Академик замялся, пожевал седой короткий ус. И снова улыбнулся.
— Вот и Иосиф Виссарионович! С ним тоже… А ведь очень неглупый, по-своему, человек. На меня он всегда производил приятное впечатление. Такой обходительный был… господин. Ну, да ладно! Вы теперь в Москве?.. Вот, вам и карты в руки!
Вернувшаяся и искренне обрадовавшаяся Логинову Евгения Корниловна не знала, куда усадить его, чем накормить. А напоследок, прощаясь, шепнула: «Не забудьте… Олежку! Это не только я вас прошу… Я и от Машеньки — прошу!»
Словно знала, чем можно пронять его тогда уже немолодое, ожесточившееся мужское сердце.
Нет, не привечал он тогда Олега Павловича! Забыл о нем и считал это нормальным. «Жизнь сама просеет, разберется… Кто есть кто»!
Но когда, лет через пятнадцать, увидел его на собрании московского актива, все-таки осведомился, чем вчерашний «вундеркинд» занимается. Оказалось, он был одним из секретарей довольно важного райкома.
«Неплохо! — отметил про себя Иван Дмитриевич. — Достойно…»
И еще мелькнула злорадная мыслишка: «но для вундеркинда-то — не очень! Не густо…»
Какое-то двойственное чувство осталось после этой встречи.
Через неделю Нахабин неожиданно оказался у него на приеме. Ничем не намекнул, что они давно знакомы. Предложил довольно сложное, даже дерзкое дело… С Академией наук у его райкома были кое-какие трения. Не очень считался президиум Академии с местным райкомом… Нахабин предложил провести совместное заседание бюро райкома и президиума Академии. Те, похоже, готовы были посмеяться над ретивостью молодого секретаря, но, когда его поддержал Логинов, совместное заседание состоялось. Было бурным, со взаимными обидами, репликами в повышенном тоне. Но пользу принесло! Некоторая «вольница» старых научных светил была пообрезана…
Иван Дмитриевич улыбнулся, представляя себе, как этот мальчишка — Нахабин — жестким, срывающимся голосом призывал вспомнить какого-нибудь восьмидесятилетнего ученого, что помимо того, что он академик и член президиума, но еще и член партии.
«И это! может быть, важнее!»
На Нахабина посыпались «телеги» от недовольных ученых. Но президента Академии все-таки сменили — тот, действительно, был болен и не мог работать с полной отдачей в самой важной для страны сфере науки.
С переменой президента имя и акции Олега Павловича так выросли, что Логинову уже нетрудно было взять его в один из отделов, который он курировал. Как-то само собой получилось, что через пару лет он стал заместителем, а еще через пять заведующим одним из важнейших отделов Центрального Комитета.
Теперь это был уже опытный, можно сказать, кадровый партийный работник.
Однажды, лет семь-восемь назад, в доме у Нахабина Иван Дмитриевич встретил пожилую, располневшую, совершенно седую Евгению Корниловну. Был ласков с ней, но она уже не позволила себе напомнить о Машеньке. Наверно, слишком велика была теперь разница между ними. Она знала, что последние годы Логинов сначала изредка, а потом все чаще и чаще встречался с Александром Кирилловичем.
Это началось не тогда, когда Корсаков был реабилитирован и даже еще несколько месяцев работал… Просто как-то не сходились их пути! Да, и не искал Иван Дмитриевич встречи со своим бывшим учителем, шефом, другом.
Он позвонил Александру Кирилловичу через много лет, когда узнал, что Мария Алексеевна умерла. Хотел выразить соболезнование. Корсаков сказал: «Приезжай».
И он приехал…
Машеньку уже день, как похоронили. Сын с семьей летел в Европу, где Кир начинал работать в ооновской организации. Старику была нужна помощь… Его вечная гордость и одиночество сыграли с ним невеселую шутку. Обломилась, оторвалась с Машей, рухнула половина жизни!
Время словно раскололось… Даже сын был уже в новом времени. А в том, с которым ушла Мария Алексеевна, оставался он один. И может быть, еще Иван Дмитриевич.
Они просидели почти целый вечер. Александр Кириллович даже выпил немного коньяка из старинного, пузатого, наполеоновского бокала. Слушал разговорившегося, помолодевшего Логинова, изредка сам задавал вопросы. Оказалось, он был гораздо более в курсе дела, чем могло показаться. Не высказывал ни одобрения, ни порицания. Ничего не просил… Просто смотрел и смотрел на Логинова. Под этим взглядом Ивану было почему-то спокойно, надежно. Иван в первый раз чувствовал себя расплатившимся, вернувшим долг.
«Смешно! Но еще… И оправдавшим ожидания!»
Как он ни пытался перейти на более близкий, другой тон, Корсаков по-прежнему разговаривал с ним не как с Логиновым… Может быть, даже не как с Иваном Дмитриевичем. А просто — с Иваном! Конечно, не тем, давним, молодым, но все равно как со ставшим взрослым, самостоятельным, но учеником. Продолжателем… Реализатором… Толкователем, что ли, его… ЕГО ДЕЛА.
— Приезжай. Пока я жив! Другого такого дома… У тебя не будет, — сказал старый Корсаков на прощание. — Дай я обниму тебя! Ванюша…
Он обнял Логинова и, не оглядываясь, пошел в дом. Сопровождавшая Логинова до калитки седая, полная, серьезная женщина на прощание также спокойно повторила: «Приезжайте, Иван Дмитриевич. Вам надо иметь… Такой дом».
