ь!
Болезнь чуть ли не в каждой клетке!
И больно это общество не старостью, как он сам… Наоборот! — это Корсаков-старший понимал с отчетливостью еще не меркнущего, борющегося сознания. — Здесь болезнь молодого, почти юношеского организма!
Упоение молодой, неуправляемой… Иногда злой силой молодости… Незаметно проникающие в душу пороки! Привычка к лжи якобы во спасение?!
Инстинкт власти, боязнь потерять ее! Как боится вор потерять нож… Полицейский — шашку или дубинку…
Страну развратила ее молодая сила! Неслыханное богатство — в дурных руках! Вседозволенность — без малейшего контроля…»
Старик перевел дыхание, словно это была его речь, а не только бешено рвущиеся мысли. Кто-то пытался заглянуть ему в глаза, но он уже не узнавал никого.
«А кто для нее, для страны, были — старшие? Кто были родители?» — снова и снова спрашивал он сам себя.
Так их же… — Уничтожали! С начала тридцатых… До конца сороковых! И год-другой пятидесятых… Даже парой лет — не побрезговали!
Кто погиб в славе… В достойной смерти, о которой только мечтали те, полуживые, полуханурики… их-то забивали в казематах… Закапывали в безымянные могилы… Гибли от колымского ледяного плена… Кого топили целыми баржами, полусписанными пароходами… Заваливали в алмазных и атомных рудниках… Многие сотни тысяч умерших от голода, холода, удара безжалостного приклада… Зарезанных натравленными «урками»…
Вот! Вот где не стало родителей… Отцов… Старших братьев… Матерей, сестер… Дядек, учителей… Революционеров, политкаторжан… Это от них всех избавились пухлощекие, упитанные, розовоглазые «майоры Нащекины!»
Они-то и сделали сиротами… «Безотцовщиной»… Духовными подворотными беспризорниками… Два, а может, и три поколения этого народа! Именем которого они клялись с разных трибун! Из разного калибра кресел!
Умалчивали, подтасовывали… Замазывали! Находили даже объективно оправданными эти многомиллионные могилы… Да, те самые простые мужицкие и бабьи могилы, которыми они гатили свою дорогу к бесстыдному, языческому, вороватому, якобы государственному Торжеству.
Может быть, от этого, скверно пахнущего, блатного, могильного Торжества и отшатнулась вначале большая масса народа?!
А потом, закормленная подачками, бесконтрольностью, лихим кабацким посвистом: «Однова живем!», сама бросилась, остерегаясь и одновременно наглея?!
Ринулась в этот языческий, безжалостный, бюрократический круг… Что царил под визг шлягеров, каждомесячных истерических призывов… Завиральных, прославляющих самих себя панацей… В мир все растущей разнузданности, вседозволенности. Тупого, нетрезвого упрямства! Уверенности в собственной безнаказанности! В их. Ими же самими созданном ореоле государственного избранничества?!
Шарахнулись — от всего этого бесстыдного, все наглеющего закостенелого политического авантюризма — Слабые и Порядочные! Несмелые! Уставшие бороться!
Кинулись — на услужливо придуманную злыми устами «землю предков»!
Попрятались по разным высоко… И низкоширотным метео- и радиостанциям… Нырнули в осатанелость бесконечных хобби — от покорения Гималаев до сбора спичечных этикеток…
Попрощались — с бутылкой или с трезвой слезой? — со своими мечтами… С надеждами на счастье детей! И отказались рожать их, заводить семьи! Утешать себя иллюзиями дожить до глубокой старости — «в окружении большой и счастливой семьи, с внуками и правнуками!»
Спились… Сдались… И поставили крест на самих себе!
С сухими, горячечными глазами перечеркнули свое будущее! И, как на погосте, перекрестились за всю вину свою! Пусть за малую… Пусть за бессильную… Но вину!
Вину! Перед землей своих отцов… Перед землей своего народа!
Александр Кириллович сидел, закрыв лицо тяжелыми, трясущимися руками. Кто-то пытался отвести их, но они были, как каменные.
«Но они… Забыли! Что даже один человек… Даже целое поколение! (Пусть и одно, или два!..) Не в силах остановить… Удержать! Сломать — саму природу тысячелетнего народа!!!
Народа с его естественной, генетической памятью! С вековым характером! Со сложившимся единством языка и культуры! С естественной правдой… Правдой простой, земной человечности!»
Корсаков опустил руки… Открыл глаза, замутненные невольной, старческой влагой. В большое окно било жесткое, холодное, сильное солнце.
По лицу Александра Кирилловича — мгновенно и явственно! — проступила коварная бледность… Глаза потухли! Голова, чуть качнувшись влево, начала теперь заваливаться вправо… И вперед.
Логинов бросился к нему, схватил его холодеющие руки.
— Сыновьями своими… Расплачиваемся! — строго и раздельно выговорил Александр Кириллович. — А кто виноват? Мы? Я?
Логинов не слышал, не понимал, как оказались рядом Февронья Савватеевна, Галя… Как кто-то звонил в «скорую»…
Перед его глазами стояли только что… еще недавно темные от гнева… Глаза Александра Кирилловича!
