Он чокнулся с Корсаковым.
Этот полуреальный, скачущий, какой-то мертвенно-белый разговор может дать… Подарить ему несколько лет жизни… Простой, деятельной… Живой жизни!
— Я хочу… Работать! — неожиданно, тихо и искренне, сказал Корсаков.
— Поедешь за Урал.
Сталин назвал крупный сибирский край.
— Я тэбе… Верю!
Он залпом осушил высокий, простого стекла, бокал вина.
…Как безутешно, как горько плакала Маша, когда он вернулся, счастливый…
«Как же он не мог понять тогда, почему она плачет?!»
Ведь его возродил к жизни Сам! Сам! Теперь ему, Корсакову, никто и ничто не страшен.
Но Маша от его захлебывающихся, нервно-счастливых слов только бросилась поперек широкой кровати, и, казалось, ничто на свете не могло остановить ее отчаянных, женских, прекрасных слез.
…Они уехали за Урал мужем и женой. Тогда признавался гражданский брак. Они обошлись без смущавшей обоих церемонии свадьбы.
Вечером, прощаясь с Подрезково, выпили шампанского. Больше всех, казалось, веселилась Женечка. Ей удалось устроиться сестрой-хозяйкой в санаторий научных работников. Ученые, старые и растерянные ученые, очень веселили Женечку. Она строила смешные планы — женит на себе восьмидесятилетнего академика и будет моложе его внуков…
Они пробыли в Сибири больше пяти лет. И все эти годы рядом с ними был веснушчатый, легкомысленный, напористый Ваня Логинов. Балагур, душа любой компании, преданный и почти влюбленный в свое начальство… Влюбленный в его жену, в их дом, в их книги, в манеру разговаривать… Влюбленный в ученые споры, для понимания которых у него иногда не хватало «грамотешки»… Верный адъютант, шофер, тактичный советник… Отчаянная голова!
Не сносить бы ему этой жестко-кудрявой, отчаянно-рыжей, толковой головы, если бы Корсаков вовремя не пресек всякие связи с ним, не отослал в дальний район… А на допросах через пять лет не отводил бы его фигуру в сторону, как случайную, незначительную… Почти смешную!
Может быть, благодаря этому и прошел Иван Дмитриевич те годы. Медленно, но верно поднимался, ступенька за ступенькой, в гору.
Когда Корсакова реабилитировали, он узнал от Маши, что через третьи руки, через троюродных сестер, через случайные оказии все годы его «небытия», время от времени, Иван досылал им деньги. И прекрасно знал, что, если бы обнаружилась его связь с семьей «врага народа», ему бы не сносить головы.
Ваня-Ванечка… Иван Дмитриевич! Сложная, памятливая, рисковая русская голова!
— Где же он?! Вроде бы машина приехала… — проговорил вслух Александр Кириллович. Он хотел было подняться, но какая-то старческая, естественная слабость снова парализовала его.
«В двух шагах от людей… а как будто за тысячу верст!»
За стеной… И стена-то эта не из камня, не из бревен. А в душе его — в немотной старости. В том, что они в жизни… А он уже, хоть и одной ногой, но вне ее.
Александр Кириллович понимал, что она… смерть ждет его уже очень скоро. Он думал об этом часто и по-разному… Но сейчас почему-то все представилось с особой ясностью. Представилась не процедура его похорон. Не черный квадратик в двух-трех газетах. Не поминки, слезы и венки!.. Не скорое и естественное забвение… А что-то другое!
Машенька перед смертью говорила: «А я представляю, как вы будете жить без меня. Как ни в чем не бывало. Так и должно быть!»
Сквозь слезы она все равно улыбалась. И жалела его.
«Его жалела — не себя!»
Он так не мог…
К себе у него тоже не было жалости. Было скорее недоумение… Невозможность охватить, понять ту последнюю, все заканчивающую и, может быть, все разрешающую секунду! Именно о ней он чаще всего думал… Он не верил ни во внезапно вспыхнувший свет… Ни в реальность другой жизни… Ни в райские кущи, ни в чистилище и ад…
Экзистенциалисты говорят, что в ту последнюю секунду открывается истина? Субстанция жизни?
Значит, он уже недалек от нее. Может, через год… А, может, через день? Или через четверть часа…
«Какой он, оказывается, счастливчик! Прошел всю эту бесконечную пустыню, переплыл сотни рек, покорил выси! И теперь на пороге…»
— Чего?! — ударил он кулаком по подлокотнику кресла. И уже тише спросил себя, спросил пытливее: — Чего-о??!
Как хорошо… Как по-детски радостно… Было бы действительно слиться с миром в какой-то новой истине. Со всем живущим и умершим! На это раньше в жизни не было ни сил, ни времени… А вот — действительно! — слиться всей душой! Всей плотью своей… И почувствовать, что ничего на свете нет более важного, чем эта нежность ко всему, что родило и забирает тебя к себе!
Как-то поздней ночью, когда не спалось, он включил транзистор. Долго слушал Баха. Мессу си минор… «Высокую Мессу». Уже начинало светать… Среди этих летящих голосов — женских, детских, мужественных, — в волнах этой вселенской печали, он вдруг почувствовал себя ребенком. На коленях у бога или у какого-то огромного усталого человека…
«Апостола Павла?»
