— А! Порядок! — вдруг бросив руль, лихо всплеснула руками Лина. — Как это скучно! Когда — порядок! Везде — порядок! Во всем — порядок!
Она нажала на акселератор, и «Жигули», вылетев на осевую, начали считать одну за другой машины, оставшиеся позади…
— Ну! Вы даете… — почти кричал — от шума ветра — Генка.
Взгляд Генки упал на его одежду, и он снова помрачнел. А ведь… Дед может просто выгнать его! В таком виде?!
— Пустое! Сейчас заедем… В «Березку». Купим тебе кое-что… Для дачи. Переодеться?
Не успел Генка удивиться, как машина свернула на набережную к валютному магазину.
Через десять минут они уже выходили оттуда. Генка был одет во все новое, «штатское»… Вещи на нем еще не потеряли складок от только что снятых упаковок.
— Ну, и рост! На тебя… Только в Австралии покупать! — смеялась Лина.
— Вы — иностранка? — осторожно спросил Генка, помня, как она расплачивалась в «валютке», из толстого бумажника, не нашими купюрами.
— Ну, да! Иностранка! С Лялиного переулка!
Они мчались теперь по знакомому загородному шоссе. Начинало быстро темнеть.
Генка видел, что лицо Липы было одновременно — и усталым, и собранным.
— Тетя Лина…
— Зови меня просто Лина. Я не так стара! — резко сказала она.
— Лина! Скажите… Они говорили?
— Кто, они!
— Ну, те! Двое…
— Да?..
— Что-то они говорили… Про «товарную» станцию? Какие-то маршруты? Самарканд. Благовещенск. И смеялись так… Нехорошо?!
Лина помолчала.
— Не надо…
— А все-таки…
— Не надо!
Генка замолчал.
Ветер рвался в открытое окно.
Так хотелось жить! Просто жить! Не хотелось думать о том, что было только что… А ведь что-то было! Почти рядом! Как же он… Должен быть ей благодарен?!
Он невольно потянулся к ней и осторожно поцеловал, вытянув пунцовые губы. Ткнулся то ли в ухо, то ли в висок.
Лина только вздохнула и почему-то достала платок. Некоторое время она не могла им воспользоваться… Она упорно, даже с какой-то злостью, обгоняла идущий на большой скорости автобус. Наконец, вырвалась вперед…
Крикнула что-то усатому, моряцкого вида, шоферу. Мотнула головой, словно что-то смахивая с ресниц. Вытерла платком глаза.
— А все-таки? — еле слышно попросил Генка.
— Очень просто! — не сразу и тихо начала Лина. Она говорила без выражения, устало и делово. — Берется «провинившийся». Такой вот паренек… Вроде тебя! Пеленают его в рулончик. Неважно чего — газетной бумаги, кожи, главное, чтобы не развернулся, не мог кричать! Пусть даже дышит, только кляп в рот… Бросают в пустой товарный вагон. Ставят пломбу. Прицепляют его к какому-нибудь поезду дальнего следования. Самарканд? Или Благовещенск? И катит этот товарняк… С мальчишкой — по всей стране. Мимо Волги и Урала, мимо рек и озер… Перекантовывают его по разным путям — на каждой сортировочной станции. Катит он через всю Россию… Катит и катит…
— И никто… Не знает?
— А откуда же? Пломбы все на месте… Вагонов-то — миллионы миллионов! Приходит, наконец, вагончик на станцию следования… «С подарочком». Глядишь, месяц еще там простоит! Вскроют, наконец! А там…
— А там?! — попытался выговорить Генка…
— А там… Мумия!
Лина еле успела свернуть к обочине, Генка вылетел из машины. Его начало бешено рвать.
Его шатало… Рвало и снова рвало… Снова и снова! Выворачивало и выворачивало… Как будто он был бездонный…
Лина подошла сзади. Обняла его, поддержала его обмякшее тело. Вытерла чистым, надушенным платком. Лицо, губы, лоб…
— Поедем?! — не сразу попросила она.
— Поедем… — тоже не сразу согласился мальчик.
Она сняла с себя кофту и накинула ему на плечи. Его перестало колотить…
Она повела его к машине, усадила в кресло, обошла машину и медленно, осторожно двинулась с места…
Когда она, наконец, набралась смелости и повернулась к Генке, он спал. Белый как мел… Лицо его было детским, спокойным… Только тень на ресницах, на висках, да резко обозначившиеся углы губ чуть-чуть напоминали ей не живое лицо подростка, а посмертную маску…
Она остановила машину, выключила фары.
Положила голову на руль и долго, безутешно и беззвучно плакала. «Билет до Рима, виза, все документы — в сумке. Завтра, в 9.45, Шереметьево!»
Ребенок не проснулся.
Неужели завтра? Днем? Она будет свободна?! А Севка? Севка… Севка! Ведь только он может доставить оставшееся! Самое ценное!
Мимо затихших, без огней, «Жигулей» промчался — с короткой сиреной — кортеж длинных, тяжелых машин на огромной скорости.
19
Воспитывал Логинова старший брат — Александр Дмитриевич. Был он в начале тридцатых главным бухгалтером «Лензолота».
Хромой, с палкой, с золотыми зубами, наголо бритый… Баб у него было раз в десять больше, чем у красавца Ваньки.
Ходил Александр Дмитриевич, сколько брат помнил, в «сталинке», в галифе.
