— Кто?
— Первая жена пана Куника.
— Какого пана? — взъерошился Понимирский. — Плебея, мерзавца, не пана. Пан — это я! Понятно?
— Понятно, — поспешно согласился Дызма. — Значит, умерла?
— Во-первых, не мое дело, во-вторых, умерла давно. Дайте папиросу.
Понимирский закурил и, пуская ровненькие колечки дыма, задумался… Дызма заметил, что Понимирский сегодня гораздо спокойнее, И потому рискнул спросить:
— Отчего же вас удалили из дома? Понимирский ничего не ответил и долгое время смотрел Дызме в глаза. Наконец наклонился и прошептал:
— Пожалуй, вы мне пригодитесь…
— Я? — удивился Никодим.
— Ти-и-хо! — Граф стал озираться по сторонам. — Кажется, нас кто-то подслушивает.
— Тут никого нет.
— Тсс! Брут! Ищи шпиона, ищи!
Собака смотрела в растерянности на хозяина и не двигалась с места.
— Глупая скотина! — пришел в раздражение граф. — Пшел вон!
Он встал и на цыпочках обошел кусты. Усевшись на скамью, поучительно заметил:
— Осторожность не помешает.
— Вы сказали, я буду вам нужен… — начал Дызма.
— Да, Я использую вас в качестве орудия. Но вы обещаете мне абсолютное послушание. Никому ни звука. Прежде всего вы едете в Варшаву к моей тетке, пани Пшеленской. Это очень глупая и очень уважаемая особа Вы уже, верно, заметили: уважаемые особы чаще всего глупы…
— Действительно…
У Понимирского в иронической гримасе искривилось лицо. Он добавил:
— Вы исключение из этого правила, ибо хоть вы и глупы, но уважения к себе не внушаете. Но это пустяк. Нас ждет кое-что поважнее. Так вот: у тетки Пшеленской огромные связи, и она ненавидит Куника. Поэтому она поможет вам в моем деле.
— В каком деле?
— Молчать, черт возьми, когда я говорю! Куник объявил меня сумасшедшим. Меня! Понимаете? И добился права опеки надо мной. Так вот, дело заключается в том, чтобы тетка поставила на ноги всех… уж не знаю, кого точно… но надо устроить консилиум, который установит, что я здоров. Понимаете?
— Понимаю.
— Я напишу письмо тетке, представлю вас как своего коллегу, хотя у вас вид сапожника. Но тетка только и мечтает насолить Кунику, поэтому поверит. Тетке скажете, что надо мной издеваются, что меня лишили свободы, перехватывают мои письма. Опишете все в самых мрачных красках…
— Хорошо, но…
— Тихо! Хотите знать, что получите за это? Так вот знайте: за это я удостою вас своей дружбы и пожизненной ренты. Хватит? Я сейчас напишу письмо. Перед отъездом в Варшаву зайдите за ним и за подробными инструкциями. Если на меня донесете, знайте: убью как собаку! До свидания.
Он свистнул пинчера и, прыгнув через кусты, исчез.
«Сумасшедший, ясно как день, — мысленно решил Дызма. — И все же в рассказе графа должна быть какая-то доля истины. Куницкий говорил, что купил Коборово. Отношение жены и дочки к нему враждебные. Разумеется, нет смысла возиться с этим психом и его планами, но не мешает и задуматься: нельзя ли из всей этой неразберихи извлечь для себя выгоду?..»
Пока что он не видел никаких перспектив, но чувствовал, что проникнуть в чужую тайну никогда не помешает, особенно в его положении.
«Во всяком случае, надо выяснить, правду ли говорит этот сумасшедший».
Дызме пришло в голову, что если обвинения Понимирского — правда, значит он может грозить Куницкому разоблачением. Дызма брел в раздумье по парку и у самого дома наткнулся на лакея. Тот сообщил ему, что хозяин прислал машину домой, но сам не вернулся, потому что дела задержали его еще на день.
Эта новость обрадовала Дызму. Еще сутки счастливого отдыха! Однако с ревматизмом он решил не затягивать. Будет гораздо лучше, если болезнь схватит его за день до делового свидания с Куницким.
Поэтому за ужином Никодим принялся немилосердно корчиться, якобы от боли, хватаясь то за плечо, то за колено. Обе женщины, особенно Нина, с участием расспрашивали его о недуге. Когда Дызма заявил, что у него ревматизм, обе единодушно подтвердили, что сырой коборовский климат способствует приступам этой болезни. Нина даже стала извиняться, что не предупредила его заранее.
С последним глотком компота боль стала невыносимой. Дызма попросил прощения у дам и отправился в свою комнату. Нина велела лакею проводить его, а сама пошла в домашнюю аптеку за лекарством.
Дызма был доволен собой. Сцена удалась на славу. Об этом говорила озабоченная физиономия лакея, который помог ему раздеться, лечь в постель и вскоре принес лекарства.
Через четверть часа раздался стук в дверь.
— Войдите, — ответил Дызма и услыхал голос Нины:
— Как вы себя чувствуете?
— Неважно.
— Не надо ли вам чего?
— Нет, благодарю вас.
— Спокойной ночи. Надеюсь, завтра вам станет лучше.
— Спокойной ночи.
Наступила тишина. Ужин был обильный, и Дызму стало клонить ко сну.