Маленький, обнаженный, еще не стыдящийся своей наготы… Играет и гугукает… и хватается пухлыми еще своими ручонками за седую, теплую бороду…
…Светлый, немецкий, упругий голос — без страданий, будто в легком космическом холоде — вел свою партию все выше и выше. Александру Кирилловичу вдруг показалось… Что вот и оно! Вот! Он умирает… В великом покое!
Но тогда, вместо смерти, конца, он вдруг — неожиданно молодо — заснул… И уже в полусне подумал… Что мы, я, человек… это то же самое, что и квант… И волна и частица — одновременно! Как частица, мы распадаемся… А как волна — существуем вечно!
«Вечно!»
И сейчас воспоминание о той ночи помогло ему перевалить через тугой, глухой вал тоски. Снова стало ясно мыслям… Всегда верная ему воля освободилась от страха!
Только тело еще ныло… Каждый мускул… И было горько во рту… Словно какой-то остаточный, липкий яд… еще не ушел из тканей… Ему надо было на воздух! И быстрее… В беседку!
Там что-то ремонтировали? Может, нельзя?! — мелькнуло на периферии сознания… Но и это сейчас было неважно!
Корсаков еще раз вздохнул — для разбега. И двинулся к двери!
На кухне, за длинным полуосвещенным столом сидели и о чем-то вполголоса уютно разговаривали Феня и Иван Дмитриевич…
Логинов встал…
Александр Кириллович неверной походкой, не глядя на них, старался пересечь кухню. Его, как пьяного, шатало из стороны в сторону. Но лицо было замкнуто. Строго! Почти гневно…
Февронья Савватеевна успела накинуть ему на плечи плащ и слегка придерживала за плечи.
Корсаков хотел было отстраниться, но почувствовал, что его поддерживают уже мужские руки.
— Да, да! Ваня! Пойдем… Подышим воздухом… — с трудом выговорил он и, схватившись за притолоку двери, оглянулся. Рядом с его глазами было немолодое, прищуренное от близорукости, крупное лицо усталого седого человека.
— А где же твои… эти? — Александр Кириллович потянулся к его шевелюре.
— Что?
— Где же… твои кудри? А, Иван? — улыбнулся слабой улыбкой старик. — А? Рыжие-прерыжие?
Логинов только крепче сжал его плечи и осторожно повел к темнеющей в глубине сада беседке. Неестественно белыми казались в вечернем свете новые, замененные Василием и его деверем, свежие доски на полу и по бортам летнего корсаковского убежища.
— А ведь умеют… Умеют же эти пьяницы… работать! — переводя дыхание, сказал Александр Кириллович. — Если… прижмет!
— Это о них… Февронья Савватеевна говорила? — негромко спросил Логинов, садясь в угол беседки. — Какую-то палатку свернули?
Ивану Дмитриевичу было неудобно сидеть на узкой, влажной от вечерней росы скамейке. Темное пальто, наброшенное на плечи, все время сползало…
— Ну? Что ты там… вертишься? — недовольно спросил Александр Кириллович. — Скажи, чтобы тебе стул принесли!
Он кивнул в сторону казавшихся неподвижными кустов. Логинов кашлянул, потом встал… Сам пошел в дом и через минуту-другую принес крепкий, деревянный стул.
— Демократ! — тихо, про себя, сказал Корсаков.
— Твоя школа! — неожиданно твердо ответил Логинов.
— Ну?
В ответ было молчание.
— Ты что? Так тяжело дышишь? Простудился? — начал было Корсаков, но Логинов прервал его.
— Я к тебе… Александр Кириллович, — сказал и снова замолк Иван. Его темная, крупная фигура была неподвижна.
— Понятно, что ко мне… — не сразу, глухо ответил старик.
— Я бы и вчера… Да переговоры… Протокол! — снова, непривычно тихо, прозвучал голос Ивана.
— Со смыслом?.. Переговоры-то?! — по-прежнему настороженно, отчужденно поинтересовался Корсаков. — Протокол твой?
— М-да, — словно не слыша вопроса, проговорил Логинов и потянулся за сигаретами.
— Тебе ж нельзя! — с неожиданной заботой сказал Корсаков.
— Теперь… Все можно! — вырвалось у Логинова.
— Что значит? «Теперь»? — Он подался вперед. — Снимают, что ли?
— Меня… Уже не могут «снять»! Меня могут… только «освободить»… — усмехнулся Логинов. — Нет… Не в этом дело!
— Ну! А в чем? Что ты приехал? Загадками со мной разговаривать?
Корсаков уже откровенно сердился.
— Переговоры продлятся еще три дня… — не сразу, словно сам с собой, говорил Иван Дмитриевич. — Тебе, Александр Кириллович, объяснять нашу позицию по отношению… вообще Западной Европы… Не надо?!
— Ну? — как бы просил продолжать Корсаков.
— Своего не отдадим… Но и лезть в Европу… Со всякими авантюрами… Никогда не собирались! И не собираемся…
И снова, в ответ, было осторожное, внимательное корсаковское молчание.
— Хотя… Есть горячие головы! И у нас… И в компартиях западных…
— Есть! — согласился Корсаков. — И всегда! Были!
— Вот, вот… В прошлом году, как ты знаешь, был я в Европе. Результаты вроде были обнадеживающие. Так что… Сегодняшние переговоры подготовлены тогда!
Иван Дмитриевич снова замолчал. В вечерней тишине было слышно, как разговаривают в доме… Вроде бы негромкий, но распорядительный голос Февроньи.
— А сейчас… В общем-то осталось закрепить договоренности. Подписать официальное соглашение. Но…