То снова — вдруг! — неведомо-малое перемещение политических, финансовых, природных тяжестей… национальных движений… (пусть то будет вчерашний нефтяной бум и связанный с ним панисламизм, или теперь уже давнее убийство Кеннеди, чуть позже Уотергейт. Смерть Че Гевары, разгром антиколониального, национального движения в Южной и Центральной Америке, падение доллара… Тысяча, иногда, кажется, миллион микро- и макропричин).
…И снова с таким трудом добытое равновесие, стабильность. В конечном счете реальность прочного мира, все вдруг снова начинало опасно крениться, вздрагивать…
От основания до вершины!
И снова — в который раз надо было искать выход… Изыскивать средства, затягивать пояса, экономить каждую копейку.
Разворачивать контрдействия! Снова настаивать, перехватывать, «тянуть на себя инициативу»…
Перед обществом ставились новые задачи, проводились пленумы. Тысячи и тысячи людей, вся партия должны были мириться с тем, что наши люди живут хоть и лучше, чем вчера… Но все-таки — хуже! Хуже, хуже!!!
Хуже, чем могли бы жить! Вот — главное! Хуже — чем живет… средний человек на Западе!
От этих бесконечных колебаний, известных только ему и еще немногим в нашей стране, до каких-то периодов «мертвой зыби», обманчивого, серого покоя…
Именно в такие времена — люди особо уставали…
Вспоминали об их — и Логинова в том числе — вчерашних обещаниях, которые приходилось тихо снимать с повестки дня из-за невозможности их выполнить.
Неурожаи — по четыре на каждую пятилетку!
«Нужна была широкая и умная реформа всей системы!» — Разве он этого не понимал?
Но многие местные руководители — и не только местные! — боялись ее. В новых условиях надо было бы и работать по-другому?! А руководящий состав был уже немолод… Как немолод бы и «Сам»! Да и Логинову самому уже за семьдесят!
Постепенно, не то чтобы не ожидаемая… Но все-таки поразившая в самое сердце Ивана Дмитриевича… «Некоторая политическая апатия» все чаще, все явственнее начала проявляться и быть все заметнее в жизни всего общества.
Ивану Дмитриевичу Логинову — именно в эти годы! — стало особо лично обидно.
Если бы они — эти сотни тысяч… Пусть даже миллионы, воров, нечестных людей, недовольных, «диссидентов»… Просто всякой бестолочи!.. Знали, как рядом, совсем близко! Меньше минуты, шага, мгновения… Для них для всех — висит опасность самой смерти! Конкретного конца всего!
Сколько раз это… Буквально дышало всем им в лицо?!
И сколько раз он… И такие, как он, выводили их же, и мерзавцев тоже. Из-под страшного огня?! Гибели? Конца?!
Сколько стоило это сил?!
Сколько!!
Его личных, Ивана Дмитриевича Логинова, сил!
Седых волос!..
Сердечных приступов!..
Бессонных ночей… Двух инфарктов!
«Ради кого? Ради себя, что ли? Или он вынужден, приговорен жить так? Ради… Каких-то бездельников?
Рвачей? Воров?
Всякой мрази?
Хорошо!!! Чего? Чего они — хотят?
Все эти…
Какого-нибудь «ромали»? Из последних Романовых? В пыльном сюртуке… с облезлыми аксельбантами?
Или хотят стать… какой-нибудь Турцией? Чтобы поставлять Европе и Америке бесплатную рабочую силу? Наши мозги? Таланты? И за что? За право смотреть по вечерам по телевизору голых девок?
Так, какая же им… Свобода нужна? Какая?!
…Даже среди хорошо знакомых ему людей слышал он, когда кто-нибудь проштрафился: «Ну, что ж получается? Сначала разбаловали русских ребят? А теперь их же… В кутузку?»
Он не вмешивался в эти разговоры. Но все чаще узнавал, что «проштрафившиеся ребята» так или иначе — конечно, с выговором и понижением! — но оставались «на плаву».
— Рыба гниет с головы! — искоса посмотрев на него, сказала в одно из их чаепитий баба Шура.
— Ты о чем? Любка?! Что ли? Или жена? — искренне испугался Иван Дмитриевич.
— Куда уж им!.. Растяпам! Своего не осилят! Имя твое… — усмехнулась баба Шура. — Оно дороже всяких денег!
— Да нет? Кто именно?! Жена, что ли…
Баба Шура спокойно встала, понесла чашки в раковину. Иван Дмитриевич смотрел ей вслед.
— Доносчицей — век не была! Только если ты на таку… Гору забрался? Острее всякого орла видеть должон! И своими! Своими глазами! А не моими… «гляделками»!
Когда он уходил к себе в кабинет, растрепанный, недовольный, постаревший, она положила ему руку на плечо. Сказала тихо, когда он наклонился.
— Любви в тебе мало… Кулаками да пинками много в жизни добивался. Добился! Затоптать, да забыть, да по их головам пройтись — дело не новое!
— Темно… говоришь! — огрызнулся Логинов.
— Народ-то уж… не тот! И вы — не те! Вот и поделили они с вами общую жизнь. Вам — речи говорить, да указывать! А им, — как худым слугам, — обирать хозяина! Да еще насмехаться! Ему вслед!
«Как искренно страдала она за него! Как понимала, что не послушает он ее! Не дойдут до строгой логиновской души ее речи…»
Через день-другой он отдал распоряжение незаметно, но тщательно проверить доходы, положение, деятельность своих ближайших сотрудников.