«Эта Нина — симпатичная бабенка, — подумал он засыпая, — графиня…»
ГЛАВА 5
Коборовский климат фатально действовал на ревматизм Никодима Дызмы. К утру выяснилось, что он целую ночь не сомкнул глаз, что боли усилились. С таким докладом пришла к пани Нине горничная. Она вернулась к Дызме с новым ассортиментом лекарств и с вопросом от хозяйки, не угодно ли Никодиму книг для чтения.
Дызме не хотелось читать, и он, не желая прослыть невеждой, заявил горничной, что ему трудно будет держать книгу в руках.
Эффект оказался самым неожиданным. За дверью послышался голос Нины:
— Добрый день, пан Дызма. Меня огорчает, что вам не лучше. Не послать ли за доктором?
— Нет, не надо, — решительно ответил Никодим.
— Вам, наверно, скучно. А что, если вам почитать вслух?
— Да ведь некому.
Последовало молчание. Затем Нина спросила:
— Можно к вам войти?
— Пожалуйста.
Нина вошла в комнату и поглядела на Никодима с участием и любопытством. Затем предложила почитать сама. Дызме ничего не оставалось, как согласиться, рассыпаясь в благодарностях, просить прощения за беспокойство.
— Ну, что там! Пустяки! Я и так сижу без дела. Это доставит мне удовольствие. Скажите только, какого автора вам почитать.
Никодим задумался: надо выбрать какого-нибудь получше, такого, которого в Лыскове читали люди интеллигентные. Он вспомнил одного англичанина, имя у него произносится «Джек», а пишется как-то совсем иначе.
— Может, Джека Лондона? — попросил он. Нина улыбнулась и кивнула.
— Сейчас принесу.
И вскоре вернулась, неся несколько книг в изящных переплетах.
— Я не удивилась, узнав, что вы любите Джека Лондона.
Дызма отроду не читал Лондона, однако заметил:
— Действительно, он мне очень нравится, но почему вы так сказали?
— Вы меня извините — может быть, это просто хвастовство, но мне кажется, что я наблюдательна. А вас нетрудно разгадать, хоть вы и замкнутая натура, живущая внутренней жизнью, как бы в splendid isolation…[3]
— Неужели?
— Да. Мы, женщины, достигаем этого, может быть, ненаучным путем, даже не методически, но мы специалисты в психоанализе, я бы сказала — в прикладной психологии. Интуиция заменяет нам исследовательский метод, а инстинкт предостерегает от ошибок.
«Вот разболталась», — подумал Дызма.
— И поэтому, — продолжала Нина, машинально листая книгу, — мы легче находим ключ к чтению закрытой, чем открытой книги.
— Гм, но зачем же искать какой-то ключ, если каждую книжку легко открыть? — возразил Никодим.
Он полагал, что Нина, заговорив о закрытых книгах, собирается продемонстрировать перед ним чтение Лондона сквозь переплет. Поэтому он добавил:
— Нет ничего легче, как открыть книгу.
Нина заглянула ему в глаза и возразила:
— Нет. Попадаются такие, которые этого не выносят, именно они самые интересные. Их можно прочитать только глазами воображения. Вы согласны со мной?
— Право, не знаю, — ответил Дызма, но задумываясь. — Я таких книжек не встречал. Видел очень дорогие издания, но каждую книгу мог без труда открыть и прочесть.
Это понятно: вы, верно, вообще не берете в руки книг неинтересных, а те, что вызывают у вас интерес, как бы под действием магнетизма открываются сами. Сильной воле свойственны такие влияния…
Дызма рассмеялся. «Что за вздор она городит!» Вслух он сказал:
— Но ведь для того, чтобы открыть книгу, надо силы не больше, чем у младенца.
— Однако у вас необычайно сильный характер…
— У меня? — изумился Дызма.
— О, не пытайтесь спорить. У меня масса наблюдений, которые подтверждают это, — с торжествующей улыбкой произнесла Нина. — Взять хоть бы тот факт, что вы любите Лондона… Ведь это характерно для вашего вкуса! Почему не Поль Жеральди, не Моруа, не Уайльд, не Синклер Льюис, не Жеромский, не Манн, не Шоу, а именно Лондон с его поэзией тихого творческого героизма, с его языческим восприятием могущества борьбы, с его апофеозом труда.
Дызма молчал.
— Вот видите. Наперед могу вам сказать, что вы любите не Шопена, а Брамса, что Матейко вам ближе, чем Яцек Мальчевский, а Линдберг роднее Сирано де Бержерака, готический стиль и небоскребы больше вам по душе, чем барокко и рококо…
Она глядела на него своими огромными голубыми детскими глазами, словно хотела сказать: «Я знаю, дядя, какую ты мне принес игрушку!»
Дызма не знал, что и отвечать, поэтому скривился от боли и застонал. Нина озабоченно стала расспрашивать Никодима, не наскучил ли ему разговор, не хочет ли он вздремнуть?..
— Скажите мне, только откровенно, верно ли я определила ваши вкусы?
«А черт его знает!» — подумал про себя Никодим и на всякий случай ответил:
— Отчасти да, отчасти нет.
— Ну хорошо, — сказала Нина не без удовлетворения и засмеялась. — Теперь почитаем. Хотите «Голос крови»?
— Пожалуйста.
Нина принялась читать. Это оказалась история о собаке, которую украли. Дызма с возрастающим нетерпением ожидал, когда наконец вмешается полиция; но рассказ пошел по другому руслу, и Никодим мало-помалу упустил нить повествования и уже ничего не понимал и не слышал, кроме мелодичного, мягкого голоса Нины.