Он стал размышлять о разговоре, который только что произошел между ними, и пришел к выводу, что беседа была странной: у этой красавицы Нины был такой вид, будто она говорила совсем не о книжке… А может быть?..
И вдруг ему вспомнилась маленькая гостиная в квартире начальника почтовой конторы в Лыскове пана Бочека, две его незамужние дочери, учительница начальной школы панна Валяскова, писарь мирового судьи Юрчак и прочая «золотая» молодежь Лыскова. В этой комнате, такой убогой, по сравнению с пышными апартаментами Куницкого, они собирались для того, чтоб поиграть в цензуру. Панна Ледзя Бочек восседала посредине комнаты, изображая собой книжку. И о ней говорили всякую всячину: что она неразрезанный том, поваренная книга, сборник стихов, говорили, что она такая книжка, которая с виду хороша, но лучше не открывать… Ага!
Это, верно, что-нибудь в таком же роде… непременно что-нибудь такое! Но хорошее или плохое говорила ему эта пани?.. Может быть, и хорошее; впрочем, у этих бар никогда ничего не узнаешь!
«А если я ей понравился?.. Не может быть».
Голос Нины звенел, переливался, дрожал от волнения. Длинная тень от опущенных ресниц падала на белые щеки. В извивах пышных волос сверкало солнце. Пронизывая густую листву, оно падало на ковер ярким колыхающимся бликом. Пахло лавандой и июлем. Богатая мебель кичливо сверкала позолотой и бронзой. С разукрашенного арабесками потолка свешивалась тяжелая лампа, блистали ее рубиновые подвески.
«Боже мой, кто мог подумать неделю назад, что я, Никодим Дызма, буду лежать в этой роскошной комнате на великолепной постели, а эта красивая дама будет мне читать книгу!»
Он закрыл глаза, и вдруг ему стало страшно:
«А что, если это сон, если все это фантазия, если я открою глаза и снова увижу закопченные, сырые стены комнаты Бартика на Луцкой? А этот голос… Не Манька ли читает Валентовой „Курьера"?»
Тут голос умолк, и через некоторое время послышался негромкий вопрос:
— Вы заснули?
Дызма открыл глаза и улыбнулся:
— Нет, что вы!
— Боль прошла? Вам лучше? Никодим снова улыбнулся.
— Боль не прошла, но мне лучше. Нина молчала.
— Когда вы здесь, мне лучше.
Нина посмотрела на него с грустью и ничего не ответила. Никодим подумал, что этот сумасшедший, ее брат, должно быть, не соврал, сказав, что она несчастна. Представился случай проверить и другие сведения, поэтому Дызма спросил:
— Вы чем-то расстроены?
— В этом доме вы, наверно, единственный человек, который может сказать, что ему хорошо.
— Почему единственный?
— Вы ничем не связаны с этим домом… Боже мой, да ведь вы в любую минуту можете бежать отсюда, бежать навсегда.
Губы у нее дрожали, на глазах блеснули слезы.
— И убежите, наверно…
— Нет, — горячо запротестовал он, вспомнив о своем окладе, — я хотел бы остаться тут как можно дольше.
Нина покраснела.
— Вы это искренне говорите?
— Зачем мне морочить вам голову? Конечно, искренне.
— Разве общество людей несчастных вас не пугает?
— Ничуть. А, потом, почему вы считаете себя несчастной? Женщина вы молодая, здоровая, богатая, жизнь у вас легкая…
— Ах! — прервала его Нина. — Разве можно назвать это жизнью?
Дызма искоса глянул на нее.
— Разве что муж не любит?
— Муж? — Ее лицо выразило презрение и брезгливость. — Муж! Я предпочла бы, чтоб он меня ненавидел. Что связывает меня с ним? Думает только о том, чтоб умножить капитал, единственная забота… Круг его интересов мне так чужд!.. Он никогда не пробовал заглянуть мне в душу и понять…
Она закусила губу.
— Впрочем, зачем я говорю вам это?..
— Это хорошо, что говорите.
— Вы и так видите все. Пан Никодим, скажите, может ли быть счастливым одинокий человек, совершенно одинокий человек?
— Не знаю… Я тоже совсем одинокий.
— Как? У вас никого нет? Нет семьи?
— Совсем никого.
— И это вас не угнетает?
— Пожалуй, нет.
— Потому что вы мужчина. У вас сильный, замкнутый характер. Вы не знаете одиночества, потому что вы натура цельная. Я даже не уверена, что вы способны понять одиночество такого слабого существа, как я.
— У вас есть падчерица.
— Ах! Кася… это женщина… — вырвалось у Нины с досадой, и опять она закусила тубу и, опустив глаза, продолжала: — Знаете, за много лет я впервые встретила такого человека, как вы, с которым чувствую себя так свободно, так… В вашем участии нет ни оскорбительной жалости, ни равнодушия бесстрастного наблюдателя… Знаете, ведь я ни с кем не общаюсь. Вы первый, с кем я позволила себе откровенно обменяться мыслями, и чувствую, меня не поймут превратно.
Нина зарделась, говорила с возбуждением. Дызма уже не сомневался, что она им заинтересовалась.
— Может быть, вам тягостно, что я посвящаю вас в свои горести?
— Избави бог.
— Разве они интересуют вас?
— Очень.
— Вы так добры ко мне.
