— Я могла бы пригласить вас? Вместе с вашим другом?.. — Она распахнула на него свои, уже кажущиеся только желтыми, глаза, и строгое лицо ее порозовело, прояснилось.
— Не понимаю? — смешался Кирилл Александрович.
— Очень просто. После ресторана заехать ко мне… к нам? «Добить вечер»? — она тихо засмеялась. — Мы же еще не старики?!
— Думаю… это невозможно.
Он взял себя в руки.
— Почему? — быстрее, чем нужно, спросила она.
— Надо знать Тимошина. — Чтобы смягчить отказ, он улыбнулся. — И его жену.
— Жаль… жа-а-аль… — протянула она и, как показалось Корсакову, тут же потеряла к нему всякий интерес. — Ну, извините, — поклонилась она и ушла, словно растворилась в полутьме, все осталось непонятным, даже тревожным.
Считать ли этот разговор знакомством? Почему она обращалась к нему, словно заранее зная, что не нарвется на грубость, отказ, дешевые заигрывания?
Кирилл снова повернулся к зеркалу и невольно провел пальцами по ощутимо-жесткой, к вечеру, щетине. Нет, никак нельзя было бы узнать в этом немолодом, замкнутом, неспокойном лице мальчишку-подростка в вечно драных штанах, в курточке, перешитой из отцовского кителя.
Он стоял вытянувшийся, одинокий, как оловянный солдатик. Компания очень пьяных и очень молодых парней шла прямо на него. Корсаков сделал шаг в сторону, но все равно один из них, рыженький, пухлый, как надувной шар, толстяк толкнул его в плечо.
— Ого… как каменный! — удивленно проговорил толстяк, и его насторожившиеся друзья поняли, что с этим грустным, подобранным мужиком лучше не связываться.
В узком коридоре, ведущем в ресторан, он неожиданно столкнулся лицом к лицу с Андрианом Кармановым. Тот стоял на дороге — крепкий, четырехугольный, с чуть брезгливым выражением узких губ, стриженой головой, которая, как и раньше, придавала ему сходство с заключенным.
— Здороваться надо, — кивнул ему на ходу Кирилл, но Карманов, по обычности, не обратил внимания. И по-прежнему довольно беззастенчиво рассматривал его.
— Ну? Чего уставился? — грубо спросил Кирилл Александрович. — Давно не видел?
— Давно, — усмехнувшись, согласился Андриан.
Они стояли в коридоре, присматриваясь друг к другу. Старые — не враги, не недоброжелатели. А что-то более сложное…
— Не успел приехать, а уже с сильными мира сего? И обязательно надо было привезти Тимошина сюда? Показать, что ты по-прежнему «рядом»? — продолжал ухмыляться Андриан.
— А ты все так же ревнив к моим успехам? — сорвался Кирилл.
— Каким успехам? Где они?
— Ну, а у тебя-то что? — уже не в шутку рассердился Корсаков.
— У меня все, как нужно. — Андриан отвел глаза, и лицо его снова приобрело то фальшиво-значительное выражение, которое так безотказно производило впечатление на людей. «Просто какой-то приблатненный Мефистофель», — с бессильной яростью подумал Кирилл.
— Ты… все там же? — зачем-то спросил он.
— Я много где! — Карманов посмотрел ему прямо в глаза, и Кириллу стало неприятно, что этот человек так хорошо знает его. Пусть знания эти больше чем двадцатилетней давности, но это не утешало.
— Зря ты приперся сюда с ним. Он — пустое место. Пузырь!
Андриан говорил спокойно, со знанием дела, «делясь информацией», которую он сам ценил и знал, что оценит Корсаков. Он делал шаг к Кириллу, и тот понимал это. Хотя сейчас все в нем восставало против малейшей подачки Карманова.
— Не строй из себя Пальмерстона!
Кирилл хотел было уйти, но Андриан взял его за локоть.
— Уж скорее какого-нибудь Волынского или Горчакова! — И все-таки — позвони! — посоветовал Андриан, неожиданно доверительно. — Не забудь, что Тимошин обязан всем Нахабину. Остальное — понял? Кстати, он только что был здесь. Остальное — понял?
Кирилла снова поразили его узкие, очень близорукие глаза. Само их беззащитное выражение, которое Карманов обычно прятал за темными франтоватыми очками.
— Многое можешь выиграть! — отстраняясь и снова надевая приблатненную ухмылку, значительно сказал Карманов. — И все потерять — тоже можешь. Позвонишь!
Он сказал это так убежденно, что Корсакову стало даже чуть холодно.
Когда он вернулся к своему столику, то, еще подходя, увидел, как приятель Лины при виде его поспешно встал.
— Извини. Задержался, — Кирилл сел и попытался собраться с мыслями.
— Щенок поганый! — вдруг выругался Тимошин. — Такому бы… только в желтую прессу!
Он резко отодвинул принесенный кофе, так, что он расплескался на скатерть.
— Шантажировать меня вздумал! — объяснил Тимошин, но тут же замолчал, засопел, дернул раз-другой шеей, словно ему был тесен воротник. — Это все кармановские штучки. Ты видел его здесь? Он вслед за тобой вышел…
Глаза Сергея Венедиктовича смотрели уже зло, придирчиво, подслеповато.
«Выпили они, что ли?» — подумал Кирилл Александрович.
— Видел его? — повторил вопрос Тимошин. — Только не ври.
— А как его дядя? — не отвечая, сам спросил Кирилл. — Юбилей у него вроде скоро?
