Именно — Корсаковых.
Всех — Корсаковых!
Он закрыл лицо руками и неожиданно ясно, легко и близко увидел тот майский, ветреный день. И себя самого, молодого… Чему-то улыбающегося… На берегу широкой Камы.
Вода была еще зверски холодная, но он, для того чтобы покрасоваться перед Машенькой, бросился в реку. Быстро, отчаянно хохоча, поплыл от берега, оглядываясь и махая ей рукой.
Она стояла на низком, свежезеленом берегу в одном купальнике и испуганно-растроганно смотрела на него.
— Ой! Тону! — взвизгнул Иван. «От шутовства, от гаерства, от молодой радости!» И скрылся под водой.
Когда он вынырнул, Машеньки на берегу не было. Через мгновение он с ужасом заметил, что она плывет к нему.
Увидев его шалую, веселящуюся, здоровую физиономию, она вдруг застыла в воде.
Когда он вытащил ее на прибрежную зелень, Машенька еле дышала.
Тогда он… (Была — не была!) Попытался обнять ее. Она еле смогла отодвинуться от него и сказала: «Только что… Мне было страшно за вас…»
— А теперь… А теперь?!
Она, чуть прищурившись, посмотрела на него и произнесла тихо:
— А теперь мне… Стыдно и страшно — с вами!
Подняв полотенце, она начала медленно подниматься по узкой, кривой тропинке к редкой, сквозной роще на косогоре.
А он еще чувствовал грудью, плечами, всем телом ее влажную, холодно-нежную кожу!
На коротком, камском ветру она была, как молодой светлый ожог…
На следующий день он был отправлен в Верхне-Куровск. «Снова! Вокруг его дома эта кутерьма, связанная с приездом Ивана…
С возвращением?!»
Александр Кириллович не ложился в ту ночь. Он сидел в глубоком кресле в теплой куртке. Смотрел в окно, за которым качались тени деревьев, где-то вдалеке вспыхивала зарница.
За лесом проходила железная дорога, и ее неясное, шумное движение периодически напоминало ему, что он еще способен слышать, ощущать, страдать.
Раза два заходила Февронья. Спрашивала, не будет ли он ложиться. Он не отвечал.
Она уходила, продолжала возиться в кухне. Но тоже была неспокойна.
Чехов умер, отвернувшись к стене…
Толстой ушел из дома перед смертью…
Отворачивались! Отворачивались от жизни… — думал Александр Кириллович. — Деятельные! Удивительные! Богом отмеченные люди! А все восставали к концу жизни! Все! Буквально все!
В природе человеческой, что ли, это… «Восстать — перед концом»? Отбросить все, что добился такими трудами?! Истраченной молодостью? Богом данным талантом? Проницательностью?..
А что он мог… отринуть?
Пятнадцать-двадцать лет полузабытого всеми существования?
Почему не написал за это время ни строчки? Что? Нечего было вспомнить? Ни к чему разумному не пришел к последним своим годам?
Александр Кириллович закрыл глаза. Сильно, лихорадочно билось сердце.
А против кого восставать?.. Против Февроньи?
Восставать, когда даже до беседки он не может дойти без чьей-либо помощи?..
Что же такое тогда его обида? Гнев его…
Побоялись хотя бы!.. Возводить напраслину на сына? На его сына?!
…А Логинов все-таки вернулся. Не ночевать же? Что ему в Москве постели не нашлось?
Александр Кириллович попытался вглядеться в то, что было за окном.
«Ну и что. Что значит эта темнота? Ночь? Просто — ночь?!
Какие глупости! Простое отсутствие дневного светила?
Периодическая жизнь в тени, которая покрывает нашу землю?
Только ли… Это?
Время, когда люди должны уходить в сон? В небытие? В свидание со своими сновидениями? С раскрепощенным мозгом…
Тогда почему… Его! Бежит сон?
Почему его старый, обызвестковавшийся мозг сейчас словно охвачен пламенем?
Почему старый, в рубцах, полупарализованный насос все гонит и гонит кровь к голове? К лицу?
Почему не может он — в этой летней ночи! — возвыситься над последними своими днями?
Ну скажи себе! Что ты уже бессилен! Стар! Пусть другие «ищут и обрящут»?
Почему нет смирения… В моей душе?
Ни перед кем… Ни перед кем!
Он достал трость, ткнул ею в форточку. Она открылась со стуком от неожиданно сильного толчка. Хлопнулась о стену и, проскрежетав, остановилась на полпути.
Корсаков прислушался. В доме что-то говорили, передвигали мебель. Очевидно, накрывали стол.
На дворе было оцепенело тихо. Его слух не уловил ничего нового, явственного.
Наконец, он услышал поскрипывание чьих-то новых ботинок. Медленно, но не крадучись, шел мужчина. Остановился, пошел в обратную сторону. К нему подошел другой. Они о чем-то тихо поговорили, так что нельзя было разобрать слов.
Корсаков напрягся и все-таки услышал разговор в неясной, ночной отчетливости.
— Может, смену вызвать? А, Андреич?
— Не ночевать же здесь будут!
— А то и ночевать?
— А тебе, что, работа надоела?
— Работа как работа.
— Нет! Не «как работа»! — строго сказал голос постарше. — У нас работа — особая.
Второй промолчал.
— Не куришь? — строго спросил старший.
— Так — приказали?
— Вот то-то же… Что приказали! А то еще с папироской — на работе. Тоже «фон-барон».
