.рат отвернулся к стене и лежал молча. Так тихо, что не было слышно даже его дыхания.
— Я же… Коммунист… — неуверенно ответил Иван. — Какая там «ангельская чистота»? Не те слова! Братуня! Мы… это… Должны… Искупить?!
— Бабы у меня… обстроены! — не поворачиваясь к нему, жестко, как бы подбивая итог жизни, продолжил Александр Дмитриевич. — Те, кого любил! А на других шалав… — Он выругался и плюнул через плечо.
Иван подошел к кровати. Хотел посмотреть брату в лицо, но тот был как каменный.
— К отцу-матери на могилу сходи. Передай — скоро буду, — еле слышно приказал старший. — Сюда не возвращайся. Переезжай в общежитие. Тебе там койка выделена. С завтрашнего дня.
— А что ты… Будешь делать?
— А я пить буду! Три дня!
Иван без сил, но зло ударил его по плечу, но тот словно и не заметил этого.
— Завтра к девяти выходи на службу. Прямо к Александру Кирилловичу. Он все знает.
— Да суд-то… Когда? — закричал Иван.
— Узнаешь! — запахнулся в шинель старший брат. — Иди! Я теперь спать буду. Мне три дня — не спать!
Это был уже приказ. Иван не мог ослушаться…
Он пошел было к двери.
— Вещи-то свои все… Собери? Ишь, разбросался. Книжки… Книжки особо! Перевяжи, чтоб не растерялись!
Он наверняка слышал, как Иван возился с немудреными своими вещами… Как складывал книжки в фанерный ящик, как перевязывал бечевкой.
Когда Иван подошел к двери, то задержался.
— Есть-то… Что будешь? Купить тебе чего…
— Подойди! Попрощаемся, — так же, не поворачивая головы, сказал старший брат.
Ванька упал на него, обнимал-литое, тяжелое, как будто каменное тело.
— Не реви! — тихо, сдержавшись, сказал Александр Дмитриевич. — Не баба! Не перед кем мне ответ держать! Нет над русским человеком Бога! Был! Да какой-то пряничный! Съедобный! Вот и съели его! А из нас самих… на сто человек — один порядочный и то с трудом найдется! А жить-то России надо! Выбираться надо! А как?
Он посмотрел на брата с печальной злобой и слегка провел тяжелой, заскорузлой ладонью по его еще юному лицу.
— Как?! Не молчи! Ответь!
И только оттолкнул брата. Снова отвернулся к стене.
— Саша… Саня! — снова попытался растормошить брата Иван. Но тот только молчал и не двигался.
— Умнее, может, и будешь, — услышал Иван задумчивый, словно отдаленный, голос брата. — Сильнее будешь! Ловчее будешь…
Глухо звучали его слова.
— Только все это… Тебя же от себя самого отгораживать будет. Душа-то не от умных слов или учености! И уж не от ловкости приходит! Нет! От другого! Она! Даже у меня! У старого каторжника! А осталось… На донышке. Ее-то и береги!.. Она нам с тобой, братуха, от матери осталась! От простой ее души. Помни это!
Он некоторое время лежал молча. Только еле вздрагивали его плечи.
— Уходи! А я?! Что… я?!
Он сделал резкий, почти гневный жест — вон.
«Отгуляла Фирсовна — относила кофточки!» — услышал Иван последние слова старшего брата.
Когда он медленно спускался с крыльца, держа в одной руке новый фибровый чемоданчик со своими вещами, а в другой фанерный ящик с книгами, ему послышалось, как в доме кто-то очень громко хлопнул дверью.
Взлетели ласточки, сорвавшись с гнезд из-под покатой крыши.
Когда он вбежал обратно в комнату, Александр, казалось, спал тем же тяжелым, каменным сном, привалившись к стене. И он рывком развернул его тело и увидел в одной руке тяжелый «смит-вессон»… И темное, медленно расползающееся на сукне гимнастерки пятно.
Слева! Где сердце…
Многое забылось в долгой жизни Ивана Дмитриевича. Но тот разговор, тот день… Вспоминались в старости все чаще!
Только одно осталось на всю жизнь. Как зарубка, как табу — до крайности всегда был щепетилен Логинов с деньгами. И еще с наградами, с подозрительными премиями и вознаграждениями.
«Честный мужик», — уважительно говорили про него.
И именно сегодня, сидя за молчаливым столом, он особо чувствовал смысл тех, братовых слов! Тень тех денег, о которых предупреждал брат.
«Один порядочный человек на сотню! — Да и то… Если не поманить всурьёз…»
Да какие у меня-то деньги? Они у жены! У домработницы… Сам-то их в руках забыл, когда держал…
Он еще более плотно укутался в пальто — «не жар ли подступает?»
Дочка с зятем? Так он им даже «Жигули» запретил покупать. Сами как-то заработали… А как? Кстати?
Вот, насторожился и от этих проклятых «Жигулей»… Но сам-то чувствовал, что не там… Не в той стороне — опасность!
Дача — государственная? Машина — ведомственная? Умру — так моих сразу с дачи попросят. Жене — пенсию, в рамках положенного… Особых бриллиантов я что-то на ней не видел… Разве что в Ленинграде как-то купили. И то вдвоем. Расщедрился, сам не зная отчего… Красивые такие камушки на старинной платине.
Он вздохнул, с просвистом, будто сильно перекурился. И этот сиплый просвист снова, отдаленно, напомнил брата.