И так же угрожающе, с каким-то другим значением звучали его слова:
«Сыновьями своими… Расплачиваемся! — билось в его мозгу. — А кто виноват?»
Логинов неотступно следил за побелевшими веками Корсакова. И несмотря на всю обычную, суматошную возню около больного… И после того, как замелькали белые халаты «скорой помощи»… Входили и выходили люди… Быстро опробовали и всаживали в белую, почти голубую руку холодные иглы шприцев… Перед глазами названного сына старика, перед Логиновым, были только его, — старика Корсакова! — почти птичьи, серые опущенные веки…
«А кто виноват? Я? Кто?!»
Похороны старшего Корсакова — неожиданно для прилетевшего Кирилла, для семьи, да, в общем, и для большинства помнивших старика — были торжественными.
Сначала, правда, намеревались дать только траурный четырехугольник в центральной газете. Но накануне похорон, к вечеру, когда уже верстался номер, пришло распоряжение задержать последнюю полосу. Вот-вот должны были прислать большой некролог с портретом. За подписью первых лиц государства, немногих оставшихся старых большевиков, высоких военачальников…
Похоронили на Новодевичьем кладбище. На траурном митинге присутствовали Логинов, Манаков и еще два руководителя их уровня.
Был траурный оружейный залп.
Кирилл неясно помнил все эти подробности. Он только понимал, что отцу отдавали почести, как герою еще гражданской войны. Одному (пусть не из первых!) — основателей государства и Красной Армии.
В тот год похороны «больших людей» были довольно частыми. На их торжественном (Кремлевском!) фоне кончина и прощание с Александром Кирилловичем были, естественно, событием вполне заурядным. Но прошедшим — как потом говорили многие — очень и очень достойно.
«Старик был бы доволен! Почтили… В большом ряду! Хоть под занавес!» — то ли мрачно шутя, то ли удовлетворенно сказал Тимошин и, вздохнув, сел в свою черную машину, ждавшую его в длинном ряду напротив выхода с Новодевичьего кладбища.
25
Кириллу не хотелось перебирать в памяти все, что случилось после его поездки в Европу, после похорон отца.
Скорый и неправый суд над ним…
Нет, конечно… Никакого, формального, суда не было! Его просто снова обвинили в старой дезинформации. Не помогли ни отчаянные телеграммы посла. Ни бурное заступничество Манакова. Дальше Нахабина не дали Манакову раскрутить подлинных главарей. Заступников. Главных виновников… А Логинов, как понял Кирилл, не решился поддержать старого «друга-недруга». Раскрыли Нахабина? И «спасибо»!!! А дальше — «Высочайший запрет»! Это понимали многие…
На покойного Нахабина списали все грехи… А на Кирилле — отыгрались.
«Сомкнулись воды»?!
Вся его поездка… Здесь в Москве показалась некоторым ребячьей запальчивостью… Сложноскомбинированные планы Манакова и его племянника тоже были сданы в Архив.
Как, впрочем, в архив сдали и его самого, Кирилла Александровича Корсакова…
Вопрос, как говорится, «был снят»!
Логинов не принял его, и только через помощника передал, что ему, Корсакову, пора заняться научной работой… Историко-архивное управление — самое подходящее место…
В конце года произошли естественные, но важные изменения — умер «Сам», глава государства. Проводились собрания в учреждениях, в коллективах. Провели его и в их архивном управлении. Установка оставалась прежней — «безопасность, безопасность и безопасность…».
Кирилл Александрович не выступал, хотя ему и предложили. Он занялся материалами Кучук-Камбарджийского мира…
Почему? Он и сам бы не смог ответить…
Постепенно и этот, чуть возникший интерес к старым тайнам дипломатии угас в нем. Последние полгода он привык сидеть за своим удобным столом у окна, разложив одни и те же бумаги. Незаметно для себя, отчужденно, внутренне затихнув, изучая широкую Садовую улицу.
Его почти никогда не звали к телефону. Только в те траурные декабрьские дни позвонила счастливая Марина — Галя родила внука. Конечно, его назвали в честь деда Александром.
Поздравил и Тимошин.
— Ты… Не закисай! Еще все — впереди! — бодрясь, буркнул Тимошин.
А Кирилл вроде бы и не закисал?
Он занялся йогой. Судьба его свела с группой таких же энтузиастов из смежного академического института, там они и занимались.
Пусть будет эта придуманная кем-то внутренняя сосредоточенность на собственном организме… На уровнях покоя… Отъединения души от тела. Но все-таки эти занятия привели его к тому, что он действительно вроде бы успокоился, отошел от тех проблем, которые мучили его еще недавно.
А следствием этого возникло сначала пусть внешнее, нарочитое, а позже — окрепшее равнодушие к тому, что будет в дальнейшем с его жизнью…
«Поживет, поживет! Да, и умрет… В один прекрасный час!
Растворится в этом мире, откуда и пришел. Как песчинка в пустыне… Как один из миллиардов… До него… И после него!»
Вспоминалась старая мудрость Иоанна Златоуста: «Не время проходит, это мы проходим…»
Долгое время саднившая душу обида на самого себя, досада стали отступать…