Шаги того, что постарше, стали удаляться. Снова наступила тишина. Второй по-молодому глубоко, почти счастливо вдохнул ночной воздух. Еще и еще раз.
Тихо засмеялся…
Корсакову захотелось позвать его. Чтобы тот подошел к окну, посмотрел на него!
«Когда это… В двадцать втором? Тоже была ночь… И он, оторвавшись от бумаг, выглянул из окна своего вагона. Вдалеке уже светало. И так же, около насыпи, ходил паренек-красноармеец. В шлеме с длинной, с примкнутым штыком, винтовкой.
Молодой-молодой… Бодрый, светлоглазый.
Улыбнулся комиссару! Корсаков — ему… Александр кивнул на встающий рассвет, и паренек подмигнул ему.
Тогда они оба, кажется, были счастливы!
А утром обходным маневром взяли Читу!
Его еще ранило в тот день! Легко. Пулей навылет…»
…И, словно напоминая о себе, чуть заныло плечо.
Все живое еще… Все! Даже рана! И та… жива!
Все живо!
Тогда почему же он, Александр Кириллович Корсаков, еще живой, еще страдающий, надеющийся, полный нежности, гнева, понимания, капризов, властности… Он — единственный центр всего известного ему мира!.. Да, центр его! Пусть только — его мира… Должен отворачиваться к стене? Куда-то бежать? Уходить от самого себя? Когда в нем так много! Всего… Да! И ярости, и гнева, и желания спасти сына!
Он потянулся за тростью. Тяжелый, красный, горячий шар подкатывал к позвоночнику, поднимался вверх к затылку.
Нет! Это не просто прилив крови! Это мои силы! Это мой приказ самому себе!
Опершись обеими руками, он встал из глубокого кресла, встал неожиданно легко, выпрямился…
Теперь он увидел, как снова электрическая зарница электропоезда красновато-желтой тенью пробежала по верхушкам самых высоких деревьев.
А уже потом раздался приглушенный шум. И задушенный расстоянием грохот.
Он без труда прошел к двери, взялся за ручку.
Снова услышал два женских голоса…
Один голос был Февроньи… Другого он не знал!
Корсаков осторожно глянул в щелку приоткрытой двери.
За длинным кухонным столом, уставленным едой, которую должны были вот-вот отнести в столовую, сидела чужая женщина.
Она что-то требовала от Февроньи. Лицо ее раскраснелось… Длинная, темная, переливчатая шаль струилась, играла в ее неспокойных руках.
Она была так хороша. Что не испуг, а почти зависть! Какая-то глубинная, мужская ревность! Почти обида! Неожиданно вспыхнула в Александре Кирилловиче.
Что он — не тот, прежний…
«Вот бы… Такую жену Кириллу!» — Он хотел было войти в комнату, но только тут начал понимать, что говорила эта красивая, смуглая женщина.
— Это же ваш внук!
— Это не мой внук, — глухо, но твердо ответила Февронья Савватеевна.
— Я привезла его к вам! Это единственное место, которое они не знают!
— Я и вас не знаю, — подняла на нее глаза Февронья.
— Я — дочь Евгении Корниловны! Подруги Марии Алексеевны! Меня прекрасно знает Кирилл Александрович. Я же стараюсь помочь вашей семье! — торопливо, задыхаясь, почти злясь на непонимание, тараторила женщина.
— Внук же… С матерью?.. На юге? — все никак не могла принять в голову Февронья Савватеевна.
— Отстал от поезда! Когда заметил, что его… Выслеживают!
— Он что, и деньги… Брал у них?! — что-то все-таки поняв, с неожиданно сухой, учительской строгостью спросила Февронья Савватеевна.
— Мелочь! — отмахнулась женщина. — Главное — он знает…
Александр Кириллович сделал шаг через порог, и обе женщины привстали от неожиданности.
— Что же он такое… Знает? — негромко спросил Корсаков. — И откуда… Вы привезли его ко мне?
Женщина поднялась во весь свой немалый рост.
— Лина Пираева, — торопливо представилась она.
— Толком! Толком объясните…
Февронья Савватеевна начала делово составлять на поднос тарелки с угощеньем. Она смотрела перед собой…
— Я объясняла Февронье Савватеевне! — отводя глаза, на что-то решаясь, начала Лина. — Ваш внук… Гена! Сын Кирилла Александровича… Он сейчас у меня в машине.
— Как — в машине? — воскликнула было Февронья. — Что ж ты мне прямо не сказала?
— Да! В машине! — подтвердила Лина. И несколько раз кивнула головой в подтверждение. — Он с трудом добирался до Москвы… Вынужден был бежать! От очень… опасных людей!
— Но вы-то… Вы? Откуда вы все это знаете.?
— Я?! Я просто… Подобрала его на дороге. Он шел к вам, — решилась, наконец, Лина.
Она подняла голову, в ее глазах был вызов.
— Как же?.. В машине? — засуетилась Февронья, то поднимая, то снова ставя На стол поднос. — Он болен?
— Выглядит он неважно… — Лина опустилась на лавку и закурила.
— Я его сейчас… — Февронья рванулась к дверям. — Машина не заперта?
Лина покачала головой.
Старуха рванула дверь на улицу и тут же скрылась.
— Спасибо, — не сразу сказал Корсаков.
Она посмотрела на него удивленно.
— Теряешь разум, когда дело касается их… Детей! — еще тише сказал Александр Кириллович.