— Я тебя спрашиваю! — поднял голос Сергей. Казалось, еще минута и он схватит Кирилла за грудки.
— Тише! Успокойся. — Корсаков медленно положил салфетку на стол. Отвернувшись, он смотрел теперь, не видя, в зал. Как будто и не было стольких лет заграницы, чужих стен, лиц, калейдоскопа городов, напряжения, усталости, чужих языков, ни разу не покидающего его ожидания возвращения, нового возраста, приближающейся старости. Здесь, казалось, все оставалось по-прежнему.
Ему стало отчетливо ясно, что ничего из разговора с Тимошиным не выйдет! Что дела его по-настоящему плохи и надо готовиться к самому худшему. Может быть, и найдется где-то для него место, но никто сам предлагать его не будет. Его, это место, надо будет искать, выпрашивать… А может быть, просто пойти в какой-нибудь институт или техникум на кафедру иностранных языков и положить свои бумаги. Тут уж кстати будет и его степень, что он получил между делом, по умному настоянию Марины. Работы было немного, лишь классифицировать свои повседневные дела, придать им некую наукообразность и только огромное количество писанины, оформления, ссылок, перепечаток… Глядишь, сейчас степень и станет палочкой-выручалочкой. Но он знал и другое… Если его вышибли, «выбросили из тележки», то инерция этого падения будет так велика, что об этом узнают в любом институте, куда он забредет. Откажут под каким-нибудь благовидным предлогом. А может быть, и без оного, зная, что он не будет стучать по столу и качать права. Да, техникум, техникум… Это максимально! И то скорее всего где-нибудь в Подмосковье. Какой-нибудь… вроде кооперативного, например в Удельной. Да, да, там первый раз после возвращения отдыхал его отец. Тогда маленький, сгорбившийся, тихий… А может быть, он тогда просто еще не привык к отцу, не знал его. Он был для Кирилла все-таки чужим… странным. Ведь когда отца забрали, а это случилось в середине войны, Кирилл был совсем ребенок. Он помнил только его кожаное хрустящее пальто, блеск зубов, большие белые, сильные пальцы… Какой-то вагон, солнечный перрон за окнами… Возвращение из эвакуации или отъезд? Этого он не помнил!
А когда отец воскрес, то какое-то чувство злого протеста ожило у семнадцатилетнего Кирилла. Отец появился на пороге их комнаты — седой, сгорбленный, смиренный, отводящий глаза. В синем китайском, топорщившемся плаще, как ему показалось, надетом на нижнюю рубаху… Отец был словно виноват во всех бедствиях, боли, нищете, позоре его, Кирилла, болезни матери… И тем более невероятной и даже кощунственной показалась ему, Кириллу, женская сладкая слабость матери при виде этого старого, казенно-опрятного, закрытого для сыновьих и любых глаз человека, которого нужно было теперь называть отцом. И когда Кирилл попытался протестовать, убегал из дома на те часы, на которые отец приезжал к ним из Петушков (его тогда еще не реабилитировали), то мать только молчала. Он чувствовал, как ей было это больно, но был бессилен что-нибудь с собой поделать.
— А отец как? — словно угадал его мысли Тимошин. — По-прежнему с Логиновым дружит?
— Не знаю… — не придав значения вопросу, машинально ответил Кирилл Александрович. Но, посмотрев на Сергея, понял, что сделал ошибку: Логинов, отец — эта часть жизни Корсакова — интересовали Тимошина сильнее старого однокашничества, даже сильнее давешней его влюбленности в Марину.
— Тебе что-нибудь нужно? От Логинова? — спросил Кирилл. — Могу узнать…
И усмехнулся.
— Походатайствовать?
— От помощи Ивана Дмитриевича никто не откажется, — задумчиво сказал Сергей. — И ты… В первую очередь.
И еще тише добавил: — Надеюсь.
Корсаков, не глядя на него, не ожидая дальнейшего, понял, что только ради этих слов тот пришел на встречу с ним, сюда, в ресторан, поправ какие-то новые, обязательные для него, Тимошина, правила. Пришел, чтобы дать понять, что дело Корсакова столь сложно, что сам он не в силах ему помочь. Остается обращаться на самый высокий уровень, к которому принадлежал Логинов.
Корсаков откинулся на спинку кресла, не спеша закурил. Прямо посмотрел в глаза Сергею и спросил:
— Я могу надеяться… На твою откровенность?
— Если не трогать государственных секретов…
Кирилл не дал ему перевести разговор в шутку и продолжил с неожиданным для себя напором:
— Можешь ты мне объяснить — что произошло? Двенадцать лет я проработал за границей. Семь из них — беспрерывно. Один из тысячи советских чиновников. Работал, как полагается. Как я понимаю, неплохо. Ты знаешь — международная организация не самое легкое место, и наши позиции надо отстаивать солидно, научно, иногда жестко. Вроде бы все у меня для этого было. Доверие правительства, мой профессиональный уровень. Меня принимали во всех нужных кабинетах. Хвалили, повышали зарплату. Исправно получал путевки в те санатории, которые мне полагались. Почти со всеми главами ведомств я был в одних делегациях, сидел за одним столом. И не только на конференциях, симпозиумах, генеральных директоратах. А и у себя дома. С кем пил водку… С кем обсуждал перспективную политику… А для кого и покупал какую-нибудь экипировку для дочкиной свадьбы. Что еще? Мне сорок четыре года, кажется, я относительно здоров. Знаю три языка. На крайность, могу быть синхронным переводчиком… Член партии, двое детей…