Курил как паровоз, говорил сиплым басом и отплевывался сочной желто-черной гадостью. Периодически находили у него туберкулез, и ездил он лечиться на Дарасун.
Пьянствовал там месяц-другой. Заводил новую жену. А когда… и будущего ребенка. Обратно возвращался в Бодайбо, командовать многомиллионными делами и целой армией артелей из опасных, крепких, «характерных» старателей, которые почитали его за бога.
Пьяниц, «бичей», опустившихся попрошаек терпеть не мог и бил их сам своей тяжелой палкой. Отвечать ему в драке никто не смел.
По ночам Александр Дмитриевич храпел, стонал.
Часто вставал пить.
Сидел в кальсонах и матерился замысловато и тяжко.
Смотрел на спящего Ивана с недневной нежностью.
Думая, что брат спит, он обращался к нему с длинными, ворчливыми, горькими речами.
Поносил золото, людей. Великое «братство людское». Русское, бескрайнее…
Не верил ни в Бога, ни в Черта.
Ни в Советскую власть.
Верил… В какую-то особую Мужицкую Совесть!
Только «мужиков» среди пестрого, хваткого, лебезящего перед ним народа признавал мало.
А если и говорил про кого: «Это настоящий, паря… Это мужик!» — То, как правило, разуверялся быстро, злобно. Казалось, даже с удовлетворением.
Ивана старший брат учил жестоко, не брезгуя палкой.
Провел через рабфак, через Томский университет. Подсказал кому надо, что парень с такой головой должен быть при настоящем деле.
Взяли Логинова инструктором в молодежный отдел.
Когда появился Корсаков, то месяца через два нагрянула на хозяйство Александра Дмитриевича невиданная ревизия. С московскими старыми финансистами, с железными следователями, с латышами-чекистами. Сам Александр Кириллович вызывал старшего Логинова к себе раза два.
Открылось крупное — даже по сибирским масштабам! — хищение. Даже для бывалых «золотишников» дело было невиданное.
Брату грозил расстрел.
Разве что партизанство в гражданскую войну? Да орден Красного Знамени, который он надевал по праздникам, могли отвести смертный приговор?
Брат решительно отмел все подозрения от младшего! От Ивана!
«Брат ничего не знал! Ничего от его денег не имел… А кто имели, сам напишу. Поименно».
Список был длинный.
Народ сочувствовал братьям. Александра Дмитриевича все равно любили за широту, своеволие, за хриплый его бас.
А то, что баб своих одаривал — это дело мужское, кавалерское! «Ну, а сам в одной «сталинке» проходил десяток лет» — все видели.
А Иван-то, младший, беднее самого бедного студента жил.
Это тоже было известно всем.
Старшего Логинова не брали под арест — таков был приказ Корсакова. Две ночи и еще полдня сидели они вдвоем с Корсаковым. Над последними, полными показаниями «великого бухгалтера».
Когда Александр Дмитриевич вернулся в их, с братом, не слишком чистую комнату, не стал отвечать ни на какие вопросы.
Часа два сидел с поникшей головой…
— Мужик! — неожиданно тихо, даже печально — словно подведя черту своей жизни, — сказал он. — Иди к нему. Возьмет.
— Как это?! После всего?
— Слово дал.
Иван понял, что всю жизнь старший брат считал себя — единственной совестью… Единственным мерилом рода человеческого.
Правил краем, как хотел! Кого жалел — из переселенных, высланных, раскулаченных, — того поднимал! От кого толк видел, — то и «звезда во лбу»!
Кого презирал, но терпел. Отговорка — «всем есть надо»!
Но до сегодняшнего дня не знал Александр Дмитриевич Логинов человека, которого мог бы поставить над самим собой. Во всей житейской ладности.
— И откуда он эту… Нашу тонкость? Бухгалтерскую? Может знать?! — пожал плечами старший Логинов. — Ученый прямо! Все московские знаменитости — тьфу перед ним! А он как будто у самого Второва служил?! Кожей… Кожей надо влезть! Во все наши поры! Да в тайнички.
— А он… И служил! У Второва! — выпалил Иван.
— Как?! — громыхнул, не поверив своим ушам, Александр. — Да он же… Комиссар! Граф какой-то…
— У нас-то… Его анкету лучше знают! — простодушно улыбнулся Иван.
Александр вскочил… От ярости он готов был проломить башку своему дураку-брату.
— Да ты что же раньше… Не сказал? Что молчал?
И тут же сник, отбросил костыль. Ушел на свою несвежую кровать.
— Когда… Суд? — после паузы спросил Иван.
Брат не ответил.
— А что… Мне?
— Я же сказал! Возьмет он тебя к себе. Слово дал.
— Он же меня… Не знает!
— Узнает! Мы делами-то моими, поди, часа три занимались. А потом… Все… О России говорили. О людишках… О тебе — тоже!
— Ты ему сказал… Что на гражданской ногу потерял? И как атамана Семенова брал?
— Я ему говорил, — медленно, раздельно ответил старший Логинов. — Что есть… У меня брат… Что выросли мы, отца-матери не помня. Все, на что я в России надеюсь, это на таких, как ты… Уж если ты рядом со мной мизинца не запачкал! Рубля не попросил… А их через мои руки многие тыщи проходили… То, значит, есть… Еще! Есть Святая российская совесть… Чистота природная. Ангельская! «Вот возьми его! — говорю — и начни жизнь с такими! А я — не смог!»