— Вы ко мне тоже. Не расстраивайтесь: все пройдет, надо только не принимать горести близко к сердцу.
Нина улыбнулась.
— Вы обращаетесь со мной как с ребенком, которого смешат нелепой шуткой, чтоб он перестал плакать. Но, знаете, грубоватость часто бывает хорошим лекарством.
— Нельзя отступать перед бедой, надо думать, как избавиться от нее.
Нина нахмурилась.
— Здесь нет спасения.
— Каждый человек — кузнец своего счастья, — произнес Никодим с убеждением.
— Кузнец только тот, у кого сильные руки, а вы видите, какие они у меня слабые.
И она протянула к нему руку, от которой исходило благоухание. Дызма поцеловал ее руку и ощутил в ответ крепкое пожатие.
— Нужны сильные руки, — сказала она, — вот такие… Такими руками можно не только свою судьбу выковать… Иногда мне кажется: для сильной воли нет никаких преград, нет для нее невозможного… Она всемогуща, она крушит сталь, строит будущее… И если она не своекорыстна, она протянет руку помощи, спасая бедные, слабые существа… Сколько поэзии в мощи такого человека!..
Нина медленно отняла руку и добавила:
— Вам, наверно, кажется, что я слишком экзальтированна?
Дызма не знал, что ответить, и потому опять прибег к испытанному средству: застонал от боли и схватился за локоть.
— Больно?
— Очень.
— Бедняжка! Может, послать за доктором?
— Нет. Благодарю вас.
— Мне так хочется вам помочь.
— У вас доброе сердце.
— Что из того? — сказала Нина с грустью и опять взяла в руки книгу. — Будем читать?
— Может, вам надоело?
— О нет, я люблю читать вслух.
Раздался стук в дверь, и послышался голос Каси:
— Нина, можно тебя на минутку?
— Извините, — сказала Нина, вставая, — я сейчас вернусь.
Снаружи долетел раздраженный голос Каси, потом все стихло.
Дызма стал размышлять над своим положением. Он нравится Нине. В этом, кажется, нет сомнений. Какие выгоды можно извлечь из этого? Удастся ли благодаря ее помощи удержаться на месте управляющего?
«Сомнительно, — сам себе возразил Никодим. — У нее нет влияния на мужа. Как только старик увидит, что я ни на что не гожусь, он выставит меня без разговоров. Болеть вечно тоже нельзя!»
Дызму удивил неожиданный успех у такой образованной дамы, но от этого он не ощутил ни радости, ни гордости. Голова была занята одним: найти способ подольше продержаться в Коборове, никакие другие чувства не могли оторвать его от этого стремления. Нина, очевидно, считает, что он достоин доверия. И она ему нравилась, но не больше, чем Кася, Манька, чем любая другая молодая женщина.
Любовь еще не посещала сердца Никодима Дызмы. На страницах его жизни запечатлелись лишь воспоминания о немногочисленных случайных, ничего не значащих встречах. Думая сейчас о Нине, он не пытался заглянуть вперед, не строил планов. Больше того, врожденная осторожность удерживала его от смелого шага: ведь это могло повредить ему. А вдруг муж обо всем догадается?
Нина вернулась расстроенная, и Никодим подумал, что у нее, вероятно, был неприятный разговор с Касей. Она продолжала читать вслух, но они уже не разговаривали друг с другом до самого обеда. После обеда Никодим заснул и проснулся с наступлением темноты от стука в дверь. Это был Куницкий.
Он был очень огорчен болезнью Дызмы и хотел телеграммой вызвать доктора. С трудом Дызма отговорил его от этого, заверив, что ему уже лучше и что завтра или послезавтра он встанет на ноги.
— Ах, как это хорошо, — обрадовался Куницкий, — а то Ольшевский в гроб меня вгонит; что он вытворяет — уму непостижимо. Представьте себе: велел задержать сосну — якобы я не внес полностью задатка. А задаток составлял сорок тысяч двести злотых. Забыл я об этих двухстах злотых, видит бог, забыл, а теперь этот негодяй остановил мне всю работу. Из-за каких-то двухсот злотых! Удар может хватить человека!
Волнуясь, Куницкий тараторил все быстрее. Битый час рассказывал он о конфликтах с дирекцией казенных лесов и выразил под конец надежду, что благодаря вмешательству Дызмы избавится от мытарств. Дорогому пану Никодиму надо только поскорее отправиться в Варшаву и поговорить там с министром Яшунским.
Дызма заверил его, что, как только встанет, съездит в Варшаву.
— А как вы думаете, дорогой пан Никодим, легко у вас дело пойдет? Скоро уладите?
— Уладим, — ответил Дызма, — будьте покойны. Может, только деньги понадобятся на мелкие расходы.
— Расходы? Пустяки. Дам, сколько надо, наличными. Ну как вы здесь, в Коборове? Скучаете?
Дызма запротестовал. Он очень мило проводит время.
— Учтите только одно, когда будете устраивать наши дела в Варшаве… Помните, что Коборово записано не на мое имя, а на имя жены. Я должен был это сделать из соображений формального порядка.
— Значит, я буду выступать как бы от имени вашей супруги? — спросил Дызма, припоминая разговор с Понимирским.
— Да, да, хотя можете и от моего, потому что я — фактический владелец… У меня есть полномочия от жены.
Дызму так и подмывало спросить, есть ли у него векселя, но он сдержался: у старика могли зародиться подозрения.