Отец, в отличие от многих его сверстников, не возбуждался, не молодел от воспоминаний. Наоборот, становился строже, задумчивее. Отрешеннее…
— Вот… Оттуда Логинов и начал! — прервал он сам себя… — А просить… У меня? Конечно, нечего… Но ведь и я ничего не прошу!
Александр Кириллович снова замкнулся, тяжелее опустились веки.
Кирилл смотрел на него и все-таки, в который раз, не мог поверить, что за этой чуть трясущейся головой, старой кожей, ушедшими в себя, в темноту спрессованного времени, глазами живет, помнится, таится другая, почти бесконечная жизнь. И самое начало века, и вступление в партию, и учеба в Геттингене, и эмиграция, и красинская группа большевиков-террористов, и смертная казнь, в последнюю минуту из-за настойчивых просьб великосветских родственников замененная пожизненной каторгой. И гражданская война, освобождение Сибири, Дальнего Востока, его имя рядом с именами Блюхера, Уборевича, Постышева. И снова работа за границей… Работа, которую он, Кирилл, не знал как назвать, определить… И снова Россия, участие в съездах, пленумах. И начало войны, ленинградская блокада, полет с особым заданием Сталина в Америку… И исчезновение отца — сразу, с аэродрома, в начале 43-го на двенадцать с половиной лет… И снова — не конец! Снова — работа, работа… Последние попытки менять себя, мир, не сдаваться. Долгая, глухая отставка, пенсия и все блага — не по рангу, опала. И только последние годы снова какой-то интерес, воспоминания о нем. Может быть, потому, что Логинов?.. А может, просто он остался один из последних. Тех, внушающих и недоверие, и интерес, и странную боязнь: как в России издревле боялись старцев-колдунов, хранителей, вещунов?
Может быть, потому, что Корсаков по-настоящему узнал отца очень поздно, в семнадцать-восемнадцать лет, именно тогда-то, в Кирилловы студенческие годы, принятая ими обоими манера иронической, мужской свободы друг от друга переходила с ними из возраста в возраст. Это можно было назвать и доверием, и больше — уверенностью отца в сыне.
Кирилл Александрович помнил ночной разговор матери с отцом, когда сын вернулся вечером в непотребном состоянии после сдачи очередной сессии. На все причитания, возмущение, требование поговорить с ним «по-мужски» отец после долгой паузы ответствовал: «Если Кирилл сделал так, значит, он прав». И молчание после этой, закрывшей диалог, фразы. Мать лучше Кирилла знала отца… Она знала, что это последнее слово. И оно действительно было последним, потому что никогда больше в жизни Кирилл не давал повода для обсуждения его поведения.
Потом не стало матери. Отцовский инфаркт. Его, Кирилла, испуганная командировка в Москву, вызов Февроньи Савватеевны… Слова Марины, что это единственное отцовское спасение… И долгие, тайные уговоры самого себя, что это действительно так! Корсаков, каждый раз наезжая в Москву, видел это новое сообщество, снова крепкий, но другой, уже чужой отцовским дом. Белизна скатертей, полотенец, белья, занавесок, воротничков, дорожек… Какая-то снежная, крахмальная белизна и прищуренный, иронический, издалека вопрошающий его, Кирилла, отцовский взгляд: «А ты уже не надеялся? Не надеялся, что я снова выкарабкаюсь?» И еще…
Кирилла иногда даже пугало это заигрывание со временем, с возрастом! Эта уверенность, что уже нет в жизни тех неожиданностей, тех ударов, которые могли бы завалить, закончить, побороть его, отца, сопротивление. Это иногда казалось ему уже бесчувственностью. Тайной эгоизма природы.
Он никогда не просил помощи у отца. Не просил о малейшем содействии, разве что сразу после института, когда ему до смерти не хотелось ехать на военные сборы. «Как же это я буду его просить? — дальше шло имя знаменитого маршала, с которым отец дружил еще в гражданскую. — Что он мне скажет? Сам ты почти тридцать лет служил в армии, а сына просишь освободить по какой-то записке?!..» Корсаков невольно не без злости подумал: «Какие это, интересно, тридцать лет?!» Но главное все-таки понял… Пробиваться в жизни ему придется самому! Нет, если бы он попросил как следует, поплакался, уговорил бы мать, — что само по себе было дело столь же безнадежное! — отец, может, и поехал бы куда нужно… Но уважение к сыну… Упование на сына… Ожившее еще там, в безвестности, в муках, в аду, навсегда бы умерло в старшем Корсакове.
У Кирилла была прекрасная анкета, образование, хорошая голова, школа, обида на начало жизни. И не открываемая, даже самому себе, уверенность, что он всего добьется сам. Нет, не особых каких-то благ, а осмысленности своей жизни. Уважения к самому себе. Именно это он больше всего ценил в отце. Да, да, именно естественное, природное уважение к самому себе.
— Дети как? На юге? — то ли спросил, то ли констатировал Александр Кириллович.
— Да, с Мариной.
— Выросли?
— Генка очень вытянулся.
— А Галка, наверно, совсем невеста?
Это был тоже не вопрос, а как бы финал естественного разговора дедушки о внуках. Александр Кириллович никогда не баловал их ни вниманием, ни особой лаской.