Есть! Есть у него камни. Только другие — в почках! Дают о себе знать… Но пока терпимо! А потом… в медицинском заключении… Газеты известят! Каких «драгоценностей» он был обладатель?! Да! Недолог уж тот день…
— Вернулся? — повернул к нему голову Корсаков.
— Брата-то моего… Помнишь? — спросил Иван Дмитриевич.
— Ночевать будешь? — резко поднялся старик.
— Сядь!
— Что?
— Сядьте! — хоть и поправился, но по-прежнему недобро сказал Логинов.
Корсаков смерил его взглядом и почти спокойно, по складам, ответил:
— Пока здесь я… Хозяин дома!
Он как бы навис над гостем.
— А брата вашего… Я помню. Прекраснейшим образом! И вам до него… Милейший Иван Дмитриевич!.. Как мне — до Петра Первого!
— В каком же это… Смысле? — принял вызов Логинов. — Что он вор? И растратчик был? А я…
— Он был… Характер! А вы… Как — голыш! Знаете, что это такое? Камень, который вода да время превратили… Во что-то округлое, удобное и незаметное… О тебя — даже поцарапаться нельзя!
— Не будем… В таком тоне! — вдруг спокойно, что-то решив про себя, ответил Логинов.
— Не будем? — старик даже растерялся.
— Посидите с нами… Пожалуйста! Мы тут… ждем кое-кого…
Послышался шум подъехавшей машины. В сенях стукнули двери. Чей-то бодрый, мужской голос шутил. Счастливо смеялась молодая женщина…
Февронья Савватеевна, как всегда, была уже около двери, когда она распахнулась. В столовую влетела сияющая, декольтированная, в вечернем платье Галя.
— Ты откуда? Деточка? — несмело раскрыл дед ей руки для объятия.
— Из Большого! А потом там был маленький прием для иностранцев. А они такие смешные! Я им говорю, давайте по-вашему… Я же немножко училась? А они все по-русски… И так смешно! Так смешно…
— Многоуважаемый Александр Кириллович… — «с места в карьер» начал Нахабин.
— «Многоуважаемый шкаф»… — проворчал старик, усаживаемый Галей в кресло.
— Тогда дорогой Александр Кириллович! — Нахабин быстро наполнил бокал шампанского.
Февронья Савватеевна смотрела на него во все глаза, любуясь им и молодея, тоже молодея.
— Да! «Дорогой»! Цель нашего с Галей столь позднего приезда весьма простительна! Так же, как простительна сама молодость! Хотя бы… Ее? А?
— Это ты-то сама молодость? — ворчал старик, но у Гали было сейчас только одно желание — чего-то еще более праздничного, длящегося, бесконечного.
— Благословите нас! На колени! Галина! — вдруг крикнул Нахабин.
Он так артистично, так легко, по-молодому встал на колени перед Корсаковым, что Александр Кириллович только растерянно озирался вокруг. Рядом с ним, опустив голову, целовала, ласкала его руки внучка.
Корсаков увидел, что Февронья с совершенно серьезным лицом несет ему икону.
— Ты что? Ты что? С ума сошла! — старик чуть не рассмеялся.
— А что?! — хохотал Логинов, тоже чему-то неестественно радуясь. — Не историей же партии? Их благословлять?!
— Ты сам-то… Крещеный?! — приказывала Александру Кирилловичу Февронья. — Значит, имеешь право!
— Но почему именно я? У них отец есть, мать!
— Они согласны! — тянулся к нему раскрасневшийся и действительно помолодевший Нахабин. — Ведь правда, Галочка?
— Согласны! — кивала головой Галя, счастливая Галя.
— Благословлять? Вот так? В домашней куртке?
Февронья уже стягивала с него его теплый полухалат. Под ним на Александре Кирилловиче был старомодный, но прекрасного покроя черный костюм.
Они заставили его даже встать!
Лакированные (или казавшиеся такими) английские, узконосые туфли, свежее раскрасневшееся лицо — все украшало, молодило старика.
— Благослови! Дедушка! Но так… Чтобы было, как раньше! Чтобы хорошо. Красиво было! — просила Галя.
— Странно как-то все это… Скоропалительно! — продолжал улыбаться растерянный старик, подбирая в уме особые, праздничные слова.
Он неожиданно глубоко вздохнул, и лицо его просветлело.
— Будьте людьми! И тогда у вас…
Он хотел сказать еще что-то возвышенное, мудрое, но в это время в столовую с грохотом распахнулась дверь. И ворвался нечесаный, вымазавшийся в чердачной пыли Генка. Лицо его было красно. Руки дрожали…
— Дед! Ему? Гальку? Ни за что! Нет!
Лина и двое мужчин старались оттеснить его обратно в кухню, но он сопротивлялся им с неожиданной силой.
Нахабин, неожиданно увидев здесь Лину, переменился, подобрался. Глаза его стали цепкими и недобрыми.
— Дед! Ты кого? Благословляешь? — продолжал вопить все громче Генка. — Ты? Что-нибудь… Знаешь? Про него?!
Он со всей силой рванулся из державших его рук и бросился к Александру Кирилловичу.
— Я дома! Наконец! Что вы меня держите?! Это мой дед! А вы все? Кто?
Он схватил Гальку за волосы, стащил с нее какую-то шелковую шляпку.
Нахабин перехватил его руку, но Генка был не слабее его. Галькины волосы мотались от одного к другому. Она визжала от боли.
Старик, секунду назад еще ничего не понимавший, вдруг остановился живым, но тяжелым взглядом на лице Нахабина.
— Руки!!! Отпустите моего внука…