Ответ был безоблачно-оптимистичный! «Чистое вранье!!!»
Иван Дмитриевич решил встретиться со старым… Другом-недругом! С Анатолием Петровичем Манаковым. Через его руки проходили многие неприятные дела.
А тот? Манаков? Он просто ушел от разговора!
Да, Логинов был выше по положению… Но Манаков — информированнее…
«Значит? Кто — сильнее?!»
Когда Иван Дмитриевич прижал его, Манаков покраснел и буркнул: «Пока — у меня нет доказательств! А напраслины ни на кого наводить не намерен. Обжегся! Было дело…»
Так ничего определенного и не ответил ему Манаков! А ведь он, Логинов, тянулся к нему. Не просил, но все же… Нет! «Филин» осторожен! Да не слишком ли?!! Но ведь тогда он, Манаков, ни в чем… И не оспорил его?! А?
Ивану Дмитриевичу показалось, что эти его самостоятельные расследования не прошли мимо внимания Нахабина, его людей, а это было плохо… Как-то потаенно — опасно!
Все это вызвало у Логинова чувство досадливой неуверенности. Иногда возникало желание решительно сменить основных работников его отделов. Но старик Корсаков был прав — это было уже непросто! Решал все-таки Сам, а отношения их с Самим так и не стали доверительными. Там «варила кашу» другая группа — «лично преданных». Или, вернее, «лично отобранных». В семью!
На крутые перемены нужно было время, силы, союзники. Ничего из этого на поверку не оказалось! Вон, даже Манаков вынужден был выжидать!
Поездка в Европу принесла ему реальные политические плоды, новый вес в Европе. Многое в личных контактах (конечно, хорошо подготовленных отделами, МИДом) решалось легче, проще.
Это утешало, радовало!
Скоро ему должно было исполниться семьдесят два.
«Мир, в конце концов, — это первое условие, начало начал, исходная точка самой жизни… — успокаивал он сам себя. — А со своими делами уж как-нибудь разберемся». Хотя он знал, что это далеко не так. Вот уж и Нахабин косит глазом, бьет копытом перед дверью Самого.
…Логинов сидел сейчас в небольшой комнатенке, на корсаковской даче, около огня. Маленький камин еле тлел в высокой длинной комнате.
Здесь он очень редко, но ночевал. Старый Корсаков так и назвал эту комнату «Ваниной».
За стеной были слышны приглушенные, но оживленные голоса. Александр Кириллович страдал бессонницей и раньше был всегда рад, когда Логинов приезжал к нему поздним часом.
Через другую стену были слышны женские голоса. Один молодой, нервный, порывистый… «Очевидно, та знакомая Корсаковых — неудачливая владелица «Жигулей»?»
За окнами слышались равномерные мужские шаги.
Иван Дмитриевич заметил, что он по-прежнему сидит в пальто. Сняв его, повесил на старинную вешалку…
Он старался не думать, как безжалостно его решение.
Да! Нахабин должен сам сегодня выложить старику все данные на Кирилла! А в зависимости от этого — будем решать дальше…
Тогда хотя бы не будет никаких недоговоренностей!..
Нет, он, Логинов, не даст погибнуть этому мальчишке. «Киру…»
Хотя…
«Если все так, как ему докладывали, то должен быть…»
Он побоялся произнести слово — «суд».
«Хорошо! Изгнание! А проще — конец его карьере! Делу…
Всей жизни Кира?!
И он вынужден будет это решить, сделать… Его заставят… Хотя бы тот же Генеральный…
А что тогда будет со стариком?
Логинов сам не заметил, что тихо застонал…
Разве Иван Дмитриевич не понимал, что бурная его карьера… Чудом переменившая жизнь… Тогда, до войны, — при всем остальном! — была определена двумя случайностями?
Тем, что его, Ваньку Логинова, выбрал себе в помощники старик Корсаков… И главное — тем, что он же, Иван Дмитриевич Логинов (так много взявший — о, еще как много! — от поколения Корсаковых), смог почти по прямой взлететь вверх только потому, что Александр Кириллович и такие, как он, волей времени… Пусть волей «культа личности»! — а наверно, еще более глубоких процессов — были сметены сталинским временем с политической арены!
Пусть это была… Не очень безобидная… Не бескровная… Но смена поколений революционеров! Но все равно! Это была — смена поколений! Естественная! Объективная! Неумолимая!
Конечно, жаль старика… Жаль Корсакова! Пусть бы себе жил и жил! Всем на радость… Обломок! Свидетель великого прошлого…
Как сказала его Февронья Савватеевна? «Хранитель»?
Ну, нет! С этим он не хотел согласиться! Не мог!
Что же тогда получается? У него? У этого древнего человека в руках — сама Истина? Высший смысл Революции? Всей нашей жизни? А что же тогда у нас? У него? У Логинова?
Только текучка? Канцелярщина? «Черный хлеб… партии?»
Нет, ни тогда, ни сейчас он даже тенью не помышлял о его смерти!
Но ведь все-таки получалось так, что он сегодня вернулся сюда?!
Развернул машину?! Вызвал Нахабина! Чтобы старик…
«А ведь он может… Умереть?! Очень просто! У меня — на руках?!» — с неожиданной ясностью и холодком в груди понял Логинов.
В следующее мгновение ему пришло на ум более страшное и, может быть, истинное: ведь он, Иван Дмитриевич Логинов, конечно, хотел, добивался… Заставлял уйти… Корсаковых.