Логинов неожиданно поцеловал ее плотную, еще сильную руку.
— Ему нужны вы. Он же не старик! — Она задумалась и тихо добавила: — Он — хранитель.
И действительно, после того вечера Логинову как-то незаметно, но явственно — хотя бы для самого себя! — стало легче жить.
«Ни много ни мало — «Легче жить?!»
Корсаков только слушал его. Но по тому, как он слушал, Логинов мог догадаться — когда старый Корсаков не одобряет его действия, мысли, решения. А для Ивана это был уже сигнал! Если так, надо было снова и снова возвращаться к вопросу. Раза два Логинов решительно менял свое мнение по трезвому, — после беседы со стариком, — размышлению. Каждый раз это было хорошо, умно, дальновидно.
«Я не могу тебе навязывать своего мнения, — сказал однажды Александр Кириллович, выйдя на минуту из своей обычной внимательной отчужденности. — В течение двух десятков лет я мог… И реально решал, как двигаться нашему обществу… Не один, конечно! Но и мой голос был тогда… Не из последних».
Он отодвинулся от стола, усмехнулся, хлопнул красивой, мускулистой рукой по колену.
«Примерно столько же лет… Я расплачивался — за свои решения! Не всем выпала такая честь. Мне — да!» — Он засмеялся. Как всегда коротко и громко.
— Так что я нахожусь в сложном положении. С одной стороны — у меня есть опыт решения вопросов… С другой стороны — вот они шишки… Которыми со мной расплатились!
Он снова стал серьезным, даже мрачным.
— Не хотелось бы… Повторять? — осторожно, серьезно спросил Логинов.
— Хотелось… — неожиданно горячо ответил старик. — Поздно!
— А мне — не поздно?
Логинов спросил это, надеясь услышать веселые, шутливые слова. В ответ было только молчание. И внимательный долгий взгляд.
Потом пили чай…
Уезжая от старика в тот раз, Логинов понял, что их соревнование, оказывается, продолжалось. Но теперь — не из-за женщины.
Конечно, Иван Дмитриевич давно понял, что старик услал его тогда в Верхне-Куровский райком не только для того, чтобы Логинов начал самостоятельную жизнь. Знал он даже, что Машенька проплакала всю ночь, узнав от мужа, что Ваня покидает их… Уж она-то, и душой и немалым своим горьким опытом, знала, что их расставание — тоже навсегда.
Когда это стало возможным, она написала Ивану Дмитриевичу длинное, вроде бы спокойное письмо со словами благодарности за помощь в трудные годы. Писала о сыне, о Кире… «Что он, слава богу, заканчивает институт. Что она рада тому, каким он вырос». Ни о чем не просила Ивана Дмитриевича, даже наоборот. Но в самом письме была какая-то тень окончания их отношений, отдача долгов. Прощания…
В «постскриптуме» она написала несколько слов, которые заставили Логинова закрыть глаза и сидеть несколько минут в горьком оцепенении.
«Милый Иван Дмитриевич, — писала она. — Ванюша… Извините, что перо само так написало ваше имя. Мне уже немало лет, и скоро конец всему, что было радостью и печалями моей жизни. Конец самой моей жизни. Я думаю об этом без особого страха или горечи. Мне в жизни много раз везло. В самые отчаянные минуты всегда находились люди, которые протягивали мне руку помощи. Мне кажется, что они были слишком великодушны ко мне, и я за всю свою жизнь так и не смогла отплатить им за все добро, что они сделали для меня. Так уж, наверно, я никогда не смогу в полной мере отблагодарить Александра Кирилловича, который спас меня буквально от голодной смерти, болезни, заброшенности. Вряд ли я смогла дать своему сыну столько тепла, понимания и простой ласки, которые он получил бы от любой другой матери. Просто, наверно, меня так воспитали. Среди таких людей я выросла. Вы тоже заслужили гораздо больше и получили бы все, если бы на моем месте была бы другая женщина. А я не смогла. Так, может быть, — надеюсь, молю, плачу! — сама ваша жизнь, хорошая душа ваша сможет воздать вам все то, что было не в моих слабых, неуверенных силах. Простите и прощайте, ваша… и т. д.».
— Иван Дмитриевич! — голос шофера вывел Логинова из оцепенения.
— Что?
Молодой помощник открыл дверь машины.
— Там какая-то дамочка врезалась в ворота. Может, вы пройдете прямо в дом? Пока мы с ней разберемся?
Логинов оперся о протянутую руку помощника и вышел на воздух. Закружилась голова от ночной, пронзительной свежести.
«Да! Так бы и задохнуться — от ночного воздуха! Да! Только очень немолодой человек… Может так подумать?!»
Шагах в десяти от него стояла чем-то раздраженная, красивая женщина. Наверно, владелица «Жигулей», знакомая хозяев дачи, к которым она так поздно приехала.
Лицо женщины показалось ему знакомым, и он машинально кивнул. Она попыталась двинуться к нему, но ее тут же закрыли фигуры его охранников.
Около калитки, как обычно, стояла невозмутимая, приветливая Февронья Савватеевна. Он, неожиданно для себя, взял ее под руку, и они молча пошли в дом. Старая женщина еле заметным движением, а может быть очень тихим, нерасслышанным словом, поблагодарила его. Ивану Дмитриевичу стало спокойно, уютно, тихо. Значит, он прав, что вернулся! Не зря не отпускали его весь вечер мысли о прошлом!