— Ну… что? — отец неожиданно резко повернулся к Кириллу Александровичу. — Что еще наши умники с Афганистаном придумали? Так ведь я и до новой войны доживу?!
— А тебе бы хотелось? — с внезапным, даже для самого себя, раздражением спросил Корсаков. Его сейчас совершенно не интересовал ни Афганистан, ни «наши умники», ни мрачные пророчества.
— Ну, конечно, защищаешь честь мундира! А я их всех мальчишками помню. Как всегда бывает в истории, выжили не самые… Яркие!
— Вот именно — выжили, — тихо, опустив голову, проговорил Кирилл.
Отец наклонил голову и попытался заглянуть сыну в глаза. В этом слабом, неуверенном движении были боязнь за него, сострадание ему. И Кирилл это понял.
— Хочешь… — отец протянул ему на широкой, пергаментного цвета ладони несколько соевых батончиков. Почему-то он любил их и иногда, чуть стесняясь, угощал Кирилла.
— Шоколад вреден, а они нет… — попросил не отказываться старик.
На секунду их глаза встретились, и Кирилл сам не понял, как получилось, что он обнял, прижал к себе обеими руками голову отца.
— Ну, ну! Ладно… — слабым, сопротивляющимся благодарным голосом остановил его Александр Кириллович.
Кирилл отошел, закурил.
— Я бы… мог. Ты мне только объясни, с кем надо поговорить? Что там у тебя? Не скрывай… — слышал Кирилл за своей спиной неожиданно растерянный, хриплый голос отца. — Только ничего не скрывай! В жизни ничего страшного не бывает. Все от нее — от жизни!
Кирилл поразился, с какой быстротой отец сумел взять себя в руки. Он уже смеялся над самим собой. Закашлялся, взглядом попросил достать ему платок из кармана. Трубно высморкался и с каким-то молодым удовлетворением от хорошо свершившейся естественной потребности взглянул на сына.
— Напроказничал, небось? По бабской линии?
И тут же замахал рукой, мол, знаю я эти ваши дела и не интересуюсь ими, не вздумай мне рассказывать о них. Он снова уходил в раковину, снова отдалялся. Для Кирилла было бы даже дико представить себе, чтобы он обсуждал с отцом женщин, мужские похождения…
— Я никоим образом… — противореча сам себе, начал Кирилл. — Никоим образом не собирался о чем-нибудь просить тебя. Просто заехал… — И зачем-то добавил: — Марина просила.
— Спасибо, — церемонно поклонился Александр Кириллович. — Обеда, что ли, дома нет? А Хавронья славно готовит?
Посмотрел в сторону дома и глухо, с неопределенным раздражением добавил: «Только очень долго… От завтрака до обеда — не дождешься!»
Он быстро посмотрел на сына и с неудовольствием, будто хотел отвязаться от него, сказал: «А Ваня будет сегодня. Обещал… во всяком случае».
Он никогда при Кирилле на называл Логинова «Ваней», и это неприятно кольнуло Корсакова.
— Для него, наверно, Хавронья и старается. Гляди, и тебе перепадет «с барского стола»!
Александр Кириллович внимательно и, как показалось Кириллу, недоброжелательно посмотрел на него.
— Я, однако, поеду… У меня в пять встреча. — И поспешил добавить, покраснев от того, что отец может неправильно понять его: — Деловая!
— А какие же еще у тебя могут быть? — с неожиданной легкостью отец поднялся с кресла.
Кирилл задержался, думая, что отец хочет его проводить. Но Александр Кириллович только протянул руку. Кирилл поймал себя на том, что закрыл глаза, когда отец целовал его, как обычно, в лоб на прощанье.
— Не забывай, — уже совсем дежурно и отчужденно прозвучали его последние слова.
Кирилл растерялся — нужно было что-то сказать. Сломать это внезапное, почти издевательское отчуждение, выталкивание его, сына, из родительского… Нет, вернее, из отцовского дома, но старик понял и это.
— Мы ведь, кажется, попрощались? — полувопросительно, полураздраженно напомнил он и, опустившись в кресло, дал понять, что сын отвлекает его. «От каких таких дел?!»
Когда Корсаков, все быстрее, злясь на самого себя, злясь по-детски, потерянно шел по дорожке мимо дома прямо к калитке, он услышал за спиной:
— Не забудь попрощаться с Февроньей Савватеевной!
«Не с Хавроньей, а по имени и отчеству!» — невольно отметил Кирилл.
— И извинись, что не сможешь отобедать!
И он услышал все тот же молодой, «гвардейский» хохот.
6
У него не было обиды на отца. Какая уж тут обида?! Старый, даже очень старый человек… Борющийся за последние три-четыре года жизни. Все правильно! И то, что «Хавронья» рядом с ним, тоже правильно!
Он свернул в высокую, холодноватую аллею и, невольно вздохнув, поднял глаза. Две птицы, гоняясь друг за другом, перелетали с ветки на ветку. В вышине колыхались темно-зеленые верхушки… Навстречу ему брели по тропинке две пожилые с сумками дачницы в цветастых платьях. Пылила протоптанная экскурсантами дорога…
Он просто хотел, чтобы его пожалели, а жалеть было некому! Приказать себе собраться, отбросить все эти мысли он, конечно, мог и знал, что сделает это чуть позже, но сейчас почему-то не спешил, как бы играл с самим собой.