл Александрович ощутил, что опасность снова рядом. В который раз в его жизни.
2
«Сколько можно трепаться по телефону!» — Кирилл Александрович, казалось, в сотый раз набирал номер.
Он не включал свет, хотя в квартире стало темнее от предгрозовых, старческого цвета, косматых туч. Где-то в центре громыхнул гром и канонадой ушел к окраине.
Стало еще душнее, хотя и полил теплый, несмелый крупно-капельный дождь.
«Не вечно же секретарша будет болтать по телефону. Но если она на месте, то, значит, и Тимошин не ушел?!»
Корсаков стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он уже привык за эти четыре месяца к скопищу домов за балконом. Может быть, с фасадной, парадной стороны в этих домах был смысл и красота, но из его окон они казались просто нагромождением каких-то гигантских камней. Зелени на случайно уцелевших деревьях и перерытых, разрубленных палисадниках еще не было, и поэтому общий тон казался пепельно-серым, неживым. Просто лунный пейзаж…
Обложным, почти уютным, ворчливым громом прошла гроза по горизонту, и Кириллу вдруг захотелось куда-нибудь в центр, на бульвары. Выскочить на мокрую, поблескивающую мостовую перед Домом журналистов, высаживать из машины молодых, красивых, бесшабашных женщин, рваться без пропуска через швейцара… Остро и молодо предвкушать жаркий, горячечный шум зала, где почти из-за каждого столика к тебе тянутся руки, предлагают место, окликают по имени, по фамилии, по прозвищу…